– У нас никто сам от себя ничего не хочет, – с достоинством и даже вызовом ответил старик. Смотрел Григорию в лицо с укором, как будто понимал его тайные мысли. – У нас на все есть только воля султана. Я три года был в ссылке за то, что противился войне. Теперь, если соглашусь на ваши требования, дорога обратно мне закрыта. Хоть не возвращайся в Стамбул.
– Вот и хорошо, – дружелюбно ответил Орлов, поднимая старика, – вместе в Петербург поедем.
– У меня семья, – горько бросил тот.
Мир подписан не был, а турецкая миссия удалилась восвояси. Орлову бы радоваться, но у него скребли на сердце кошки. Уже чувствовал, что Като за самоуправство может погладить его железными когтями. Гри Гри не дали доехать до Петербурга. Повернули на заставе. Высочайшее повеление: отправляться в Гатчину и выдержать там сорок дней карантина. Ведь явился он из чумных краев!
Звучало смешно. Когда в 1771 году Григорий ехал из Москвы, его выбегали встречать всем народом. Городили триумфальные арки. Ни минуты задержки. Прямо во дворец и к освященным стопам. Что-то тогда Ее Величество заразы не боялась!
Теперь он бесновался и ревел, как лев в клетке, в желтовато-серых, рыцарственных стенах своего гатчинского замка. Тревожил сонные воды прудов. Клял судьбу и рвался в столицу – свернуть шею хилому майоришке, ненароком закатившемуся в царскую постель.
Не вышло. Ни только к Васильчикову, к городу Гри Гри не подпустили. Приехал тактичный Елагин, привез перечень всего, чем, увольняя, жаловали Орлова. Откупались щедро. И княжеский титул, и сервизы, и земли… От этого становилось еще горше. Неужели она думает, что золотые ложки не встанут ему поперек горла? Князь получил годичный отпуск и вынужден был покинуть столицу. По прошествии нескольких месяцев, когда костер страстей подернулся пеплом, Екатерина позволила ему вернуться на службу. Благосклонно приняла в Совете, дружески беседовала, даже приказала встречать невесту великого князя, приехавшую в Россию с матерью… Это была великая честь. Но ни честью, ни бесчестьем его не удивишь. Приелось. Потеряло вкус. И смысл.
Осталось только бесцельное блуждание по гулким залам Мраморного склепа, где если и есть человеческий голос, то только эхо его собственного.
– Братец, я подумала, может, пирогов с капустой? Там на кухне внизу была квашня… – Катюша стояла перед ним и мяла краешек синей турецкой шали. – Помните, как бывало у маменьки?
Вот, она уже была готова заплакать.
– Полно, не надо. Просто челядь еще не успела перебраться. – Он сел перед ней на корточки и начал рукавом шлафрока вытирать глаза. – Я обещаю тебе, здесь будет и тепло, и весело. Братья из армии приедут. Разгуляемся. Как встарь! – Григорий похлопал себя по карманам. – Вот ведь черт, забыл! – вытащил изящный золотой вензель императрицы, инкрустированный бриллиантами. – Ну? Кто у нас теперь фрейлина? Кое-что я еще могу, – и покосился на нее из-под изогнутой брови. – Меняю на пироги.
Глава 5
Возвращение
Возок нырял в темные ухабы. Сиротские зимние перелески то отходили на безопасное расстояние под прикрытием белых полей, то наступали на дорогу развернутым фронтом. Ни лихие разбойники, ни воровские уметы, ни даже желтые огоньки волчьих глаз не подкарауливали кибитку среди нищего на краски простора.
Ямщик мурлыкал под нос, проезжий офицер дремал, прикрыв лицо черным лисьим воротником. Его руки крепко прижимали к груди кожаный мешок, где среди прочих бумаг затерялся с виду скромный конверт – единственное, что сейчас имело для ездока ценность.
"Господин генерал, – аккуратные буквы бежали по листу ровно, словно стежки на рукоделии, – мне кажется, Вы сейчас заняты метанием бомб по Силистрии и совсем не помышляете о другой крепости, которую так долго осаждали. Она подумывает о сдаче, но где же храбрый победитель, готовый принять капитуляцию?"
