Его собственный отец, шестой герцог Уиндхем, не был сумасшедшим, не носил все розовое, и не объявлял мир треугольным, но он был безусловно самым неблагоразумным человеком. По этой причине Томас, гордившийся своим ровным характером и нерушимостью своего слова, не хотел выставлять на показ особую сторону своей натуры - умение найти смешное в абсурде.
И это был точно абсурд.
Но когда новость об уходе леди Амелии распространилась по залу, и головы как по команде стали поворачиваться в его сторону, Томас начал понимать, что грань между юмором и бешенством не толще острия ножа.
В два раза тоньше.
Леди Элизабет уставилась на него с порядочной долей ужаса, словно он мог превратиться в людоеда и кого–то разорвать на куски. А Грейс, провались ты, маленькая кокетка, смотрела так, будто в любой момент готова рассмеяться.
- Даже не думайте, - предупредил он ее.
Она взяла себя в руки, и тогда он повернулся к леди Элизабет:
- Я схожу за ней?
Она молча на него уставилась.
- Вашей сестрой, - пояснил он.
Снова молчание. Господи, чему в наши дни учат женщин?
- Леди Амелия, - продолжил он с нажимом, - моя невеста, которая только что так откровенно меня проигнорировала.
- Я не назвала бы это откровенным, - задохнулась Элизабет.
Он уставился на нее чуть дольше положенного, чем привел ее в замешательство, хотя сам неловкости не испытывал, затем повернулся к Грейс, которая, по его мнению, была практически единственным человеком в мире, на которого он мог бы полностью положиться.
- Так я схожу за ней?
- О, да, - ответила Грейс, и ее глаза беснули лукавством, - идите.
Его брови приподнялись на долю дюйма, пока он обдумывал, куда могла пойти проклятая женщина. Она не могла покинуть бал, так как парадные двери выходили прямо на главную улицу Стамфорда, что, конечно, было не самым подходящим местом для женщины без сопровождения. В задней части дома располагался маленький сад. Томасу никогда не представлялся случай осмотреть его лично, но ему говорили, что под сенью его листвы было сделано немало предложений руки и сердца.
Предложений, ставших следствием чьей–то неосторожности. Большинство предложений было сделано в более подобающей случаю обстановке, чем те, что случились в саду за Линкольнширской Ассамблеей.
Томаса не сильно волновало то, что его могут застать наедине с леди Амелией Уиллоуби. Он ведь уже был помолвлен с девчонкой, не так ли? И больше он не может откладывать свадьбу. Он сообщил ее родителям, чтобы они ждали, пока ей не исполнится двадцать один год, а это произойдет в ближайшее время.
Если уже не произошло.
- У меня только один выход, - бормотал он. - Я должен сходить за моей прекрасной суженой, притащить ее назад и станцевать с ней, продемонстрировав собравшейся толпе, что я могу прижать ее к ногтю.
Грейс уставилась на него с изумлением, а Элизабет слегка позеленела.
- Но тогда это будет выглядеть так, словно я озабочен, - продолжил он.
- А это не так? - спросила Грейс.
Он задумался над этим. Его гордость была уязвлена, это правда, но большего всего он был удивлен.
- Не очень, - ответил он, а затем, поскольку Элизабет была ее сестрой, добавил, - Прошу прощения.
Она слабо кивнула.
- С другой стороны, - сказал он, - я могу просто остаться здесь. Это не стоит того, чтобы устраивать сцену.
- О, думаю, сцена уже состоялась, - прошептала Грейс, бросая на него лукавый взгляд, который он незамедлительно вернул ей.
- Вам повезло, что вы единственная, которая делает мою бабушку терпимой.
Грейс повернулась к Элизабет.
- Очевидно, мне стоит уволиться.
- Заманчивая идея, - добавил Томас.
Но они оба знали, что это не так. Что Томас смиренно падет к ее ногам, только чтобы убедить ее остаться на службе у его бабушки. К счастью для него Грейс не высказывала желания уйти.
Хотя он мог бы сделать это. И одновременно утроить ей зарплату. Каждая минута Грейс, проведенная в компании его бабушки, позволяла ему избегать ее общества, и действительно, одно это стоило того, чтобы поднять ей жалованье.
Но в этот момент вопрос не стоял так остро. Его бабушка была благополучно устроена в другой комнате в компании ее близких друзей, и он намеревался провести весь вечер, не перемолвившись с нею ни словом.
А вот его fiancée (невеста - фр.) - это совершенно другая история.
- Полагаю, что я позволю ей мгновение триумфа, - заключил он, приходя к этому решению, пока слова срывались с его губ. Он не чувствовал потребности демонстрировать свою власть, - в самом деле, можно ли в этом сомневаться? - и ему не доставляла радости мысль, что лучшие люди Линкольншира могут предположить, что он увлечен своей fiancée.
