3
На следующее утро, выйдя на кухню, я увидела там Эрнеста; прислонившись к холодильнику, он жевал хлеб и читал утренние газеты.
- Ты остался ночевать? - спросила я, не в силах скрыть любопытство.
- Я здесь снимаю комнату. Не думаю, что задержусь, - вот дела наладятся и съеду.
- А что ты собираешься делать?
- Войти в историю литературы.
- Ничего себе! - воскликнула я, в очередной раз изумившись такой уверенности в себе. - А над чем ты сейчас работаешь?
Он состроил гримасу.
- Сейчас я делаю халтуру - рекламирую автомобильные шины фирмы "Файрстон", но обязательно буду писать хорошие рассказы или роман. А может, книгу стихов.
Это меня сразило.
- Мне казалось, поэты - люди тихие, боязливые, прячущиеся от солнечных лучей.
- Я - другой случай. - Он подошел к столу и сел рядом, повернув стул спинкой к себе. - А кто твой любимый писатель?
- Наверное, Генри Джеймс. Постоянно его перечитываю.
- Похоже, ты сентиментальный консерватор.
- Разве? А кто твой любимый писатель?
- Эрнест Хемингуэй. - Он расплылся в улыбке. - Кстати, в Чикаго живет много известных писателей. Кенли знаком с Шервудом Андерсоном. Слыхала о таком?
- Еще бы. Он написал "Уайнсбург, Огайо".
- Да. Это он.
- С твоей энергией ты можешь многого добиться.
Он серьезно посмотрел на меня оценивающим взглядом: дразнят его или успокаивают? Но не увидел ни того ни другого.
- Какой любишь кофе, Хэсович? - вдруг спросил он.
- Горячий, - ответила я, и он улыбнулся своей неотразимой улыбкой.
Когда в назначенное для ланча время приехала Кейт, мы все еще сидели на кухне и взахлеб разговаривали. Я не успела переодеться и была в халате; Кейт же прелестно выглядела в красном пальто и такой же красной вязаной шапочке.
- Прости, - извинилась я. - Мне хватит минуты на сборы.
- Не торопись, ты заслужила, чтобы тебя не дергали, - сказала она, но вид у нее был недовольный.
Я пошла одеваться, а когда вернулась, нашла Кейт в одиночестве.
- А куда делся Несто?
- Понятия не имею, - ответила Кейт. И, прочитав на моем лице разочарование, прибавила: - Надо было его пригласить?
- Не говори глупости. Сегодня наш день.
Мы чудесно провели время. Из всех девчонок на моем курсе в институте св. Марии Кейт была самой энергичной и самой смелой, она могла с кем угодно завести разговор и устроить праздник по любому поводу. Она и сейчас не изменилась, и я чувствовала себя уверенней и моложе, шагая рядом с ней по Мичиган-авеню. Мы пообедали в ресторане напротив мраморной громады Чикагского художественного института, где два величественных льва царят над уличным транспортом и непрерывным потоком темных пальто и шляп. День был прохладный, и после обеда мы рука об руку прошли Стейт-стрит, заскакивая по пути в каждый, хоть сколько-нибудь интересный магазин. Кейт пыталась выведать у меня все, касающееся домашних дел, но мне не хотелось портить себе настроение. Вместо этого я настояла, чтобы она рассказала мне о лете в Хортон-Бей - о рыбалке, заплывах и вообще о веселом времяпрепровождении. Во всех ее историях фигурировали шлюпки, укулеле, лунный свет, костры и грог. Меня охватила черная зависть.
- Где ты находишь всех этих молодых людей?
- Они вовсе не мои. Я беру их напрокат. - Кейт улыбнулась. - Все они чьи-то братья. Но иногда случаются неприятности. Пол-лета я поощряла одного и отваживала другого, но сигналы перепутались, и в результате - ни одного поцелуя. Так что завидовать нечему.
- Карл Эдгар по-прежнему предлагает тебе руку и сердце?
- Ох, меня это пугает. Бедняга Эдгар. Иногда я думаю: а не сказать ли ему "да" любопытства ради.
- Да он сознание потеряет.