Когда Потемкин прочитал это, темнота бросилась ему в глаза. Двенадцать лет прежней жизни были отсечены единым взмахом пера. Двенадцать лет безумных надежд. Сказать – засмеют, а то и почтут за сумасшедшего. Двенадцать лет служебного рвения, никем не замеченного и никому не нужного. Один росчерк, и вырванный из небытия человек повис на кончике пера, остро ощущая, что сейчас сорвется.
– Поторапливай! Слышь ты!
– Куды ж, барин? Лошади устали. Накинуть бы…
От сильного тычка в спину ямщик чуть не полетел с козел.
– Ах ты, воровская харя! Накинуть бы! – передразнил ездок. Он вспомнил, что в кошельке у него гуляет ветер, пересыпая из угла в угол рубль с полтиной, и еще больше озлился. – Самому бы кто накинул.
– А не накинешь, так я не повезу, – не испугался мужик. – Тпру, лихоманка вас возьми!
Лошади встали. Кругом было чистое поле. Потемкин почувствовал, как холодом повело у него под сердцем. А если в ближайшем леске у ямщика ватага сообщников? Время неспокойное, на каждой дороге озоруют. Григорий взялся за рукоятку пистолета, торчавшую под тулупом из-за пояса.
Ямщик повернул к нему рябое бородатое лицо.
– Сброшу в поле. Добирайся, как знаешь.
– Я вот всажу тебе пулю в печенки, стервец, – пистолет уперся в бок сивого зипуна. – Езжай, кому сказано!
Мужик с досадой тронул вожжи.
– Ничего, и на вас управа найдется, – бубнил он. – Государь-то, слышь, недалече.
– Какой государь? – не понял Потемкин.
– Да известно какой. Петр Федорович.
"Осмелели, сволочи. Даже здесь, за сто верст от Самозванца. Что же там-то, на Волге?"
– Да ты, я чай, и крестишься с его именем? – зло поинтересовался ездок.
– Оно имя верное, – буркнул ямщик. – Надёжа значит есть.
– Ты белены объелся? Не знаешь, что император – покойник?
– Враки все! Вредная каверза Орловых да блудной бабы, царской жонки-изменницы. Она-то, слышь, из немецких сама. А они там мужиков меняют на день по пять раз. Потому вера у них такая. Вот те крест.
– Заткнись, умник, – буркнул седок. – У своей жены считай.
"Завалить бы его сейчас в снег да рожей об острый наст, чтобы знал, о ком болтает!" Потемкин болезненно поморщился.
– У нее их дюжина перебывала, – не унимался мужик. – Ей-богу, не вру!
Кровь ударила ездоку в лицо. Он потянул белый шарф и глотнул воздуха. Стыд-то какой, когда последний ямщик, когда провшивленная солдатня обсуждает ее хахалей, а обозные бабы равняют с собой!
Письмо Като давило ему на сердце.
– На ней креста нет, ведьмино племя…
– Что, собака? – захрипел Григорий, схватив сзади ямщика за шею. Он повалил его в сани и начал, как железными клещами, сжимать заросшее, колючее горло.
Лошади понесли. Мужик вырвался, кубарем слетел с саней и, хромая, побежал прочь по полю, на ходу посылая проклятья бешенному барину.
Кони встали. Злоба мало-помалу улеглась. Потемкин сидел, не шевелясь и глядя прямо перед собой. Пощады, люди, пощады! Сколько можно тыкать ему в лицо ее похождениями? Будто они знают, куда он едет.
Григорий засунул руку за пазуху, проверить, не выпало ли письмо. Нет, на месте. Черт его несет в столицу? На новые унижения?
Граф Никита Иванович Панин – очень веселый и ребячливый человек – имел одно презабавное обыкновение. Каждый понедельник в восьмом часу вечера он прокрадывался в холодную галерею первого этажа, ведшую от Кабинета Ее Величества к парадным сеням, и застывал там на часах в простенке между окнами. Пузатые китайские вазы служили ему укрытием. Мраморные нимфы стыдливо прикрывали от него ладошками свои прелести. Граф был выше этого. Согнувшись в три погибели, затаив дыхание и сняв башмаки, он караулил свою жертву.
