Карл часто бывал непредсказуем в своих суждениях и поступках. В противоположность мне он не был вспыльчив, и многое из того, что волновало меня, его, казалось, совершенно не занимало. Он любил развлечения, так что временами я задавалась вопросом, намерен ли он вообще предпринять какие-либо усилия, чтобы вернуть себе корону. Но когда он что-то решал, то становился необычайно упрямым. Иногда он раздражал меня: я бы предпочла, чтобы он вскипел от ярости, тогда, по крайней мере, стало бы ясно, что у него на душе.
– Матушка, – сказал он мне, – неразумно воспитывать Генриетту в католической вере.
– Полагаю, – возразила я, – что, когда речь идет о вечном спасении ребенка, неразумно воспитывать его иначе.
– Это уже стало причиной многих наших бед, – заметил Карл.
– За веру можно претерпеть и муки, – резко ответила я.
– О да, и одним из таких мучеников стал мой отец, – громко произнес он.
Карл тут же спохватился. Ведь он знал, что любое упоминание о покойном короле ранит меня в самое сердце.
– Конечно, он погиб не только из-за веры, – уже мягче прибавил Карл. – Упокой, Господи, его душу! Но, матушка, если в Англии станет известно, что Генриетту воспитывают в католичестве, причем с моего согласия, это оттолкнет от меня многих сторонников.
– При чем здесь вы? – удивилась я.
– Люди могут подумать, что я и Джеймс тоже можем сделаться папистами, – ответил Карл.
– Выслушайте меня, Карл, – сказала я. – Когда я выходила замуж за вашего отца, брачным договором предусматривалось, что я буду заниматься религиозным воспитанием своих детей до их тринадцатилетия. Это, однако, никогда не выполнялось.
– В таком случае мы все стали бы католиками! – воскликнул Карл. – Нет, матушка, не следует допускать, чтобы Генриетта повсюду говорила о своей вере. Лучше всего было бы удалить от нее отца Киприана.
– Я этого не сделаю, – твердо возразила я.
Карл вздохнул. Он не хотел причинять мне боль. Мой сын вообще старался избегать любых размолвок, а когда они все же возникали, поручал улаживать их кому-то еще. Поначалу я считала эту черту Карла большим недостатком, но позже убедилась, что она, напротив, была весьма ценным качеством. Он не опускался до пререканий, не растрачивал себя на пустяки. Вот и теперь он не настаивал, но я понимала, что этим дело не кончится, что кто-то другой по его просьбе попытается переубедить меня. Эту миссию он возложил на сэра Эдварда Хайда, которого я никогда не любила, хотя этот человек был неизменно верен королю и сейчас сделался ближайшим советником Карла.
Я не захотела его слушать и не слишком вежливо отослала от себя. Однако с этого времени мои отношения с Карлом стали более холодными. Я окончательно осознала, что мой сын не намерен считаться с моим мнением.
Спустя несколько недель до нас дошло известие, что австрийский император потерял свою юную невесту. Я не могла удержаться от соблазна уколоть этим мадемуазель де Монпансье.
– Кажется, вас можно поздравить со смертью несостоявшейся императрицы, – цинично сказала я. – Теперь вы можете попытать счастья еще раз.
Она покраснела и надменно ответила:
– И не подумаю.
– Некоторые, – продолжала я, – предпочитают стариков лет под пятьдесят, обремененных четырьмя детьми, привлекательному девятнадцатилетнему королю. Трудно поверить, но это так… Кстати, вы заметили в свите Карла красивую молодую даму? Она очень нравится моему сыну.
Карл был как раз поблизости, и этот разговор наверняка его раздражал, но я, вдовствующая королева, имела право вести себя так, как мне хотелось.
– Для вас, мадемуазель, Карл слишком беден. Ах да, он просил не рассказывать вам о его чувствах к этой юной леди…
Карл поклонился нам обеим и вышел из комнаты. Лицо его осталось непроницаемым, и я могла только догадываться, как он взбешен. После этого он, всегда такой почтительный, стал избегать меня.
Я злилась сама на себя. Как глупо я поступила! Казалось бы, что сейчас могло быть важнее для меня, чем доброе отношение моих детей? Но я была в обиде на мадемуазель де Монпансье и не хотела упустить возможность поквитаться с ней.
Французский двор все еще находился в Сен-Жермене. Фронда вновь напомнила о себе, и королева Анна считала, что было бы небезопасно возвращаться в Лувр с маленьким Людовиком. Я по-прежнему жила там, но отношение ко мне парижан постепенно стало меняться. Поначалу они жалели меня, ибо я была дочерью их любимого короля Генриха, но потом я превратилась для них едва ли не в приспешницу ненавистного Мазарини, ибо поддерживала хорошие отношения с королевой Анной.