- Или сбежит в ужасе. Некоторые мужчины только и мечтают, чтобы девушка нашла себе другого.
- А Эрнест?
- Что Эрнест? - В ее глазах вспыхнул интерес.
- Ему нравится, когда его женщины сбегают?
- Не знаю.
- Сколько ему лет? Двадцать пять?
Кейт ухмыльнулась.
- Двадцать один. Совсем малыш. Я надеюсь, ты достаточно разумна.
- Что ты хочешь сказать?
- Мне показалось, ты им заинтересовалась. - Она внимательно на меня посмотрела.
- Это от скуки, - сказала я. Врать у меня всегда хорошо получалось.
- А что ты думаешь о моей новой шляпке? - спросила Кейт, указывая на нечто высокое и покрытое перьями, что я не могла оценить, так как отстала от моды на миллион лет.
Вернувшись под вечер на прежнюю квартиру, мы снова обнаружил и там толпу народа. Кенли и Билл Хорн (Хорни) собрались играть в карты. Молодой человек, которого все называли Брамми, наигрывал на рояле регтайм, а Эрнест и еще один член компании, Дон Райт, топтались на ковре, изображая боксерский поединок. Обнажившись до пояса, они обменивались легкими ударами, а обступившие их болельщики подбадривали обоих криками и улюлюканьем. Все смеялись; бой казался отличным развлечением, пока Эрнест не нанес справа короткий боковой удар. По большей части Дону удавалось увертываться, поэтому атмосфера не накалялась, но я заметила жестокость во взгляде Эрнеста и поняла: для него бой - серьезная вещь. Ему нужна победа.
Похоже, Кейт не обращала внимания ни на бокс, ни на что-то другое. По всей вероятности, вечерами здесь всегда царила суета - вроде той, что бывает в часы пик на Центральном вокзале в Нью-Йорке. Сухой закон действовал большую часть года, и этот "благородный эксперимент" стимулировал работу "тихих баров", которые в городах были открыты почти всю ночь. Только в одном Чикаго работало тысячи таких заведений. Но Кенли, как и многие другие находчивые юноши, в них не нуждались: заготовленные запасы выпивки могли свалить с ног стадо слонов. Этим вечером на кухне было полным-полно вина, мы с Кейт изрядно приложились к нему, а потом добавили еще. Когда сумерки сгустились, окрасив комнату мягким пурпурным светом, я обнаружила, что сижу на диване между Эрнестом и Хорни, а они переговариваются между собой на шутливом языке - принцип заключался в том, что в словах надо было переставлять слоги. Я чуть не лопнула от смеха, слушая их галиматью. Не помню, когда я последний раз так смеялась. От выпитого вина я чувствовала себя удивительно легко.
Когда Хорни встал, чтобы пригласить Кейт на импровизированную танцевальную площадку, Эрнест, повернувшись ко мне, сказал:
- Я весь день думал, как попросить тебя об одной вещи.
- Правда? - Я не понимала - удивлена я или польщена.
Он кивнул.
- Хочешь почитать кое-что из того, что я написал? Это не рассказ - скорее, скетч. - Он нервно теребил подбородок, и я чуть не рассмеялась от облегчения. Эрнест Хемингуэй нервничает, а я нет. Ни капельки!
- Конечно, - ответила я. - Но я не литературный критик. Не уверена, что смогу помочь.
- Не важно. Просто хочу знать твое мнение.
- Тогда я согласна.
- Сейчас вернусь. - Он рванул с места, но вдруг остановился посреди комнаты и повернулся ко мне. - Не уходи, хорошо?
- Куда я уйду?
- Тебя ждет сюрприз, - таинственно произнес он и побежал дальше за своими листочками.
Он оказался прав: это действительно был не рассказ. Скорее, скетч в духе черного юмора под названием "Обжоры и пирожки", действие которого развертывалось в итальянском ресторане на Уобаш-авеню. Несмотря на то что скетч был незакончен, он был острый и безумно смешной. Мы перешли на кухню - там было светлее и спокойнее, и, пока я читала, Эрнест ходил взад-вперед, размахивая от волнения руками: он ждал ответа на вопрос, который не решался задать, - хорошо ли написано?