В первый день седмицы один из статс-секретарей господин Козицкий задерживался позднее других, чтобы разобрать челобитные на высочайшее имя. Он был пуглив и нервен, методичность в работе помогала ему справиться с природной робостью. Однажды, наскочив на секретаря в плохо освещенной анфиладе, граф открыл его тайну: тот смертельно боялся темноты.
С тех пор каждый понедельник Панин поджидал Козицкого в засаде, заранее хихикая и предвкушая потеху. Длинные, французские часы времен регентства Филиппа Орлеанского били восемь. В дальнем конце галереи опасливо скрипела дверь. И под окутанные мраком своды вступал человечек с папками в руках. Он озирался по сторонам, втягивал голову в плечи, таращил подслеповатые совиные глазки. Ни одна свеча не горела в проклятом коридоре. С правой руки над Козицким нависали окна, как огромные черные полыньи, готовые поглотить самоубийцу. Он знал, что где-то здесь, всякий раз в другом месте, его подкарауливает неотвязный граф.
Вот уже пройдено полпути, вот уже три четверти. Не иначе враг за теми креслами, что выгораживают угол у камина. Еще пара шагов и будет лестница, на нижней площадке которой – желтый волшебный фонарь с прямыми стеклами. Он сияет ярко, как звезда. Только бы добраться… Ах, вот и кресла миновал благополучно. Неужели нет сегодня графа? Неужели подействовали уговоры господина Елагина, десять раз доносившего императрице о непристойных ребячествах ее первого вельможи?
Вот и дверь. Уф, пронесло. Козицкий берется за ручку, замок едет вниз, тонкая золотая полоска света разрастается из-под створки. И в этот миг сзади на него бросается нечто страшное, огромное, черное, бесформенно… С криком: "Бу-у-у-у!!!" или "Цап-царап!!!" – Никита Иванович хватает секретаря за фалды. Несчастный роняет папки, вопит дурным голосом, несется по лестнице прочь, теряя, как золушка, туфли, и, наконец, растягивается на нижних ступенях под самым фонарем.
Триумф, полный триумф! Граф покатывается со смеху. Стоит всю неделю корпеть над бумагами, ради нескольких минут такого удовольствия!
Императрица уже собиралась отходить ко сну, когда явился Елагин. Он имел право входить без доклада, но пользовался им крайне редко.
– Какие новости? – Екатерина тревожно подняла брови.
– Граф Панин послал за братом в Москву.
Государыня и статс-секретарь обменялись понимающими взглядами. Оба не любили Никиту Ивановича и опасались его интриг в пользу Павла. Сторонники наследника сжимали вокруг Екатерины кольцо.
– Дышать нечем! – вспылила она. – Вообрази, Перфильич, когда на меня в собственной кровати смотрит панинский шпион!
Елагин деликатно промолчал.
– Видимо, вице-канцлер уверен, что вместо Кара будет назначен его брат.
– Это мы еще посмотрим. – Императрица поджала губы. – Пригласи-ка завтра к обеду генерал-аншефа Бибикова.
"Круты повороты", – про себя хмыкнул секретарь.
К Александру Ильичу Бибикову Екатерина всегда относилась с доверием. Даже назначила его маршалом Уложенной комиссии. Он сам все испортил. Поехал инспектировать, как живется в Холмогорах Брауншвейгскому семейству, да влюбился в одну из принцесс-арестанток, сестру несчастного Иоанна Антоновича. Даже просил разрешения расторгнуть первый брак и венчаться. Императрица ответила отказом. Бибиков закусил удила и теперь при всяком удобном случае ругал правительство.
– Осмелюсь доложить, что сей господин поносит ваше имя.
– От нужного человека можно и потерпеть, – отрезала Екатерина. – Он верен, интриг не затевает. А что в сердцах сказал, так тут, кто без греха? Любовь – дело такое, – она вздохнула. – Ладно, Перфилич, пошел проч. Спать хочу.