Анна боялась за нас и написала мне несколько писем с предложением перебраться в Сен-Жермен. Карл склонен был принять ее приглашение, ибо наше положение с каждым днем становилось все опаснее.
Когда же мы наконец тронулись в путь, у городских ворот нас встретила разъяренная толпа. До моих ушей доносились угрозы и насмешки, и я заметила нескольких торговцев, которым немало задолжала, – они, по всей видимости, опасались потерять свои деньги и потому не хотели отпускать меня.
Я бы могла объясниться с ними, но нельзя же втолковывать что-то десяткам злобных кричащих людей!
Мне пришлось пережить страшные минуты. Казалось, еще мгновение – и меня вытащат из кареты и растерзают…
Нет на свете ничего ужаснее парижской толпы. Французы в гневе способны на все, и я, зная это, уже приготовилась умереть – но тут появился Карл.
Высокий, в черной траурной одежде, он выглядел столь величественно, что толпа замерла. Карл взялся рукой за дверцу кареты и приказал кучеру трогать. Экипаж медленно двинулся вперед; Карл все время шел рядом, и я была поражена, видя, как толпа расступается перед ним. Он был без оружия – да оно бы ему и не помогло. Люди почувствовали силу его духа. Сквозь слезы наблюдая за ним, я поняла, что однажды он станет настоящим королем.
После этого случая в наших отношениях произошла перемена. Я осознала, что не вправе навязывать свою волю взрослому сыну, а он в свою очередь как будто тоже понял: что бы я ни делала (пусть даже мои поступки казались ему неразумными), я делала это исключительно от избытка любви и ради его же блага.
ПОСЛЕ УОРЧЕСТЕРА
Я была очень рада тому обстоятельству, что наши отношения с Карлом изменились к лучшему и что теперь, когда нам опять предстояла разлука, мы расстанемся как любящая мать и преданный сын.
Судьба готовила для нас новые испытания. Мы с Карлом было решили, что он отправится в Ирландию, которая как бы станет для него первой ступенью к возвращению в Англию, однако накануне его отъезда нам сообщили, что Кромвель послал туда большое войско. Теперь нельзя было и думать о поездке Карла.
И все же мой сын решил, что не останется во Франции, а направится на остров Джерси, взяв с собою свою любовницу Люси Уолтер и крохотного сына, которого назвали Джеймсом. Меня это весьма удивило, однако же мне не хотелось спорить с ним, тем более что я знала: переубедить его мне не удастся.
По крайней мере, утешала себя я, если путь в Ирландию ему заказан, он всегда сможет с Джерси перебраться в Шотландию.
Вскоре после отъезда Карла меня постигло страшное горе. Я очень давно не видела своих детей, оставшихся в руках круглоголовых, но постоянно думала о них и вынашивала различные планы их освобождения.
Я беспокоилась больше о Елизавете, чем о Генри. Она была старше и поэтому острее переживала несчастье, постигшее нашу семью. Время от времени я получала от нее весточки, а сама писала членам английского парламента, умоляя их отпустить мою дочь и маленького сына. Какой вред могли они причинить им? Но эти жестокие люди продолжали удерживать моих детей, и я по-прежнему тревожилась за них.
Между тем Карл высадился в Шотландии, и я узнала, что ему обещали помощь. За нее предстояло заплатить дорогую цену: подписать с шотландцами договор, прекратить сношения с повстанцами в Ирландии и дать слово искоренить в стране католицизм, когда Карл вернет себе престол.
Услышав об этом, я пришла в ярость. Согласиться с последним требованием шотландцев значило предать собственную семью. Ведь и я, а теперь и моя маленькая Генриетта были католичками! Однако Генри Джермин напомнил мне, что мой отец сделался королем Франции благодаря тому, что, когда столица отказывалась покориться гугеноту, изрек свое знаменитое: "Париж стоит мессы".
Итак, Карл был в Шотландии, и перед нами вновь забрезжила надежда.
Но за этим последовал новый удар судьбы. Ах, если бы я могла быть вместе с моей дочерью, поговорить с ней, обнять ее… Что же это за люди, которые не щадят жизни маленьких детей?!
Моей Елизавете было всего пятнадцать. Каким несчастливым оказалось ее детство! Все наши беды начались, когда ей едва исполнилось семь лет. Милый мой ребенок, которого я почти и не видела, который рос вдали от меня…
Круглоголовые поручили ее с братом заботам графини Лейчестер, жившей в Пенхерсте. Я знала это место. Прекрасный замок на живописном холме, высившийся среди лесов и полей. Я хорошо помнила парадную залу этого замка с пятью высокими готическими окнами и отчетливо представляла себе, как мои дети сидят там за огромным дубовым столом. Парламент объявил, что королевских привилегий более не существует и что с Генри и Елизаветой следует обращаться так, как если бы они были детьми обычных дворян. Я была уверена, что оба моих ребенка отнеслись к этому спокойно – их гораздо больше огорчала разлука с семьей. До меня доходили слухи, что круглоголовые подозревают графиню Лейчестер в том, что она выказывает им больше уважения, чем следует, и даже посылали своих людей в Пенхерст, чтобы проверить, как исполняется их приказ. Боже, как я их ненавидела!
