Туда Людовик накануне и пригласил Ричарда, "молодого графа", как совершенно непринужденно его назвал. Хорошим знаком это не показалось никому, тем более когда после совместного ужина король франков пожелал, чтобы Ричард заночевал в его доме. На следующее утро Осмонд де Сентвиль обратился к королю с просьбой забрать мальчика и отвести его в купальни, но получил резкий отказ. Король франков заверил, что Ричарду будет лучше там, где много слуг, которые день и ночь заботятся о его благополучии, и поэтому он вынужден настаивать на том, чтобы мальчик и дальше оставался у него в гостях.
Сгорая от гнева, Осмонд вернулся обратно. Он первый высказал вслух то, о чем думали все: Ричард не гость Людовика, а его пленник. Воину больше всего хотелось поднять меч и освободить мальчика силой.
Но рассудительный Бернард удержал его от этого шага.
– Пока Людовик прикрывается маской гостеприимства, мы не можем заставить его отпустить Ричарда.
Тогда они еще надеялись, что стоит проявить немного доброй воли, и все изменится к лучшему. Однако сегодня король франков через посланника передал следующее: во дворце в Лане Ричарду будет наиболее безопасно, там он получит такое же воспитание, как и наследный принц Лотарь, и к нему будут относиться как к сыну, пока он не достигнет возраста, когда сможет править Нормандией. А до тех пор управление государственными делами вполне мог бы взять на себя Бернард Датчанин.
Бернард в задумчивости покачал головой:
– Если мы отдадим ему Ричарда, то, вполне возможно, никогда больше его не увидим.
– Но если Людовик хочет, чтобы весь мир считал его защитником Ричарда, – заметил Бото, – он будет вынужден наказать Арнульфа Фландрского.
"Какое мне дело до Фландрии, – подумала Спрота, – если я теряю сына?"
– И что же, ради этой мести мы бросим нашего наследника?! – возмутился Осмонд. – Как бы хорошо к нему ни относились в Лане, там он в плену, а не в гостях. Что, если Людовик воспользуется случаем и…
Бернард махнул рукой, и Осмонд замолчал, но Спроте было известно окончание этой фразы. Что, если Людовик убьет Ричарда?
– Если Ричард умрет в Лане, – сказал Бернард, – в глазах всего мира Людовик станет его убийцей. Король франков не может так рисковать. Если бы он хотел лишить мальчика жизни, то вернулся бы домой и послал бы в Нормандию душегуба. Как бы странно это ни звучало, в Лане Ричарду, возможно, будет безопаснее, чем здесь. Похоже, рядом с Людовиком он лучше защищен от самого Людовика.
– При условии, – проворчал Осмонд, – что король действительно боится клейма убийцы. Арнульфа оно не испугало.
– Арнульф – это не король франков, помазанный на царство елеем, который когда-то держал в руках сам святой Ремигий. Не забывайте: речь идет не только о безопасности Ричарда, но и о судьбе Нормандии. Людовик не единственный, от кого исходит угроза. Почти все соседи рано или поздно попытаются завоевать наши земли, но пока Ричард, законный наследник, находится под покровительством Людовика, они не посмеют совершить нападение.
– Но не совершит ли его сам Людовик?
– Он изъявил желание до своего отъезда в Лан посетить вместе с Ричардом несколько городов Нормандии, чтобы народ мог выразить свое почтение будущему правителю, прежде чем тот покинет страну. Это можно расценивать как жест доброй воли.
– Если у нас самих есть эта добрая воля, – сказал Осмонд. – У меня ее, во всяком случае, нет.
Бото вздохнул:
– Никто не мешает нам рассуждать о том, как сложатся события. Но что бы мы ни сделали, это вполне может оказаться как ошибкой, так и верным решением.
Спрота вглядывалась в лица мужчин, которые слушали этот разговор молча. Свое мнение было у каждого: вспыльчивые стремились что-то делать – не важно, что именно, а рассудительные хотели оттянуть принятие решения, насколько это было возможно. Но все они чувствовали облегчение от того, что тяжелая ноша лежит на плечах Бернарда, и даже Спрота радовалась, что не она должна решать судьбу сына. Она бы не знала, что делать. Сейчас ей было известно лишь одно: счастье – это нечто большее, чем порхание бабочки над летним лугом. Счастье – это понимать, что Ричард рядом, целый и невредимый, и этого счастья ее лишили надолго, если не навсегда.
