Ее мать, испанка, близкая подруга Анны, приехала во Францию в свите будущей французской королевы, тогда еще только-только заключившей брак по доверенности с моим братом Людовиком. Отец госпожи де Мотвиль был постельничим. Сама же она – красивая, очаровательная – держалась всегда спокойно и уверенно, вела себя доброжелательно, говорила мягко, была остроумной и понимала меня с полуслова. Я благодарила Бога за мою новую подругу, а также и за те звонкие ливры и пистоли, которые облегчили жизнь мне и моим людям.
В Бурбон-л'Аршамбо я почувствовала себя значительно лучше. Здесь было покойно, все вокруг располагало к отдыху, и с каждым днем я набиралась новых сил. В последнее время на меня обрушилось столько несчастий, что мои мысли путались, когда я пыталась сосредоточиться на чем-то одном. Конечно, самым страшным горем была вынужденная разлука с мужем. Да, в Англии нас обоих подстерегало множество бед, однако там мы, по крайней мере, были вместе…
Стоял жаркий август. Из своего окна я могла видеть колышущиеся поля кукурузы и волов, тащивших по дороге груженные початками повозки. Покрытые плющом стены замка скрывали нас от любопытных взоров тех, кто приезжал сюда на воды. Местные источники были известны еще со времен римлян, и молва утверждала, что недужные обретали здесь потерянное здоровье. Так ли это – судить не берусь, но бесспорно одно – я чувствовала себя превосходно и наслаждалась обществом Генри Джермина и моей милой подруги госпожи де Мотвиль.
Последняя поверяла мне все секреты и много рассказывала о своем несчастливом замужестве. Ей было всего восемнадцать лет, когда ее просватали за восьмидесятилетнего старца. Впрочем, брак оказался непродолжительным. Став в двадцать три года вдовой, она сейчас заново училась ценить свободу.
– Вы не любили, друг мой, – грустно произнесла я, – и не знаете, сколь тяжелы оковы привязанности. Любовь дарит нам не только счастье, но и горе, ибо нет ничего страшнее разлуки с любимым человеком.
Очень скоро сама жизнь подтвердила верность этих моих слов. Едва лишь я немного окрепла, как получила из Англии новые неутешительные известия. Карл был в беде, а я ничем не могла помочь ему.
Возле Марстон-Мура состоялось жестокое сражение, окончившееся поражением роялистов. Хотя тяжелые потери понесли обе стороны и погибло более четырех тысяч солдат, но три тысячи из них были сторонниками Карла. Собственный полк моего дорогого лорда Ньюкастла был разбит наголову, и все пушки и десять тысяч ружей оказались в руках врага.
Итак, надежды на скорую победу снова развеялись. Случившееся ввергло меня в пучину отчаяния, и я день и ночь молилась за моего возлюбленного супруга.
Круглоголовые торжествовали, и больше всех ликовал этот отвратительный Оливер Кромвель, который сам командовал войсками и, постоянно твердя о Боге и мщении, сумел внушить солдатам, будто война со своим королем угодна Небу.
Что же до меня, то я была им ненавистна, и по всей Англии ходили посвященные мне оскорбительные памфлеты.
Я сама читала один из них, в котором описывалась битва при Марстон-Муре, и обо мне там было сказано:
"Исцелят ли ее воды Бурбона? Нет, и еще раз нет! Ей может помочь лишь святая вода нашей протестантской церкви, вода, очищающая душу от католической скверны и папизма!"
Я плакала до тех пор, пока у меня не иссякли слезы. Я чувствовала, что меня охватывает безразличие и безнадежность. Казалось, фортуна навсегда отвернулась от нас.
Моя дорогая госпожа де Мотвиль не отходила от меня ни на шаг и всячески утешала и поддерживала, пытаясь хоть как-то облегчить мои страдания.
Хотя я уединенно жила в уютном, увитом плющом замке с красивыми башнями, очень похожими на те, что я видела в детстве и юности, тучи сгущались и над моей головой. Правда, они не шли ни в какое сравнение с теми черными громадами, что нависли нынче над Англией, однако я была лишь слабой женщиной и мне стоило большого труда переносить все новые и новые удары судьбы.
Мое здоровье опять пошатнулось. Я почти ослепла на один глаз, тело мое непомерно раздулось, а на груди появился огромный нарыв. Когда его вскрыли, из раны излилось много крови и гноя, и мне стало легче, а все опухоли спали.
Вскоре после этого в беду попал мой любимец Джеффри Хадсон. Его часто дразнили из-за его маленького роста, а он был человеком гордым и независимым и никому не позволял себя унижать. Я всегда относилась к нему с уважением и обращалась с ним так же, как с прочими придворными. Думаю, именно поэтому он едва ли не боготворил меня.
