В творчестве он ставил себе поистине глобальные цели. Для него литература была тем, чем для других людей является религия, и все же он оттягивал момент вручения рекомендательных писем от Шервуда Андерсона знаменитым американским экспатриантам. Думаю, он боялся, что они сразу же его отвергнут. И чувствовал себя увереннее, заводя знакомства среди парижского рабочего класса. Мой французский был школьным, тяжеловесным, Эрнест же во время войны нахватался слов там и здесь и говорил на неправильном разговорном языке - его хватало для бесед, завязывающихся на улице с кухарками, привратниками и механиками из ремонтных мастерских. В их обществе он мог быть самим собой и не занимать оборонительную позицию.
Но вот сегодня вечером, после обеда, у нас была назначена встреча с Льюисом Галантьером, писателем и другом Шервуда Андерсона. Льюис был родом из Чикаго и сейчас работал в Международной торговой палате. Он слыл человеком с большим вкусом, и когда Эрнест попал в его квартиру на улице Жана Гужона, то был поражен видом дорогого антиквариата и гравюр, о чем, вернувшись домой, подробно рассказал мне. "У всех столов и стульев тончайшие ножки. Несколько изощренно, на мой вкус, но нельзя отрицать, он чувствует стиль".
Я волновалась перед встречей с Галантьером: меня и отдаленно нельзя было назвать элегантной, да я и сама не ощущала себя парижанкой. Если парижанки - самки павлина, то я - обычная курица. Недавно я сдалась, сделала короткую стрижку - наверное, последняя из американок - и тут же ее возненавидела. Я выглядела как круглолицый паренек, и хотя Эрнест сказал, что ему нравится, я, каждый раз когда ловила в зеркале свое отражение, хотела расплакаться. Возможно, раньше я выглядела старомодной викторианкой, но у меня были мои волосы - я была собой. А кто я теперь?
Льюис пригласил нас поужинать в "Мишо", модный ресторан, у которого я иногда останавливалась, чтобы поглазеть в окна. У входа я задержалась, комплексуя из-за одежды, но Эрнест, похоже, совсем не осознавал моей робости. Он торопил меня и, придерживая за плечо, слегка подталкивал к Льюису, радостно говоря: "Вот она - эта удивительная, проницательная девушка, о которой я вам говорил".
- Хэдли, я очень рад. Знакомство с вами - большая честь для меня, - сказал Льюис, а я залилась краской. Я чувствовала смущение, но в то же время мне было приятно, что Эрнест гордится мной.
Льюису было двадцать шесть - темноволосый, сухощавый и бесконечно обаятельный мужчина. Он очень смешно пародировал известных людей, но когда он дошел до своих лучших пародий на Джеймса Джойса, ему пришлось объяснять нам что к чему. Мы несколько раз мельком видели Джойса на улицах Монпарнаса, аккуратно причесанного, в очках без оправы и в бесформенном пиджаке, но никогда не слышали, как он разговаривает.
- Он говорит, - настаивал Льюис, - но только по принуждению. Рассказывают, что у него сотни детей.
- Я видела двух девочек, - сказала я.
- Две или двести - в Париже это одно и то же, правда? Если верить слухам, ему трудно их прокормить, но если зайти в "Мишо" в пять часов, можно увидеть, как семейство пожирает устриц корзинами.
- Все говорят, что "Улисс" великое произведение, - сказал Эрнест. - Я прочитал несколько глав в серийных выпусках. Не то, к чему я привык, но, скажу вам, это серьезная литература.
- Роман потрясающий, - поддержал Льюис. - Если верить Паунду, Джойс изменит все. Вы были в студии Паунда?
- Скоро наведаемся, - сказал Эрнест, хотя он еще не отправил Паунду рекомендательное письмо.
- Обязательно зайдите, старина. Не каждый может вынести Паунда, но познакомиться с ним необходимо.
- А какие трудности в общении с ним? - спросила я.
- Трудность - он сам, - рассмеялся Льюис. - Познакомьтесь - увидите. Если Джойс - типичный тишайший профессор в поношенном пиджаке и с тростью, то Паунд - дьявол, самоуверенный и помешанный на разговорах об искусстве и литературе.