Женщина подавила в себе желание закричать, броситься к ногам Бернарда, умоляя его оставить сына с ней, и вместо этого спокойно произнесла:
– Если Ричард действительно должен уехать в Лан, вам следует выдвинуть условие: кто-нибудь из вас будет его сопровождать. Наверное, лучше всего это сделает Осмонд. Он сможет держать меня… нас в известности по поводу происходящего.
Бернард задумчиво посмотрел на нее. В любой другой ситуации он никогда бы не последовал совету Спроты, но сейчас кивнул:
– Четыре года… Через четыре года Ричарду исполнится четырнадцать. Тогда он сможет вступить в наследство, и мы заберем его из Лана любой ценой.
Воцарилась тишина. Четыре года – большой срок для страны без правителя, но с алчными соседями, однако Ричард был единственным наследником.
Четыре года – большой срок и для матери, просто матери, не вдовы и уже не конкубины, однако выбора у нее не было.
Молчание длилось недолго, вскоре мужчины заговорили снова, повторяя одни и те же доводы. Только Спрота больше не проронила ни слова и опустила глаза, скрывая от всех свою боль.
Когда час спустя все разошлись, женщина, до сих пор стоявшая с прямой спиной, бессильно опустилась на стул. Если бы она осталась одна, то заплакала бы так безудержно, как никогда в жизни, но еще не все удалились. Кто-то подошел к Спроте и ждал, когда к ней вернутся силы и она сможет поднять голову.
Этот мужчина не изводил ее вопросами, и говорить с ним было легко.
– Именно ты остался со мной, – невольно произнесла Спрота. – Между мной и его монахами всегда стояла невидимая стена. Мы обвиняли друг друга в том, что Вильгельм не принадлежит нам полностью. А теперь… теперь он уже никому не принадлежит. Теперь даже его сына отдают врагу.
Она тяжело вздохнула.
– Что с тобой будет дальше?
– С каких пор я могу это решать? – ответила Спрота. – Но ты – ты можешь принимать решения. Ты вернешься в Жюмьежский монастырь, не так ли?
Арвид отвел глаза.
– Я должен поговорить… с ней, – вырвалось у него. – Мне давно следовало это сделать. Все эти годы я думал, что смогу ее забыть и что так будет лучше, но с тех пор как увидел ее снова…
Он замолчал.
Значит, вот почему он остался с ней в зале! И как только она могла подумать, что Арвид сделал это ради нее? Нет, его волновало будущее другой женщины, такой же бездомной, как и она, затравленной и, несомненно, исполненной страха перед завтрашним днем. Спрота не знала, что связывало Матильду и Арвида, но замечала взгляды, которые молодые люди в последнее время украдкой бросали друг на друга, а также их попытки изобразить безразличие.
– Но для чего ты хочешь поговорить с ней? Чтобы попрощаться? Не усложняй жизнь ни себе, ни ей.
В голосе Спроты послышалась злость. Женщина сдержала ее в разговоре с Бернардом, потому что Ричарда защитить не могла, в отличие от Матильды.
– Я должен ее увидеть! – снова взмолился Арвид. – Прошу тебя! Я ведь даже не знаю, хочу ли вернуться в монастырь.
Спрота прищурила глаза. Отчаяние на лице этого молодого мужчины растрогало ее и в то же время привело в ярость, но злилась она не на него, а на Вильгельма.
– Этими словами ты себя выдал, – резко ответила она. – Ты говоришь, что не знаешь, а значит, ты колеблешься. Ты не уверен. И надеешься, что решение за тебя примет Матильда. Но послушай меня: не обременяй ее этим. Я точно знаю, что чувствует женщина, когда живет с мужчиной, который находится в плену противоречий, разрывается между Богом и государством, умерщвляет свою плоть и все же иногда поддается искушению.