Все началось с чьей-то нелепой шутки. Джеффри сравнили с индюком и принялись потешаться над ним. Вполне естественно, что малыш разъярился, но чем больше он злился, тем упорнее его дразнили.
В конце концов Джеффри заявил, что вызовет на дуэль любого, кто хоть раз в разговоре с ним помянет индюка. К сожалению, я узнала обо всем слишком поздно. Некий молодой человек по имени Уилл Крофтс опять оскорбил Джеффри и принял его вызов. Джеффри отнесся к делу совершенно серьезно, и они выбрали в качестве оружия пистолеты. Крофтс и не думал стрелять в противника, однако Джеффри чувствовал себя оскорбленным, мириться не пожелал и застрелил своего обидчика.
Я очень рассердилась и расстроилась, потому что привечала покойного ничуть не меньше, чем Джеффри. Вдобавок мы находились во Франции и были вынуждены подчиняться французским законам, по которым убийце грозила смертная казнь. Не в моей власти было отменить приговор, и единственным человеком, который мог бы даровать бедняге жизнь, был всесильный кардинал Мазарини. Но я вовсе не была уверена в его добрых чувствах ко мне, к тому же в будущем я собиралась обратиться к нему с просьбой, касающейся Карла, поэтому я не хотела напоминать ему о себе раньше времени.
Я не знала, как поступить, и пролила немало слез, оплакивая участь несчастного Джеффри. Я назвала его глупцом, и он не стал спорить. Малыш сказал, что его страшит не столько собственная смерть, сколько то, что мне придется впредь обходиться без него – а ведь он всегда так опекал меня!
Я была очень растрогана этими словами и решилась просить Мазарини о смягчении приговора.
Кардинал долго держал меня в неведении, но потом все же прислал короткую записку, где сообщил, что карлика не казнят лишь в том случае, если он немедленно покинет Францию.
Бедняжка Джеффри! Порой мне кажется, что он предпочел бы смерть разлуке со мной. Ведь он был одним из моих немногих верных друзей.
Прощаясь, он горько плакал и причитал, и печаль его была непритворна. Наконец он уехал, и я так никогда и не узнала о его дальнейшей судьбе.
Затем события стали развиваться стремительно. Приехал мой брат Гастон со своей дочерью, чтобы сопроводить меня в Париж. Встреча с Гастоном оказалась очень бурной, потому что он был мне верным товарищем в детских играх, и мы всегда относились друг к другу с большой нежностью и проводили вместе очень много времени. Я с трудом узнала в нарядном, по последней моде одетом и причесанном красавце с живыми карими глазами и надушенными усами и бородой своего любимого брата. Гастон в свою очередь тоже глядел на меня с удивлением. Еще бы! Я очень сильно изменилась и мало чем напоминала ту беззаботную хорошенькую девушку, что много лет назад уехала в Англию. Болезнь наложила отпечаток на мою внешность, и только глаза, которые, впрочем, служили мне уже не так верно, остались прежними. Дочь Гастона оказалась самоуверенной заносчивой девицей и не слишком пришлась мне по сердцу. Ее чрезвычайно испортило то обстоятельство, что от матери ей досталось огромное состояние. Она была одной из самых завидных невест Франции и прекрасно сознавала это. Однако родственников не выбирают, и мне было хорошо с ними, хотя я и понимала, что скорее всего они относятся ко мне как к уродливой надоедливой просительнице. Не так, совсем не так мечтала я вернуться домой!
Неподалеку от Парижа мы встретились с королевой, которая выехала нам навстречу с двумя своими сыновьями – шестилетним Людовиком XIV и четырехлетним Филиппом, герцогом Анжуйским.
Мне было очень приятно увидеться с моими маленькими племянниками. Они были так прелестны, особенно младший. Их темные глазки сверкали от любопытства, и мальчики тут же принялись внимательно рассматривать меня.
Что же до Анны, то она сильно изменилась за шестнадцать лет, прошедших с нашей последней встречи. Она растолстела, но по-прежнему очень гордилась своими прекрасными белыми руками и не забыла ни одного из прежних жестов, помогавших ей некогда показывать их.
На ее круглом лице была написана такая доброта и сострадание, что я расплакалась от радости, когда увидела ее, и столько теплоты было в ее объятии, что в моей душе снова проснулась надежда.
– Вы поедете со мной в карете, и мальчики тоже поедут с нами, – сказала она.
Итак, я прибыла в Париж, сидя рядом с королевой-матерью, маленьким королем и его братом.
Я проезжала по памятным мне с детства улицам, но только теперь они были украшены флагами в мою честь. Как же добра оказалась Анна! Я даже чувствовала угрызения совести, ибо помнила, что, когда она впервые приехала в Париж, я отнеслась к ней далеко не так радушно, как следовало бы. Моя мать сразу невзлюбила ее, и это очень повлияло на мое отношение к юной испанке. Но все это было в далеком прошлом. Анна не помнила зла и нынче искренне предлагала мне свою дружбу.