- Я знаком с дьяволом, - заявил Эрнест, опустошая бокал вина, - но ему наплевать на искусство.
К концу вечера мы, основательно поднабравшись, пришли к нам, и Эрнест пытался заставить Льюиса боксировать с ним.
- Ну, хоть полраунда, так, смеха ради, - упрашивал он, раздевшись до пояса.
- Никогда не имел склонности к драке, - отнекивался Льюис, отступая, но, выпив еще несколько коктейлей, стал сговорчивее. Я совершила ошибку, не предупреди в его: что бы ни говорил Эрнест, спорт для него серьезное занятие. Я помню его взгляд в Чикаго, когда он чуть не уложил Дона Райта на пол в гостиной Кенли. Этот бой прошел точно так же. Первые несколько минут он напоминал смешную карикатуру - мужчины, согнув ноги в коленях и выставив кулаки, кружились на одном месте. Было ясно, что Льюис далеко не атлет, и я подумала, что Эрнест не станет драться в полную силу, но вдруг, без всякого повода, он нанес мощный удар.
От этого удара голова Льюиса на мгновение откинулась назад, а очки отлетели в угол. Очки разбились вдребезги, а на лице остались ссадины.
Я подбежала к Льюису, желая хоть чем-то помочь, но увидела, что он смеется. Эрнест тоже покатился со смеху - все обошлось в конце концов. А у меня не шло из головы: как легко мы могли потерять нашего единственного приятеля в Париже.
Именно Льюис помог Эрнесту набраться достаточно смелости и отослать оставшиеся рекомендательные письма. Вскоре пришло приглашение от Паунда. Последний еще не был широко известен в Штатах, если, конечно, вы не разбирались в поэзии и не читали такие литературные журналы, как "Дайал" и "Литл ревю", но в Париже он имел репутацию крупного поэта и критика, реформатора современного искусства. Я плохо представляла себе современное искусство и по-прежнему читала Генри Джеймса - ужасно старомодного, как любил напоминать Эрнест, - но Льюис рассказал много хорошего о Дороти, жене Паунда, англичанке. Мне ужасно хотелось завести новых друзей, и когда Паунд пригласил Эрнеста на чай, я с радостью пошла вместе с ним.
Нас встретила Дороти и проводила в студию, просторную, холодную комнату - на стенах развешены японские картины и рисунки, повсюду расставлены стопки книг. Дороти была очень красива - высокий лоб и фарфоровая кожа, как у китайской куклы; бледные изящные руки. Когда мы входили в студию, она говорила шепотом; Паунд сидел в кресле с обивкой из кроваво-красного камчатого полотна в окружении поставленных друг на друга полок с запылившимися томами, грязными чашками, листами бумаги и экзотическими статуэтками.
- А вы рыжая, - констатировал Паунд после того, как Дороти нас представила.
- Вы тоже. Это хорошо?
- Никто так не затаивает обиды, как рыжие, - мрачно произнес он и совершенно серьезно заметил Эрнесту: - Помните об этом, мистер Хемингуэй.
- Хорошо, сэр, - ответил Эрнест как примерный ученик.
Эрнест стал учеником Паунда с первой минуты - как только их взгляды встретились. Паунд сразу определил его как человека, жадного до знаний, и увлек Эрнеста безостановочным монологом, в то время как Дороти увела меня в другой конец студии, далеко от мужчин. Там под льющимися из окна солнечными лучами она разливала чай и рассказывала о своем знаменитом происхождении.
- При рождении мне дали имя Шекспир, но без "е" на конце. Мой отец - потомок этого великого человека.
- А почему без "е"?
- Даже не знаю. Звучит как-то артистичнее. Хотя в этом смысле мне помощь не нужна. Какое-то время моя мать была подругой Уильяма Батлера Йейтса. У него я и познакомилась с Эзрой - он был помощником Йейтса. Думаю, с такой историей мне самой надо быть поэтессой, но я предпочла выйти замуж за поэта.