Вероятно, шпионы остались весьма недовольны увиденным и донесли, что детям воздаются королевские почести. Дорогая графиня Лейчестер! Она всегда нравилась мне, и я почувствовала огромное облегчение, узнав, что мои сын и дочь с нею, ибо слухи о готовившейся им участи наполняли меня ужасом. Меня бросало в дрожь при мысли о том, что Генри отдадут в учение к башмачнику, так как я понимала, что эти негодяи вполне способны так поступить. Поговаривали также, что их собираются отдать в школу для бедных под именами Бетси и Гарри Стюарт. Графиня же дала им в учителя наставника своих собственных детей, которого звали Ричард Лоуэлл. Однако бесстрашная благородная леди не могла слишком долго действовать наперекор парламенту. Я боялась, что детей отравят или же они просто исчезнут, как много лет назад исчезли два принца, томившиеся в лондонском Тауэре.
Высадка Карла в Шотландии, должно быть, напугала круглоголовых, и, дабы предотвратить попытку спасти детей, они перевели их в замок Кэрисбрук. Представляю себе, что чувствовали мои сын и дочь, оказавшись в той же тюрьме, где провел несколько последних дней своей жизни их отец!
Через неделю после переезда в Кэрисбрук Генри с Елизаветой играли на дворе в мяч. Начался сильный дождь, и оба промокли до нитки. На следующее утро Елизавета не на шутку разболелась и слегла.
Думаю, недуг ее усугубляли душевные терзания, которые стали острее в стенах этого замка. Ведь она так любила отца! Должно быть, бедная девочка целыми днями думала о том, как сложится ее судьба в руках его убийц.
Если бы только сэр Теодор Майерн был рядом с ней! Но круглоголовые отставили нашего придворного медика от должности, и нечего было надеяться, что они позволят вызвать знаменитого доктора к королевской дочери. Ему уже перевалило за восемьдесят, но он был по-прежнему бодр и, полагаю, сумел бы спасти бедняжку. Один из врачей, которым поручили заботиться о больной, обратился к Майерну за советом; тот прислал лекарство, но было уже слишком поздно.
Моя дорогая девочка знала, что умирает.
Представляю себе, каково было горе и отчаяние бедного Генри. Елизавета отдала ему свое жемчужное ожерелье, а графине Лейчестер послала небольшое украшение с бриллиантами. Вот и все, что она могла по себе оставить.
Круглоголовые постановили похоронить ее без почестей. В свинцовом гробу ее отправили в Ньюпорт. Некоторые из тех, кто раньше служил ей, были допущены проводить ее в последний путь. Гроб опустили под плиты восточной части алтаря церкви святого Фомы. На крышке была вырезана простая надпись:
Елизавета, вторая дочь
короля Карла Стюарта
Умерла 8 сентября 1650 года
Никакого надгробия установлено не было, лишь на стене над тем местом, где покоился ее прах, высекли две буквы: Е. С.
Так умерла моя дочь, рождение которой доставило мне столько радости и которую я горячо любила.
Стоит ли удивляться, что я решила, что само Небо против меня.
Дети были для меня счастьем и в то же время источником постоянного беспокойства. Я очень их любила, но между нами случались и размолвки.
Вскоре после смерти Елизаветы я не на шутку поссорилась с Джеймсом. Он с раннего детства во всем отличался от своего брата Карла – во всем, кроме разве что хороших манер, так как я следила, чтобы все мои дети их усвоили. Джеймс был светловолосым, а смуглый Карл походил скорее на моих наваррских предков. По внешности их никто бы не принял за родных братьев. Кроме того, Джеймс был горяч и несдержан – в противоположность уравновешенному Карлу, который избегал ссор; эту его черту можно было принять за уступчивость, однако в конце концов он всегда поступал так, как считал нужным.
Я отлично знала, что мой нрав тоже трудно было назвать легким. Я родилась для того, чтобы властвовать и подчинять других своей воле, – впрочем, полагаю, ради их же блага.
Джеймсу, конечно, не нравилось, что он сидит взаперти в Париже, тогда как Карл наслаждается свободой в Шотландии. Он вообще тяготился своим положением младшего брата, тем более что он был красив, а наружность Карла нельзя было назвать даже привлекательной. С Джеймсом мне приходилось нелегко. Временами казалось, что он чуть ли не ищет ссор.