Когда я перевернула последнюю страницу, он сидел напротив и выжидающе смотрел на меня.
- Ты очень талантлив, - сказала я, встретив его взгляд. - Наверное, я слишком много читала Генри Джеймса. Ты пишешь иначе.
- Да.
- Не знаю, все ли я поняла, но одно могу сказать: ты настоящий писатель. Все, что для этого нужно, у тебя есть.
- Как приятно это слышать. Иногда кажется, мне нужно всего лишь, чтобы кто-то сказал: ты не бьешься глупой головой о кирпичную стену. Ты можешь ее взорвать.
- Можешь. Это даже мне ясно.
Он внимательно смотрел на меня, словно буравя своими глазами.
- Знаешь, а ты мне нравишься. Ты хороший, открытый человек.
- Ты мне тоже нравишься. - Я поражалась, как мне уютно с ним, словно со старым, добрым другом; казалось, он уже не один раз дрожащими руками протягивал мне исписанные страницы, не в силах притвориться, что его не интересует мое мнение, а я читала, удивляясь, как ему удается так писать.
- Можно пригласить тебя на ужин? - спросил он.
- Сейчас?
- А кто нам помешает?
Кейт, подумала я. Кейт и Кенли и вся эта пьяная компания в гостиной.
- Никто и не заметит нашего ухода, - заверил он, видя, что я сомневаюсь.
- Хорошо, - согласилась я, однако к своему пальто кралась как вор. Мне хотелось пойти с ним. Я умирала от этого желания! Но он ошибся, сказав, что наш уход никто не заметит. Когда мы нырнули в открытую дверь, я чувствовала на спине обжигающий взгляд зеленых глаз Кейт и слышала ее немой вопль: Хэдли, будь разумной!
Но я устала быть разумной. И не обернулась.
Как было прекрасно идти прохладным вечером по улицам Чикаго рядом с Эрнестом, который говорил и говорил; щеки его раскраснелись, глаза горели. Мы зашли в греческий ресторан на Джефферсон-стрит и заказали там жареного барашка и салат из огурцов с лимоном и оливками.
- Наверное, это звучит странно, но я никогда не ела оливки, - призналась я, когда официант принес заказ.
- Никто не узнает. А ну-ка открой рот.
Он положил оливу на мой язык; я ощутила во рту теплый маслянистый солоноватый плод и покраснела не только от удовольствия, но и от чувства близости между нами - ведь он кормит меня. За последние годы это было самое чувственное переживание.
- Ну как? - торопил меня с ответом Эрнест.
- Мне понравилось, - ответила я. - Хотя немного рискованно, правда?
Он улыбнулся и понимающе взглянул на меня.
- Совсем немного. - Сам он съел не меньше дюжины - одну за другой.
После ужина мы прошли под мостом надземной железной дороги и направились к причалу. Всю дорогу он торопливо рассказывал о своих планах, о том, чего хотел бы, о стихах, рассказах и очерках, которые мечтал написать. Я никогда не встречала человека столь живого и энергичного. Подобного пламени. Который ни на секунду не перестает двигаться, думать или мечтать.
Дойдя до причала, мы двинулись вдоль него - к конечной остановке трамвая.
- Тебе известно, что здесь во время войны располагались казармы и подразделения Красного Креста? Я работал в Италии водителем "скорой помощи" в санитарных войсках.
- Война теперь кажется чем-то далеким, правда?
- Иногда. - Его лоб прорезала морщина - то ли тревоги, то ли сомнения. - А чем ты тогда занималась?
- В основном сидела в подземелье. Сортировала книги в подвале публичной библиотеки. Мне говорили, что их посылают на фронт солдатам.
- Забавно. Я получал эти книги. Еще шоколадки. Письма, сигареты, сладости. У нас была военная лавка, но иногда ночью я ездил в часть ближе к линии фронта. Можешь себе представить?
- Могу. Красный велосипед все время вихлялся.
- Парень тоже стал вихляться после того, как его швырнуло к черту взрывной волной.
Я остановилась.
- Эрнест, прости. Я не знала.
- Ничего. День или два я был героем. - Облокотившись на перила, он смотрел на темно-серую гладь озера с легкими серебристыми проблесками. - Знаешь, о чем я сейчас думаю?