Томас не был страстно влюблен.
- Должна сказать, что это очень великодушно с вашей стороны, - заметила Грейс, улыбаясь самой возмутительной из своих улыбок.
Томас пожал плечами. И только.
- Я человек великодушный.
Глаза Элизабет расширились, и он подумал, что слышит, как она дышит, но кроме этого она не издала ни звука.
Немногословная женщина. Возможно, он должен жениться на ней.
- Итак, когда вы покидаете вечер? - спросила Грейс.
- Вы пытаетесь от меня избавиться?
- Нисколько. Вы же знаете, я всегда наслаждаюсь вашим присутствием.
Прежде чем он смог ответить на ее сарказм, он заметил голову, или, точнее, часть головы, выглядывающей из–за занавеси, отделяющей бальный зал от коридора.
Леди Амелия. В конце концов, недалеко же она ушла.
- Я приехал танцевать, - объявил он.
- Вы ненавидите танцы.
- Неправда. Я ненавижу обязательные танцы. Они требуют совершенно особых усилий.
- Я могу найти свою сестру, - быстро предложила Элизабет.
- Не глупите. Она, очевидно, также ненавидит обязательные танцы. Моей партнершей будет Грейс.
- Я? - Грейс выглядела удивленной.
Томас подал сигнал небольшой группе музыкантов в передней части зала. Они немедленно подняли свои инструменты.
- Вы, - сказал он. - Вы полагаете, что я могу танцевать здесь с кем–то еще?
- Есть Элизабет, - произнесла она в то время, как он вел ее в центр танцевального круга.
- Вы шутите, конечно, - прошептал он. На лицо леди Элизабет Уиллоуби так и не вернулась краска, которая покинула его, когда ее сестра развернулась и вышла из комнаты. Предложение потанцевать, вероятно, вызвало бы у нее обморок.
Кроме того, Элизабет не подходила для его цели.
Он посмотрел на Амелию. К его удивлению, она не спряталась немедленно за занавес.
Он улыбнулся. Совсем чуть–чуть.
И затем, это и было его целью, он увидел ее изумление.
Только после этого она скрылась за шторой, но это его не интересовало. Она будет наблюдать за танцем. До последнего его шага.
Глава вторая
Амелия знала, чего он пытается добиться. Ей все было ясно, как божий день, она знала, что ею манипулируют, и все же, черт бы побрал этого человека, она стоит здесь, скрываясь за занавесом, наблюдая за тем, как он танцует с Грейс.
Он был превосходным танцором. И Амелия знала это как никто. Она танцевала с ним много раз: кадриль, контрданс, вальс - в течение двух ее сезонов в Лондоне. Для каждого из них танцы были обязанностью.
И все же иногда, иногда, они были восхитительны. Амелия не могла не думать о том, как это великолепно - положить свою руку на руку самого известного холостяка Лондона, особенно, когда они были связаны обязательным контрактом, подтверждающим, что этот холостяк ее и только ее.
Все в нем было значительнее и превосходнее в той или иной степени, чем у других мужчин. Он был богат! У него имелся титул! От его имени молоденькие девчонки падали в глупые обмороки!
И от его крепкого сложения, ну, в общем, они также падали в обморок.
Амелия была совершенно уверена, что Томас Кэвендиш стал бы самой выгодной партией десятилетия, даже если бы он родился с сутулой спиной и двумя носами. Не состоящие в браке герцоги редко встречаются на земле, к тому же хорошо известно, что Уиндхемам принадлежит достаточно земли и денег, чтобы соперничать с большинством европейских княжеств.
Однако спина его милости не была сгорблена, а его нос (к счастью, единственный), был прямым и аристократичным, вернее впечатляющим в соотношении с остальной частью лица. Его волосы были темными и густыми, глаза приковывали своей синевой, и если он и скрывал что–то от посторонних глаз, то зубы у него имелись в полном комплекте. Честно говоря, при подробном описании его внешности нельзя было подобрать другого слова кроме слова "красивый".
Но хотя Амелия и была слегка затронута его очарованием, ослеплена им она не была. И, несмотря на их помолвку, Амелия считала себя самым объективным его судьей. А все потому, что была в состоянии ясно сформулировать его недостатки, и при случае развлекала себя, кратко их записывая и перерабатывая, будьте уверены, каждые несколько месяцев.
Это казалось только справедливым. И, несмотря на неприятности, которые бы она имела, если бы кто–нибудь наткнулся на ее записи, это стоило того, чтобы быть au courant (осведомлённым - фр.) настолько, насколько возможно.
Амелия во всем ценила точность. Она считала, что это ее печально недооцененное достоинство.