"С мужчиной, который, став отцом моего ребенка, признал его, – мысленно добавила она, – но не женился на мне и не придал моим словам достаточно влияния, чтобы я могла кричать на Бернарда, а не соглашаться с ним".
– Уезжай! – велела Спрота. – Уезжай как можно скорее и не заставляй Матильду повторять мою судьбу. Рядом с Вильгельмом я перестала искать счастье, потому что думала, что по крайней мере он защитит меня от несчастья. Ты видишь, чем все закончилось.
Арвид бросил на нее растерянный взгляд:
– Значит, я должен ее избегать? Но что с ней будет?
– Не беспокойся об этом. Герлок… Адель сделала ей щедрый подарок – приданое, с которым Матильда сможет уйти в монастырь.
Арвид принялся мерить шагами комнату:
– И она все еще хочет этого? После всех этих лет? Ты ведь общаешься с ней, ты должна это знать. Ответь мне! Она будет там счастлива?
– Она обретет покой.
"Который продлится дольше, чем тот, что был отведен мне с Вильгельмом", – мысленно добавила Спрота.
На мгновение ее охватил стыд за то, что она сравнивала судьбу Матильды со своей собственной, а поступки Арвида – с поведением Вильгельма и упрекала монаха в том, в чем никогда открыто не обвиняла графа: в растерянности, нерешительности, сомнениях в выборе жизненного пути. В то же время Спрота обрадовалась, почувствовав все это и в душе Арвида, с которым могла обращаться гораздо увереннее, жестче и требовательнее.
Он все еще метался по комнате, и она подстраивалась под ритм его шагов.
– Что ты можешь привнести в жизнь Матильды, кроме беспокойства, неуверенности и боли? – спросила она.
Арвид остановился:
– Несколько лет назад Вильгельм позволил мне вернуться в Жюмьежский монастырь. Желая наказать себя, я отказался, а теперь думаю, что самое большое наказание – это жить там, но быть недостойным этого.
Спрота не поинтересовалась, почему он считал себя недостойным.
– Ты же был… другом Вильгельма, правда? Так живи той жизнью, о которой он мечтал: это лучший способ почтить его память. И пройди до конца тот путь, который для него был закрыт.
– Пока Вильгельм был жив, я не назвал бы его другом, но теперь… – Арвид пожал плечами. – Ты так и не сказала мне, что собираешься делать.
Праведный гнев Спроты прошел. Размышления о собственной судьбе утомили ее еще больше, чем мысли о Матильде.
– Пока Вильгельм был жив, меня еще терпели, – тихо произнесла она. – Без Ричарда для меня не найдется места ни в Фекане, ни в Байе, ни здесь, в Руане. Вильгельм так много думал о своей старости и о том, где ее проведет, но о моей старости он не думал никогда.
Через некоторое время она добавила:
– В отличие от Матильды, меня не примут ни в один монастырь. Боюсь, мне придется искать себе подходящего мужа.
Наверное, мужчин, которые сочли бы за честь жениться на конкубине Вильгельма, было достаточно, по крайней мере среди тех, кто не обладал ни высоким положением, ни большим состоянием.
– А если я могу стать уважаемой женщиной, – продолжила Спрота, – то почему из тебя не получится хороший монах, а из Матильды – хорошая монахиня? Разве ты можешь дать ей что-то лучшее, чем жизнь в уединении и без боли?
"А что, – подумала она, – мог предложить мне Вильгельм, кроме ночей, вызывающих у него стыд, сына, которого теперь у меня отнимают, и безбедной жизни, всегда являвшейся только милостью с его стороны, а не моим законным правом?"
– Наверное, для Матильды и в самом деле будет лучше, если я и дальше стану избегать ее, – пробормотал Арвид.
Спрота отчетливо ощутила его боль, а также почувствовала угрызения совести из-за того, что отговорила молодого человека бороться за свое счастье. Теперь женщина уже не была уверена в том, что действительно старалась уберечь Матильду. Может, она просто поддалась желанию отомстить, пусть даже не тому, кому следовало.