Колеса кареты протарахтели по Новому мосту, и мы оказались рядом с Лувром, где я родилась.
– Для вас приготовлены апартаменты во дворце, – сказала Анна.
Я повернулась к ней и молча сжала ее руку; я была слишком взволнована, чтобы отвечать.
На следующий день меня посетил Мазарини. Кардинал оказался очень красивым мужчиной, и я сразу поняла, почему он обладает такой властью над королевой. В нем было что-то завораживающее, и если прежде я не верила слухам о его любовной связи с Анной, то теперь подумала, что, возможно, молва и не лгала. Позднее я узнала, что множество людей полагало, будто кардинал и королева тайно заключили брачный союз, однако в этом я сомневалась тогда и сомневаюсь до сих пор. Я могу судить лишь о том, что видела сама: Анну и Мазарини безусловно что-то объединяло, но вряд ли узы брака.
Он был умен – иначе Ришелье не сделал бы его своим преемником, но меня удивляло, что выбор Ришелье, который всегда был врагом Анны, пал на человека, ставшего ее близким другом.
Впрочем, меня мало занимали взаимоотношения людей, могущих стать моими благодетелями. Мне попросту следовало заручиться их поддержкой и спасти моего бедного Карла, осажденного со всех сторон.
Я знала, что Анна готова пообещать мне очень многое. Мазарини же был более осторожен, и я даже решила, что в глубине души он радуется тому, что происходит в Англии, ибо эти события безусловно ослабят позиции этой страны и не позволят ей вмешиваться в политику, проводимую Францией. Анна была добросердечной женщиной, руководствовавшейся своими чувствами, а Мазарини – проницательным государственным деятелем, всегда стоящим на страже интересов Франции.
Он был со мною исключительно любезен и мягок, он говорил мне, насколько отвратителен ему английский парламент и те предатели, что восстали против короля, но тут же добавлял, что военная помощь со стороны Франции стала бы рассматриваться как акт агрессии и потому действовать надо предельно осторожно.
Я никак не могла согласиться с его доводами и поэтому, несмотря на теплый прием, который был мне оказан, начала чувствовать себя обманутой. Правда, я смогла послать Карлу часть того ежегодного содержания, что назначила мне Анна, но это было ничтожно мало по сравнению с той помощью, которую я рассчитывала получить, – а рассчитывала я на солдат и оружие.
В конце концов Мазарини предложил, чтобы я обратилась к герцогу Лотарингскому. Герцог был в дружеских отношениях с испанским монархом и намеревался снарядить на свои деньги большое войско. Если бы это войско можно было отправить в Англию, Карл был бы спасен.
– Герцога можно будет легко уговорить, – сказал Мазарини. – Этот человек любит делать добро, и я уверен, что он не откажет вам, ибо он – истинный рыцарь.
Я не могла позволить себе упустить хоть какую-то возможность получить помощь и потому немедленно отправила гонца в Лотарингию. Одновременно я послала нескольких людей к голландскому двору. Мой сын Карл подрастал, и ему пора было подыскивать невесту. Почему бы ею не стать старшей дочери принца Оранского? Я ясно дала понять, что у принцессы должно быть очень большое приданое, если она хочет выйти замуж за принца Уэльского.
Тем временем из Англии до меня доходили весьма дурные новости. Мой старый друг, граф Ньюкастл, за преданность которого я была готова поручиться жизнью, не пожелал долее оставаться в стране, раздираемой войной, отказался от военной службы и уехал в Голландию, где и намеревался поселиться. Думаю, что он так и не смог оправиться после сокрушительного разгрома его армии под Марстон-Муром.
Это был далеко не единственный роялист, покинувший страну. Следовательно, очень многие наши сторонники отчаялись вновь увидеть Карла на английском престоле.
Тем не менее Карл не собирался складывать оружие. Я же так беспокоилась о нем, что мне постоянно снились Ферфакс, Эссекс, Оливер Кромвель, и я просыпалась в холодном поту.
"Берегите себя, – писала я Карлу. – Вы слишком часто рискуете жизнью, и меня снедает тревога. Если не ради собственного блага, то хотя бы ради моего спокойствия я заклинаю Вас: будьте осторожны".
Потом до нас дошел слух, что он якобы запросил мира. Это известие ужаснуло меня, и в письме я молила его помнить о чести и долге. Я призывала его не делать врагам никаких уступок, ибо он по-прежнему остается единственным законным правителем Англии и обязан беспощадно карать бунтовщиков.
Его ответ очень обрадовал меня. Ничто – ни страх смерти, ни призрак нищеты – не вынудит его отказаться от борьбы или совершить что-либо недостойное, писал Карл.