Я нерешительно покачала головой.
- О шелкопрядах. Однажды я провел ночь в Сан-Педро-Норелло, деревушке у линии фронта. Со мной был Хорни - там я с ним и познакомился, - наши раскладушки стояли рядом в этом здании, понимаешь? Ну, на фабрике, где разводят шелкопрядов. Гусеницы были прямо над нами и жевали листья тутовых деревьев из подвешенных кормушек. Их чавканье заглушало все звуки. Ни разрывов снарядов, ничего другого не было слышно. Ужасно.
- Никогда не думала о шелкопрядах с такой позиции. Наверное, я о них вообще никогда не думала, но сейчас после твоего рассказа прямо слышу, как они жуют.
- Иногда во время бессонницы мне кажется, я слышу их хруст. Приходится вставать, включать свет и разглядывать потолок.
- И они всегда там? - пошутила я, стараясь поднять ему настроение.
- Пока нет.
Мы направились к дому, удаляясь от ярко освещенных магазинов; его рассказ поразил меня - такими личными переживаниями редко делятся с почти незнакомым человеком. А как прекрасно он рассказывал, с подлинным чувством! Я была ошеломлена. Кто же ты такой, Эрнест Хемингуэй?
Неожиданно он остановился на тротуаре и внимательно посмотрел на меня.
- Послушай, Хэш. Ты не собираешься сбежать от меня?
- Не считаю себя хорошим легкоатлетом, - ответила я.
- Мне нравится твой взгляд на вещи. Я тебе это говорил?
- Говорил.
- Тогда он мне все больше нравится, - сказал он. И, улыбнувшись своей обаятельной улыбкой, зашагал дальше, спрятав мою руку в перчатке себе под мышку.
На следующее утро Кейт вошла в мою комнату без стука. Я даже не оделась.
- Тебя не было в полночь. Я ждала. Где тебя носило?
- Прости. Эрнест пригласил меня на ужин. Я не знала, как ему отказать.
- Очень просто. Надо было сказать: нет. Это могут даже дети.
Запахнув поплотнее халат, я села на кровать.
- Хорошо. Мне не хотелось говорить "нет". Кейт, это всего лишь ужин. Ничего плохого не произошло.
- Естественно, - сказала она с обеспокоенным видом. - Моя обязанность - тебя оберегать, и я не хочу, чтобы ты запуталась и попала в беду.
- Почему непременно в беду? Эрнест не производит впечатления испорченного парня.
- Конечно, нет. - Я видела, что она изо всех сил старается найти подходящие слова. - Он просто очень молод. И любит женщин - можно сказать, всех женщин. Я вижу, ты потеряла голову, слепо ему доверяешь, и это тревожит меня.
- Не потеряла я голову, - возразила я, внезапно разозлившись. - Поужинала с мужчиной - вот и все. Это правда, Кейт.
- Ты права. Права, - согласилась она. - Я вообразила себе невесть что. - Она села рядом на кровать и взяла мою руку. - Забудь все, что я сказала, хорошо? Ты разумная девушка. Сама знаешь, что делать.
- Ничего не случилось.
- Знаю. Я вела себя ужасно. - Я не забирала у нее руку, которую она гладила, но голова у меня слегка кружилась.
- Слишком много информации перед завтраком, - сказала я.
- Бедняжка. - Кейт встала, разглаживая складки на юбке, а затем сменила и выражение лица, которое теперь стало спокойным и простым. Хороший прием. Надо бы ему научиться.
Остаток утра прошел как в тумане: слова Кейт и ее забота тревожили меня. Неужели надо опасаться Эрнеста? Он казался таким искренним, таким открытым. Признался, что пишет стихи; а его рассказы о фронтовом ранении - и шелкопрядах! Неужто это входит в план обольщения? Если так, то Кейт права. Я попалась, как глупая деревенская мышь, одна из многих. Эта мысль была невыносима.
- Может, удерем, пока они дрыхнут, - предложила Кейт после кофе. - Сегодня мне не надо на работу. Чем займемся? Рассматриваются все предложения.