Но проблема с ее fiancé (в данном случае - жених - фр.), и, как она предполагала, большинства человечества заключалась в том, что его было очень трудно квалифицировать. Как, например, объяснить, что вокруг него витала неподдающаяся анализу аура, словно в нем было что–то … большее, чем в остальной части общества. Совершенно не предполагалось, что герцоги должны так хорошо выглядеть. Им предназначено быть худыми и жилистыми, или, в противном случае, толстыми, их голоса должны быть неприятными, а интеллект низким и, вот… как то раз она заметила руки Уиндхема. Обычно, когда они встречались, он носил перчатки, но однажды, она не могла вспомнить почему, он их снял, и его руки просто загипнотизировали ее.
Его руки, ради всего святого!
Это было ненормально, и это было нереально, но в то время, пока она стояла перед ним молча и, вероятно, разинув рот, она не могла не думать, чем занимались эти руки. Чинили забор. Работали лопатой.
Если бы он родился пятью столетиями ранее, то он, конечно, был бы свирепым рыцарем, размахивающим мечом на поле битвы (во время, свободное от нежных объятий на закате своей благородной леди).
И конечно она знала, что, возможно, провела чуть больше времени, обдумывая лучшие стороны характера своего жениха, чем он ее.
Но и в этом случае, когда было сказано и сделано все возможное, она знала о нем не так уж много. Титулованный, богатый, красивый - не сказать, что исчерпывающие знания. Поэтому она не думала, что желание узнать о нем что–то еще было для нее чем–то неблагоразумным. А вот то, что она действительно хотела, хотя и не могла точно объяснить почему, это чтобы он что–нибудь узнал о ней.
Точнее захотел узнать о ней хоть что–нибудь.
Стал наводить справки.
Задавать вопросы.
И слушать ответы, вместо того, чтобы молча кивать, наблюдая за кем–то другим в глубине зала.
С тех пор, как Амелия начала отслеживать такие вещи, ее жених задал ей ровно восемь вопросов. Семь по поводу развлечений вечера. А оставшийся - насчет погоды.
Она не ждала от него любви - не так уж она была наивна. Но она думала, что мужчина, по меньшей мере средних умственных способностей, захочет хоть что–то узнать о женщине, на которой планировал жениться.
Но нет, Томас Адолфус Гораций Кэвендиш, глубокоуважаемый герцог Уиндхем, граф Кестевен, Стоу и Стамфорд, барон Гренвилл де Стэйн, не говоря уже об обладании другими титулами, которые, к счастью, ей не нужно было запоминать, казалось, не интересовался тем, что его будущая жена любила землянику, но терпеть не могла горох. Он не знал, что она никогда не пела на публике, также как не был осведомлен, что когда ей того хотелось, она писала превосходные акварели.
Он не знал, что она всю жизнь мечтала посетить Амстердам.
Он не знал, что она ненавидит, когда ее мать восхваляет ее образование и эрудицию.
Он не знал, что она будет отчаянно скучать по сестре, когда Элизабет выйдет замуж за графа Ротси, который жил на другом конце страны в четырех днях езды.
И он не знал, что если однажды он просто спросит о ней, самый простой вопрос, ничего сложного, и задумается над ее мнением по поводу чего–то, отличного от температуры воздуха, ее мнение о нем повысится безмерно.
Но все выглядело так, что его совсем не волновало ее мнение о нем, которого он, в этом она была совершенно уверена, не знал. Фактически, отсутствие его заинтересованности в ее хорошем мнении о нем было единственной стороной его личности, о которой она действительно знала.
Кроме…
В настоящее время она стояла позади красного бархатного занавеса, выступающего в роли ее щита, и всматривалась в зал, совершенно уверенная в том, что он знает о ее присутствии.
Она наблюдала за его лицом.
Она видела взгляд, которым он смотрел на Грейс.
Вот он улыбнулся Грейс.
Боже мой, почему он смеется? Она никогда не слышала, как он смеется, даже не видела этого издалека.
Ее губы приоткрылись от легкого шока и, может быть даже от испуга. Кажется, она узнала о своем fiancé кое–что существенное.
Он любит Грейс Эверсли.
О, замечательно.
***
Это был не бал при Линкольнширском Собрании - это был хорошо продуманный "причал" для матрон, которые организовывали ежеквартальный сбор. Томас считал, что это печально. В результате у него отсутствовал интерес к обольстительной природе танца - у него не было возможности вальсировать с кем–то, кого ему хотелось бы обольстить. Но вальс предоставлял партнерам возможность вести беседу, которая протекала бы гораздо проще, чем слово тут, фраза там, когда они с Грейс продирались сквозь замысловатые па контрданса.
- Вы пытаетесь заставить ее ревновать? - спросила Грейс, улыбаясь так, что он, возможно, посчитал бы это кокетством, если бы не знал ее настолько хорошо.