- Мы немного изучали Йейтса в школе - вперемешку с Робертом Броунингом и Оливером Уэнделлом Холмсом. Эрнест показал мне "Второе пришествие" в журнале. Нас оно потрясло.
- Лучшие никогда не навязывают свое мнение, в то время как худшие полны гнева, - сказала она. А потом прибавила: - Интересно, как отнесся бы дядя Уилли к разлитой здесь в воздухе гневной напряженности?
В другом, затененном углу студии Эрнест буквально припал к ногам Паунда, а тот витийствовал, размахивая чайником. Его рыжие волосы разметались, и мне стало понятно, почему Льюис Галантьер сравнил его с дьяволом - не только из-за волос и козлиной бородки сатира, а главным образом из-за природного пыла. Я не разбирала отдельные слова, но говорил он с напором огнедышащей лавы, все время жестикулировал и редко садился в кресло.
Эти двое - странная пара, подумала я: Дороти элегантная и сдержанная, Паунд шумный и громкоголосый, но, по ее словам, он необходим ей для работы. Сама она художница, и во время нашей беседы показала кое-что из своих работ. Мне они понравились: цвета и форма были такими же мягкими и нежными, как голос и руки Дороти, но когда я задала несколько вопросов о ее картинах, она решительно отрезала:
- Они не выставляются.
- Но почему? Ведь здесь их видят, не так ли?
- Только иногда, - ответила она и улыбнулась чарующей улыбкой, сама похожая на картинку.
В конце визита, попрощавшись с хозяевами, мы спустились по узкой лестнице и вышли на улицу.
- Хочу все знать, - заявила я.
- Он очень шумный, - сказал Эрнест. - Но мысли у него интересные. По-настоящему значительные. Он хочет участвовать в создании разных движений, хочет делать литературу, изменить жизнь.
- Тогда с ним надо дружить, - сказала я. - Но смотри, не серди его. О рыжих тебя предупредили.
Посмеявшись, мы направились в ближайшее кафе, и Эрнест продолжил свой рассказ за бренди с водой.
- У него забавные идеи о женских мозгах.
- Какие? Что их вообще нет?
- Вроде того.
- А как же Дороти? Что он думает о ее мозгах?
- Затрудняюсь ответить - но он признался, что с Дороти не зарегистрирован.
- Как прогрессивно, - съехидничала я. - И что: все парижские художники живут в гражданском браке?
- Не знаю.
- Вряд ли можно насильно заставить человека что-то сделать. Он должен согласиться на это, правда?
- Ты что, ей сочувствуешь? А если ей нравится ее положение? Может, она сама этого захотела?
- Может быть, но, скорее, наоборот. - Я глотнула бренди, глядя на Эрнеста сквозь стекло.
- Как бы то ни было, он обещал послать мои стихи Скофилду Тейеру в "Дайал".
- Не рассказы?
- Пока у меня нет ничего стоящего, но Паунд сказал, чтобы я написал для них ряд статей об американских журналах.
- Здорово.
- Должно что-то получиться, - сказал Эрнест. - Паунд говорит, что научит меня писать, если я, в свою очередь, научу его боксировать.
- Помоги нам Бог! - рассмеялась я.
Следующее важное знакомство произошло несколько недель спустя, когда Гертруда Стайн пригласила нас к чаю. Странно, но эта встреча протекала почти так же, как наш первый визит к Паунду и Дороти. Здесь тоже были два угла - один для мужчин, в данном случае для Эрнеста и Стайн, а другой для женщин - и никаких пересечений.
Дверь нам открыла вышколенная горничная-француженка, она взяла наши пальто и провела в комнату - как мы потом узнали, не в обычную комнату, а в самый знаменитый салон в Париже. На стенах висели картины идолов кубизма, постимпрессионизма и прочих модных художников - Анри Матисса, Андре Дерена, Поля Гогена, Хуана Гриса и Поля Сезанна. Бросался в глаза портрет хозяйки, написанный Пикассо, - художник давно находился в ее окружении и часто приходил в салон. Портрет был выполнен в темно-коричневых и серых тонах; лицо казалось слегка отстраненным от тела и выглядело более тяжелым и массивным, на нем выделялись глаза с тяжелыми веками.