Но когда Арвид обернулся и вышел из зала, Спрота не окликнула его. Если бы он и вправду хотел бороться, ей не удалось бы так легко посеять в нем сомнение. Если бы послушник действительно верил, что счастье может длиться дольше, чем теплый яркий летний день, он не улетел бы после первого порыва ветра и не сложил бы крылья даже во время грозы.
Вплоть до отъезда в монастырь Матильда часто и убедительно говорила о радости, переполняющей ее душу, и о бесконечной благодарности Богу за его милосердие и за возможность наконец вести ту жизнь, к которой она всегда стремилась. Однако при прощании, несмотря на спокойствие Спроты, а может быть, именно из-за него, девушка почувствовала глубокую печаль.
Хотя женщина и обняла Матильду, но было не похоже на то, что она расстается с давней подругой, что ее возлюбленный умер, а только вчера ей пришлось отпустить еще и маленького Ричарда.
Если бы Спрота проронила хоть одну слезинку, Матильде было бы легче сбежать туда, где толстые стены оградили бы ее от мирских страданий, потому что ни страдания, ни мир не имели для нее значения. Но теперь слезы катились по щекам Матильды. Теперь монастырь вдруг снова показался ей не убежищем, а тюрьмой.
– Как тебе это удается?! – воскликнула она. – Как тебе удается всегда оставаться такой невозмутимой?
После этих слов лицо Спроты тоже омрачилось, и на нем отразилась боль.
– Отпуская Ричарда, я думала, что умру, – произнесла она хриплым голосом.
Пораженная до глубины души, Матильда перестала плакать. Спрота отвернулась. Обнажая свою душу, она не могла смотреть в глаза собеседнику.
– Я знаю, – сказала Спрота, – все считают, что я никогда не теряю самообладания. Я и сама часто повторяла тебе, что жить становится легче, если смириться с "еще" и безропотно принять "больше не", которые часто неразлучно следуют друг за другом. Но знай: привязанность к Вильгельму в итоге не причинила мне сильной боли – Ричард же навсегда останется в моем сердце, и сейчас оно разрывается от того, что я отпускаю сына. Кто любит, тот страдает.
Ее голос звучал все тише, а потом она и вовсе замолчала. Через несколько мгновений Спрота повернулась к Матильде лицом. Женщина стояла прямо, но уголки ее рта подергивались – от боли, которую она испытывала, и, как показалось Матильде, от нежелания смириться.
– Ты все делаешь правильно! – вдруг крикнула женщина. – Уйти в монастырь – это верное решение. Для тебя. И для Арвида.
– Ты знаешь… о наших с ним отношениях?
– О многом я могу только догадываться. Но не бойся: что бы вас ни связывало, я сохраню эту тайну.
Они никогда не говорили об Арвиде, и сейчас Спрота тоже не задавала вопросов. Именно поэтому Матильда с неожиданной легкостью рассказала ей обо всем: как они с Арвидом бежали через лес, как он спас ее от преследователей, как она проснулась и поцеловала его, как он оставил ее в Фекане… Ее слова лились бурным потоком. Матильда не стала скрывать, что Арвид спас ей жизнь – сначала в Байе, а потом в Лион-ла-Форе – и что в день свадьбы Герлок они занимались любовью на пыльном полу в каком-то сарае.
– Тогда я не решилась еще раз посмотреть ему в глаза, – призналась девушка. – А теперь он на меня не смотрит. И я считаю, что это правильно. Но тем не менее мне очень больно.
Нахмурившись, Спрота долго не сводила глаз с Матильды и несколько раз пыталась ей что-то сказать, но какие бы слова она ни подобрала, они так и не сорвались с ее губ.
– Мне нужно поговорить с Арвидом, хотя бы сейчас, хотя бы попрощаться, – пробормотала Матильда.
– А ты не думаешь, что от этого тебе станет только больнее? – предостерегла ее Спрота. – Ты хочешь этого? Ты хочешь снова испытать боль? О, как много я бы отдала, чтобы от нее избавиться!
– Прости, – прошептала Матильда, – я говорю о себе, когда ты и маленький Ричард…
– Я выйду замуж за Эсперленка, – резко перебила ее Спрота.