- Это нелепо.
Так как в это время она проходила под рукой местного сквайра, Томас воздержался от ворчания и дождался, пока она не вернулась к нему.
- Это нелепо, - повторил он вновь.
Грейс подняла к нему голову.
- Прежде вы никогда со мной не танцевали.
На сей раз перед ответом он выдержал паузу.
- Разве у меня была возможность танцевать с вами?
Грейс отстранилась и качнулась, как требовалось танцем, но он видел подтверждающий наклон ее головы. Он редко посещал местное собрание, и хотя Грейс сопровождала его бабушку, когда та ездила в Лондон, они редко встречались на вечерних приемах. К тому же тогда она сидела в стороне с компаньонками и компаньонами.
Они двигались во главе танцующих, он взял ее руку для их olevette, и они пошли в центре прохода, джентльмены с правой стороны, леди с левой.
- Вы сердитесь, - сказала Грейс.
- Нисколько.
- Уязвленная гордость.
- Лишь на мгновение, - согласился он.
- А теперь?
Он не ответил. И не собирался. Они достигли конца цепочки танцующих и должны были разойтись в противоположные стороны. Но когда они встретились для краткого хлопка, Грейс напомнила:
- Вы не ответили на мой вопрос.
Они шагнули назад, затем - вперед, и он, наклонившись, прошептал:
- Я люблю наблюдать.
Она посмотрела на него, словно хотела посмеяться над этим.
Он ей лениво усмехнулся, и когда у него снова появилась возможность заговорить, спросил:
- Вы настолько удивлены?
Он поклонился, она крутанулась и затем произнесла, озорно сверкнув глазами:
- Вы никогда меня не удивляете.
Томас рассмеялся, и когда они встретились еще раз для поклона и вращения, он наклонился и ответил:
- Я никогда и не пытался.
На что Грейс только закатила глаза.
Она была забавной, эта Грейс. Томас сомневался, что его бабушка, когда нанимала свою компаньонку, искала что–то большее, чем простушку, которая знала бы, как сказать "да, мэм" и "конечно, мэм". Но она, тем не менее, сделала хороший выбор. К тому же Грейс была местной. Она осиротела несколькими годами ранее, когда ее родители подхватили лихорадку. Ее отец был деревенским сквайром, и их семья имела хорошую репутацию. В результате Грейс уже была знакома со всеми местными жителями, а с большинством дружила, что должно было стать преимуществом в ее текущем положении.
По крайней мере, так полагал Томас. Большую часть времени он пытался не пересекаться со своей бабушкой.
Музыка подходила к завершению, и он позволил себе бросить взгляд на красный занавес. Или его fiancée ушла, или она стала чуть более способной в искусстве маскировки.
- Вы должны быть к ней внимательнее, - произнесла Грейс, пока он сопровождал ее от танцевальной дорожки.
- Она оскорбила меня, - напомнил он ей.
Грейс просто пожала плечами.
- Вы должны быть к ней внимательнее, - повторила она. Грейс сделала реверанс и удалилась, оставив Томаса одного, что в таком обществе, как это, всегда было малопривлекательной перспективой.
Он был помолвлен, более чем кстати, а это было местным собранием, так что его невеста была известна всем. Что должно было означать, что все, кто мог представить своих дочерей (сестер или племянниц) его герцогиней, оставят его в покое. Но увы, леди Амелия не обеспечивала полной защиты от его соседей. Как бы не была Амелия любима (а он считал за лучшее говорить именно это), ни одна уважающая себя мамаша не могла не лелеять надежду, что с помолвкой может что–то не удасться, и герцог может оказаться одиноким, и ему, возможно, необходима будет невеста.
По крайней мере, ему говорили именно так. Он не был полностью посвящен в подобные сплетни. (За что усердно благодарил своего создателя).
Конечно, были и такие граждане Линкольншира, которые не имели незамужнюю дочь/сестру/племянницу, но всегда находился кто–то, кто искал его расположения. Это его ужасно утомляло. Он отдал бы свою руку, ну, возможно, палец, чтобы в течение хотя бы одного только дня никто не сказал ему того, что он, по их мнению, желал бы услышать.
Титул герцога давал довольно много преимуществ, но честность окружающих туда не входила.
Вот почему, когда Грейс оставила его на краю небольшой танцевальной площадки, он немедленно зашагал к дверям.
К двери, если быть более точным, хотя это и не имело особого значения. Он просто хотел уйти.
Двадцать секунд спустя он вдыхал свежий воздух линкольнширской ночи, обдумывая, как провести оставшуюся часть вечера. Ранее он намеревался пойти домой, с нетерпением ожидая тихого вечера прежде, чем бабушка заманит его к себе, обсудить ее планы относительно собрания.