Я уверена, что в те нелегкие дни наша любовь стала еще крепче, несчастья как бы сблизили нас, и мы оба жили только надеждой на скорую встречу.
Я было воспряла духом, узнав, что герцог Лотарингский готов прислать на помощь Карлу десять тысяч солдат, а принц Оранский согласен дать необходимые фуры и повозки. Как же радовалась я тому, что мне удалось добиться столь многого! Однако как раз в тот день, когда я собиралась отправить к Карлу гонца с этим замечательным известием, я узнала, что Генеральные штаты Голландии запретили войску лотарингцев идти через свои земли, опасаясь вызвать недовольство сторонников Кромвеля.
Моему возмущению не было предела! Трусы, презренные трусы! Как же боятся они этих богомерзких круглоголовых!
И я знала, в чем причина их страха. Наши враги побеждали, и многие, очень многие полагали, что Карл уже низложен.
Я снова обратилась к Мазарини, но он тоже уверился в том, что фортуна навсегда отвернулась от нас, и потому отказался впустить во Францию наших вооруженных сторонников.
Несчастья обрушивались на нас со всех сторон! Если бы не надежда когда-нибудь увидеть Карла, я, наверное, не стала бы просить у судьбы ничего, кроме возможности скрыться от мирской суеты в монастыре и там дожидаться смерти, но, пока мой муж был жив, я тоже хотела жить.
Его письма успокаивали меня, и я вновь и вновь перечитывала их.
"Я люблю Вас больше всего на свете, – писал он, – и мое счастье нераздельно связано с Вашим. Если бы Вы знали, как трудно мне теперь приходится… ведь мне не с кем даже словом перемолвиться… я думаю, Вы пожалели бы меня, ибо одни слишком умны, а другие глупы, одни слишком заняты собственными делами, а другие слишком уж осторожны. Должен признаться, что мое окружение доставляет мне мало радости, и все-таки Вы, единственная моя отрада, единственная врачевательница моих душевных ран, не должны жалеть меня…"
В конце июля я получила известия о сокрушительном поражении при Несби. Все полагали, что это – начало конца, а я отказывалась верить в дурное. Пока Карл и я были живы, жива была и моя надежда.
Почему так случилось? За что судьба ополчилась на нас? Со мною сделалось что-то вроде нервного припадка. Я безудержно рыдала, кричала, ломала в отчаянии руки… А ведь перед битвой многим казалось, что счастье наконец улыбнется Карлу. Шатер моего дорогого супруга находился на невысоком холме Даст-Хилл, в двух милях к северу от Несби. У нас было преимущество в конниках, однако исход дела решило военное мастерство Ферфакса и Оливера Кромвеля. Принц Руперт, который поначалу добился успеха и подумал, что битва уже выиграна, увлекся преследованием обоза круглоголовых и вернулся на поле боя слишком поздно. К счастью, Карлу и Руперту удалось бежать.
Сторонники Кромвеля потеряли двести человек убитыми, но роялистов полегло впятеро больше, и вдобавок пять тысяч верных Карлу солдат попали в плен. Противник захватил нашу артиллерию и обозы, а также личный архив моего бедного супруга.
Это была катастрофа… Никогда еще не чувствовала я себя такой бессильной.
Королева Анна радушно предложила мне провести лето в замке Сен-Жермен, и я отправилась туда, дабы в тишине и одиночестве предаться печальным размышлениям. Я была благодарна ей за заботу обо мне.
Между тем в Англии дела наши шли все хуже. Руперт был вынужден сдать круглоголовым Бристоль. Бристоль, некогда так преданный королю! Карл даже сказал Руперту, что никогда не простит ему этого. О Господи! Да разве мог Руперт отвечать за волю самого Провидения?! Бедный, бедный Руперт! Бедный, бедный Карл! При Несби он потерял половину своей армии, которая не смогла устоять против отлично вооруженных и обученных солдат Кромвеля.
Кромвель! Это имя было у всех на устах. Разумеется, я ненавидела его, но к этому чувству примешивалась и доля невольного восхищения. Будь такой полководец на нашей стороне, мы не знали бы поражений. Его люди – простые горожане и крестьяне – были обучены не хуже солдат регулярной армии, и при этом он умел разжечь в их сердцах религиозное пламя. Он добивался свержения монархии, и после битвы при Несби и падения Бристоля казалось, что он уже у цели.
Моя тревога все нарастала. Карл бежал в Шотландию, а мои дети, кроме принца Уэльского, оказались в руках врага. С ними обращались как с простолюдинами, они были лишены всех привилегий, и ходили слухи, что мой маленький Генри, герцог Глочестерский, отдан в учение к торговцу или же, возможно, башмачнику.
От слез я почти ослепла. Тщетно мои друзья пытались как-то успокоить и ободрить меня. Я никого не слушала, даже Генри Джермина и госпожу де Мотвиль.