От удивления Матильда широко открыла глаза.
– Да, я сделаю это, – заявила женщина. – Эсперленк богат, у него много мельниц на Андели и большой каменный дом в Питре. Я знаю его, он хороший человек. Тот вкусный хлеб, который мы едим, испечен из его муки. Эсперленк сделал мне предложение, и я уверена, что с ним буду жить хорошо. Лучше, чем с Вильгельмом.
Казалось, Спрота верила в то, что говорила, но ее вера была слишком слабой, чтобы подарить надежду на любовь.
– Знаешь, Матильда, – добавила женщина, – я всегда думала, что тот, кто не подставляет лицо холодному ветру, не замерзнет; что нельзя утонуть, оставаясь на берегу и не выходя в открытое море; что если привыкнуть к вкусу хлеба из пепла, то не придется ложиться спать с чувством голода. Но…
– …но не всего можно избежать, притворившись мертвым, – продолжила Матильда.
Спрота кивнула:
– Теперь речь не обо мне… а о Ричарде. Его увозят навстречу холодным ветрам, он не может остаться со мной на безопасном берегу, и я не знаю, предложит ли ему жизнь что-то вкуснее, чем хлеб из пепла. И мне плохо, потому что я ничего не могу изменить.
Она покачала головой, уголки ее рта снова задрожали. Матильда ждала, что Спрота наконец заплачет, но ее глаза не увлажнились. Вместо этого она рассмеялась так же звонко, как когда-то смеялась Герлок:
– В Лане, пожалуй, подают самый вкусный хлеб во всем королевстве, а я беспокоюсь!
Матильда ничего не ответила, но догадалась, о чем подумала Спрота, когда ее смех затих: кому нужен этот вкусный хлеб, если Ричард, даже если он будет не голоден, рискует навсегда остаться пленником и потерять земли своего отца.
– Значит, ты считаешь, что мне нужно и дальше избегать Арвида, – пробормотала Матильда.
– У него есть возможность прожить свой век так, как Вильгельм мог только мечтать.
– Арвид вернется в Жюмьежский монастырь, не так ли?
– Он обретет покой. И ты тоже.
Матильда не была в этом уверена. Когда Спрота обняла ее за плечи, девушке хотелось вырваться, броситься на улицу и громко позвать Арвида. Потом она посмотрела в лицо Спроты, изменившееся от боли. Эта женщина всегда была привлекательной, но никогда не выглядела такой красивой, такой нежной и ранимой, как сейчас.
Матильда застыла в ее объятиях, догадываясь, от чего Спрота хочет защитить ее, и не смогла найти более подходящих слов, чем те, которыми попрощалась с Герлок:
– В монастыре я буду молиться за тебя.
Йохан сразу же согласился сопровождать Матильду.
Все эти годы он ждал, что однажды она еще раз попросит его о помощи. Все эти годы он все отчетливее представлял себе жизнь с Матильдой – более богатую, сытую и счастливую, чем у его родителей. Рядом с ним будет близкий человек, который проведет с ним все оставшиеся дни на этой чужой земле, и эта земля в конце концов станет ему родной.
Йохан так и не понял, что этому препятствовало и почему после поспешного возвращения в Байе Матильда избегала встреч с ним. Он смирился с тем, что разгадать причины поступков такой женщины, как она, было сложно, и решил не отказываться от своих целей из-за этой неизвестности. Его терпение и ожидание оказались не напрасными: Спрота выходила замуж за Эсперленка, а Герлок, по слухам, дала Матильде хорошее приданое. И то, что девушка просила его о помощи, могло означать только одно: она выбрала его себе в мужья, но еще не знала, как сказать ему о своих чувствах.
Тогда, на свадьбе в Руане, Матильда еще не была готова, однако теперь все изменилось. Тогда между ними стоял этот монах, однако теперь девушка поняла, что в этом мире выигрывает тот, кто отличает черное от белого, а воина – от монаха. Первый мог дать женщине будущее, а второй – нет.
– Конечно, я поеду с тобой! – с воодушевлением воскликнул Йохан.