Она выглядела на сорок пять - пятьдесят лет и казалась дамой Старого Света - темные платье и шаль, волосы уложены крупными завитками на голове прекрасной формы. Бархатный голос, карие глаза, которые схватывали все сразу. Позже, когда я узнала ее ближе, меня поразила схожесть ее глаз с глазами Эрнеста - у обоих они были карие, глубокие, непроницаемые, требовательные и благосклонные, пытливые и веселые.
Алиса Токлас, компаньонка Стайн, выглядела, напротив, как тугая струна. Смуглая, с крючковатым носом и взглядом, заставлявшим опускать глаза. Несколько минут общей беседы - и она, взяв меня за руку, отвела в "уголок для жен". Я пожалела, что не пишу и не рисую - словом, не делаю ничего такого, чтобы заслужить приглашение Гертруды посидеть с ней и Эрнестом у камина и поговорить о важных вещах. Мне нравилось находиться в обществе интересных, творческих людей, быть частью изысканного круга, но тут меня уволокли в уголок, где мисс Токлас поинтересовалась моим мнением о текущих событиях, о коих я не имела ни малейшего понятия. Я чувствовала себя идиоткой, пила чай - чашку за чашкой, и ела крошечные искусно приготовленные пирожные. Моя собеседница занималась рукоделием, ее пальцы двигались непрерывно и очень уверенно. Она работала, не опуская глаз, и безостановочно говорила.
Тем временем Эрнест и мисс Стайн потягивали спиртное приятного оттенка. В этот день я почти влюбилась на расстоянии в хозяйку дома, и Эрнест - тоже. Когда мы возвращались домой, он много говорил о ее вкусе - новаторском и безупречном. Его также привели в восторг ее груди.
- Как ты думаешь, сколько они весят?
Я рассмеялась.
- Даже предположить не могу.
- А как насчет их совместной жизни? Как женщин - я имею в виду.
- Не знаю. Так и живут.
- А картины… Дом - как музей.
- Лучше, - сказала я. - У них еще подают пирожные.
- И коньяк. И все же странно. Две женщины. Мне это не кажется убедительным.
- Что ты имеешь в виду? Не веришь, что они могут дать друг другу что-то значительное? Что они любят друг друга? Или ты не веришь в такой секс?
- Не знаю. - Чувствовалось, что он рассердился. - Она сказала, что женская любовь - самая естественная вещь в мире, между женщинами не происходит ничего уродливого, в то время как мужчин вдвоем отвратительно даже представить.
- Она так сказала?
- Яснее не скажешь.
- Тебе должно льстить, что она так откровенна с тобой.
- Может, в следующий раз посвятить ее в нашу сексуальную жизнь?
- Ты этого не сделаешь!
- Не сделаю. - Он улыбнулся. - А то вдруг она захочет прийти посмотреть.
- Ты невозможен!
- Да, но за это ты меня и любишь.
- Вот как? - сказала я, и он шлепнул меня по бедру.
Спустя две недели после нашего визита Гертруда и Алиса приняли приглашение на чай и пришли в нашу затрапезную квартиру. Мне трудно даже вообразить, что они думали, карабкаясь по тусклой и ветхой лестнице мимо жутких сортиров, вдыхая миазмы, однако внешне женщины держались непринужденно и доброжелательно, словно были частыми гостьями в этом районе Парижа. Чай пили из подаренного на свадьбу фарфорового чайника - хоть это было приличным - и сидели на кровати из красного дерева.
Еще в прошлый раз Гертруда предложила посмотреть работы Эрнеста, и теперь она их попросила - быстро прочла стихи, несколько рассказов и часть повести о жизни в Мичигане. Как и в Чикаго, когда он впервые показал мне свои произведения, Эрнест явно переживал, ходил по комнате и непроизвольно подергивался.
- Стихи хороши, - произнесла наконец Стайн. - Простые и ясные. Вы не притворяетесь.