Как-то раз он вспылил по самому ничтожному поводу и в сердцах сказал мне:
– Я хочу уехать. Здесь мне все надоело. Вы, матушка, вечно меня воспитываете, а я уже вполне взрослый, чтобы позаботиться о себе самостоятельно.
– Какой же ты взрослый? – возразила я. – Ты рассуждаешь, как глупый мальчишка, и меня это нисколько не удивляет, потому что ты и есть глупый мальчишка.
Мы продолжали пререкаться и уже почти кричали друг на друга, и Джеймс забыл обо всяком почтении ко мне как к матери и королеве.
– Все, что я делаю, я делаю ради вас, моих детей, – говорила я. – Сейчас главная моя забота – это ты.
В ответ я услышала от него слова, которые мне до сих пор трудно простить.
– Я – ваша главная забота? – сказал он с издевкой. – А я-то думал, что главный предмет вашей заботы – Генри Джермин. Вы же любите его больше, чем всех своих детей вместе взятых.
От возмущения я потеряла дар речи, а потом вскричала:
– Да как ты смеешь! – И ударила его по лицу.
Джеймс побелел, и на какое-то мгновение мне показалось, что он готов ответить мне тем же. Затем он повернулся и выбежал из комнаты.
Я была оскорблена до глубины души. Конечно, я любила Генри Джермина. Долгие годы находясь подле меня, он был мне верным другом и помощником. Этот милый, веселый человек умел приободрить меня, в чем я, видит Бог, очень нуждалась. Но на что намекал Джеймс? Неужели он думает, что Генри – мой любовник?
Чувственность не была присуща моей натуре. То, что я называла "этой стороной замужества", никогда не было для меня главным. Разумеется, я исправно выполняла свой супружеский долг и родила королю нескольких детей. Я любила своего мужа и не переставала любить его и после смерти. Тем более я не могла бы завести любовника сейчас, будучи в трауре.
Я ждала, что Джеймс вернется и извинится передо мной, но не дождалась. Мой сын покинул двор.
Я не могу передать, как я была огорчена тем, что он уехал, не поговорив со мной. Я надеялась, что Джеймс отправился в Шотландию, чтобы присоединиться к брату, но оказалось, он отбыл в Брюссель, где его ждал радушный прием.
Я находила это положение дел довольно неловким, и не только потому, что мы с Джеймсом расстались, не помирившись. Ведь Брюссель был под властью Испании, которая находилась в состоянии войны с Францией! Я решила, что не буду посылать ему денег, а так как в этом он от меня все еще зависел, я рассчитывала, что он вернется.
Потом мне довелось испытать новые волнения, связанные с Мэри. Ее брак с принцем Оранским в конце концов оказался весьма счастливым, хотя поначалу нам казалось, что для дочери английского короля это мезальянс, на который мы никогда бы не согласились, если бы не надеялись умиротворить парламент, выдав Мэри за протестанта. Между тем Голландия стала нам добрым другом, и в этом была большая заслуга Мэри и ее мужа. Она всемерно помогала отцу, которого очень любила, и при ее дворе нашло убежище много наших сторонников.
И вот наконец она впервые понесла. Узнав об этом, я очень обрадовалась и написала ей, что, если родится мальчик, она должна назвать его Карлом в честь ее отца и брата.
Вскоре после этого из Голландии пришла печальная весть. Принц Оранский заразился оспой и спустя несколько дней умер. Вдовствующая принцесса Амелия, властная женщина, которая мне никогда не нравилась, распорядилась, чтобы до родов Мэри не говорили о смерти мужа.
И все же такие вести скрыть невозможно, и Мэри вскоре обо всем узнала. Но несмотря на ее горе и отчаяние, ребенок родился здоровым. Я была очень рада. "Наш маленький Карл…" – мысленно обращалась я к внуку.
Каково же было мое разочарование, когда мне сообщили, что принцесса Амелия настаивала, чтобы мальчика назвали Вильгельмом – в честь его отца, и Мэри, к моему огорчению, согласилась.
Рождение ребенка было счастьем, но счастье это омрачила смерть принца Оранского. Услышав о ней, я сказала, что Бог, верно, дает мне знак покинуть этот мир, раз он отнимает у меня всех тех, кто меня с ним связывает. Ведь, надеясь на то, что Карлу удастся вернуть трон, я в значительной мере рассчитывала на поддержку Вильгельма Оранского. А тут еще вдобавок моя дочь пренебрегла просьбой родной матери, не посмев ослушаться свекрови! Я была безутешна и нигде не могла найти успокоения.
Французская королева выразила мне соболезнования в связи с кончиной Елизаветы и моего зятя.