- Тебе решать, - сказала я. - Мне все равно. - Так оно и было.
Другая девушка могла бы заподозрить Кейт в ревности, но я тогда была еще простодушная и доверчивая. И более того, неопытная. В свои двадцать восемь лет я по пальцам могла пересчитать тех поклонников, что у меня были, а сама за все время только раз влюбилась, и опыт оказался столь неудачен, что надолго поселил сомнения и в мужчинах, и в самой себе.
Когда в двадцатилетием возрасте я вернулась домой в Сент-Луис после года, проведенного в Брин-Мор, ко мне пригласили учителя музыки по имени Хэррисон Уильямс. Будучи всего на несколько месяцев старше, он казался мне гораздо более зрелым и умным. То, что он учился за океаном у известных композиторов и имел большие познания в европейской культуре и искусстве, восхищало меня и приводило в трепет. Когда он говорил, я смотрела ему в рот; думаю, все с этого и началось - с поклонения и зависти. Только затем я обратила внимание на его руки, глаза, рот. Его нельзя было назвать Казановой, но он обладал какой-то особен ной, своей красотой - высокий, стройный, с темными тонкими волосами. Но самой притягательной его чертой была вера в мой якобы незаурядный талант. Он считал, что я смогу дорасти до концертного пианиста, и я тоже так думала - во всяком случае, в те часы, что проводила за роялем, без устали работая над этюдами, от которых сводило пальцы.
На занятия к Хэррисону я приходила тщательно одетая и причесанная. Он расхаживал по комнате, поправлял меня, иногда хвалил, а я старалась расшифровать его действия. Вот он постучал пальцем по виску - это означает, что он заметил мои новые чулки или нет?
- У тебя хорошая осанка за инструментом, - сказал он однажды, и его слова породили цепную реакцию фантазий, в которых я держала осанку и в белых кружевах, а он был в утреннем фраке и белых перчатках. В тот день, замечтавшись, я играла хуже некуда.
Я любила его целый год, а потом за один вечер все мои мечты рухнули. Нас пригласили на вечеринку к соседям, где я, чтобы чувствовать себя рядом с ним раскованнее, осушила залпом два бокала переслащенного вина. За день до этого мы гуляли вдвоем в лесу за городом. Стояла осень, холодная и безветренная; облака над головой казались вырезанными из бумаги. Он зажег мне сигарету. Носками зашнурованных туфель я наступала на сухие желтые листья, и вдруг он прервал приятное молчание и произнес: "Ты такая славная, Хэдли. Одна из самых лучших девушек, которых я знаю".
Такие слова трудно назвать объяснением в любви, но я твердо сказала себе, что он меня любит, и поверила в это - задолго до того, как залпом выпила вино. Я подождала, пока комната не закружилась, и тогда направилась к Хэррисону, высоко поднимая ступни и осторожно ставя их на пол. На мне было черное кружевное платье. Самое красивое и любимое - в нем я всегда казалась себе похожей на Кармен. И возможно, именно платье, а не только вино, заставило мою руку потянуться к рукаву пиджака Хэррисона. Я никогда не прикасалась к нему раньше, и, думаю, он застыл на месте от одного лишь изумления. Мы стояли в оцепенении - прекрасные, как садовые скульптуры, - и в течение нескольких ударов сердца я была его женой. Я родила ему детей и хранила верность, и мне наконец удалось расстаться с невеселыми мыслями, поселившимися в моей голове, где надежда каждый раз спотыкалась обо что-то и погибала. Теперь я добилась своего. Уже добилась.
- Хэдли, - тихо произнес он.
Я подняла глаза. Голубые, похожие на далекие звезды, глаза Хэррисона сказали мне "нет". Сказали спокойно и тихо. Всего лишь "нет".
Что сказала я? Скорее всего, ничего. Не помню. Музыка заиграла невпопад, свет от свечей затуманился, рука моя упала на кружево юбки. Платье цыганки вмиг превратилось в траурный убор.
- У меня ужасно болит голова, - пожаловалась я маме, пытаясь объяснить, почему мне надо срочно домой.
- Ну, конечно. Надо нашу девочку быстрей уложить в постельку, - сказала мама с сочувственным выражением лица.