- А повесть?
Я подумала, что показать эти страницы - смелый поступок с его стороны: то была недавно начавшаяся новая любовь. Он таил ее, и даже мне почти ничего не показывал.
- Такого рода литература мне не интересна, - сказала Стайн. - Три предложения о цвете неба. Небо - это небо, и все. Лучше всего у вас получаются сильные декларативные предложения. Не теряйте это.
Эрнест сначала помрачнел от слов Стайн, но затем лицо его прояснилось. Она говорила о том, к чему он сам недавно пришел, - о непосредственности, лаконизме, простоте языка.
- Перечитывая, оставляйте только то, без чего нельзя обойтись.
Он кивнул, слегка покраснел, и я почти ощутила, как он, вобрав ее совет, вспомнил слова Паунда: "Отсекайте все ненужное. Бойтесь абстракции. Не объясняйте читателю, что ему думать. Пусть действие говорит за себя".
- Что вы думаете о теории символизма Паунда? - спросил он Стайн. - Соколу в первую очередь следует быть соколом.
- Это очевидно, разве не так? - ответила она. - Сокол - всегда сокол, когда он… - тут она подняла тяжелую бровь и загадочно улыбнулась… - не капуста.
- Что? - переспросил Эрнест, улыбаясь. Он был заинтригован и озадачен.
- Точно, - подтвердила Гертруда.
14
Последующие недели Эрнест, последовав совету мисс Стайн, сократил большую часть повести, начав почти с чистого листа. В эти дни он приходил домой посвистывая, голодный и горел желанием показать мне, что удалось сделать. Новые страницы излучали энергию. Там все было приключением - охота, рыбная ловля, брачные игры животных. Главного героя звали Ник Адамс, его прототипом был сам Эрнест, только более смелый и чистый, - таким бы он и стал, если б следовал своим инстинктам. Мне нравился результат, и я знала, что он тоже доволен.
В это же время он открыл для себя знаменитую книжную лавку Сильвии Бич "Шекспир и компания" на Левом берегу; его поразило, что она дала ему книги в кредит. Домой он вернулся, нагруженный томами Тургенева, Овидия, Гомера, Катулла, Данте, Флобера и Стендаля. Паунд написал ему список книг, которые необходимо прочесть, туда входили и старые мастера, и современные писатели - вплоть до Т. С. Элиота и Джеймса Джойса. Эрнест был хорошим учеником. Он поглощал все, читая одновременно восемь или десять книг - одну откладывал, за другую принимался, оставляя их повсюду раскрытыми - корешками вверх. Он также принес "Три жизни" и "Нежные пуговицы" - обе книги Гертруды Стайн, изданные ею небольшим тиражом. Похоже, большая часть литературного мира не знала, как относиться к ее эксцентричным творениям, не знал этого и Эрнест. Одно из стихотворений из "Нежных пуговиц" он прочитал вслух: "Графин - это слепой бокал. Стеклянная вещь и дальний родственник, зрелище и ничего странного, единственный тревожный цвет и приготовление в системе наводки".
Он отложил книгу и покачал головой.
- "Единственный тревожный цвет" - это хорошо, но остальное проходит мимо меня.
- Это интересно, - сказала я.
- Да. Но что это значит?
- Не знаю. Может, ничего.
- Может быть, - согласился он и вернулся к Тургеневу.
Стоял апрель; это была наша первая весна в Париже, шел нежный, теплый дождь. Со времени приезда Эрнест вносил свой вклад в наши скромные сбережения тем, что писал статьи в "Торонто стар". Однажды он получил уведомление от своего шефа Джона Боуна: редакция заинтересована, чтобы он представлял газету на международной экономической конференции в Генуе. Ему будут платить семьдесят пять долларов в неделю, не считая расходов по командировке. На жен эти условия не распространялись. Я оставалась в Париже - наше первое расставание за семь месяцев супружества.
- Не печалься, Кошка, - сказал он, упаковывая свою ненаглядную "Корону". - Ты не успеешь заметить моего отсутствия.