Панин пил кофе из голубой чашки и никак не мог понять, почему оно пригарчивает? В белых все было благополучно. Наконец, он решил, что голубое – не его цвет, и взялся за газету. Но и она горчила ложью. В ней ничего не говорилось о событиях на Волге. Впрочем, Никита Иванович для того и читал "Ведомости", чтобы отвлечься от реалий.
Его интересовал вопрос, как далеко зайдет Самозванец до того момента, как императрица передаст власть сыну? А в том, что это случится, Панин не сомневался. Она потерпела фиаско, эта женщина. Никогда еще дела империи не находились в таком хаосе. Водоворот черноты и звездных осколков с каждой минутой крутился все стремительнее, захватывая новые уезды, души, куски вчерашнего и завтрашнего дней. Надо было задать процессу правильное направление. А этого Никита Иванович при всем желании не мог сделать один. Нужен был Павел. Его воля, его полное согласие подчиниться наставнику и идти против матери.
– План прост, – убеждал Панин великого князя. – Как только руководство карательной армии получит мой брат Петр, реальная сила будет в наших руках, и мы возведем вас на престол.
– А Самозванец? – неуверенно протянул наследник. – Вы не считаете положение серьезным?
Никита Иванович незаметно сжал запястье воспитанника.
– Положение серьезнейшее, мой мальчик. А станет еще серьезнее. Возможно, бунтовщики возьмут Казань и даже прорвутся к Москве.
Павел побелел.
– Но как только войска с юга будут переброшены, им не составит труда задушить бунт. Самозванец движется именно потому, что не встречает сопротивления.
– Но мир не заключен…
– Будет заключен. Я приложу все старания. Главное же – продвинуть моего брата в главнокомандующие и наделить его достаточными полномочиями. А уж там мы сможем диктовать свою волю.
Разговор шел в театре Зимнего дворца, и за музыкой даже близко сидевшая великая княгиня Наталья Алексеевна ничего не могла слышать. Она перемигивалась с другом Павла – Андреем Разумовским, и Никита Иванович наблюдал за ними с неодобрением Мерлина, взиравшего на кокетство Гвиневры и Ланселота.
Сама Натали тоже искоса поглядывала на Панина. Она не любила, когда тот секретничал с мужем. Павел оказался подкаблучником. А сам-то превозносил рыцарские добродетели! Стоило явиться заурядной Дульцинее, и ее прелести, ее надутые губки, ее капризный голос потянули на чаше весов куда больше, чем все рыцарские ордена, вместе взятые.
– Так вы обещаете поговорить с матерью о моем брате? – настойчиво потребовал граф.
Но Павел сделал вид, что не слышит. Казалось, он больше следил за топотней на подмостках, чем за их беседой. Панин досадливо покосился туда. И правда, там происходило кое-что интересное. Ее Величество настояла, чтобы поставленная девицами из Смольного монастыря итальянская опера-буфф "Служанка-госпожа" была продемонстрирована на придворной сцене. Екатерина так гордилась успехами своих пилигримок, будто намеревалась по окончании института не раздать их замуж, а разослать по театрам! Впрочем, сцена Зимнего дворца скорее домашняя. Здесь все закрывали глаза на промахи юных актрис.
– Браво! Браво! – летело из зала.
– Борщева, покажи голос!
Девушка в черном бархатном платье и правда грохотала, как полковая мортира. Слабенько в ответ ее переливам дрожали хрустальные висюльки на люстре. Но наследник не сводил глаз с худенькой пятнадцатилетней танцовщицы Нелидовой, которая обегала сцену, шурша оливково-зелеными юбками и то и дело выставляя на общее обозрение каблучок. В роли Сербины она была неподражаема.
– Нимфа! Талия! – в восторге воскликнул Павел и, ловко выхватив из прически супруги шелковую розу, швырнул ее к ногам балерины.
– Ах! – изумленно воскликнула Наталья Алексеевна.
– Ах, – вторила ей прелестная танцовщица, изящно присев, подхватив двумя пальцами цветок и прижав его к губам. Чем вызвала смех и плеск аплодисментов.
"Завтра все газеты напишут об этом", – подумал Никита Иванович.
– Я знать не хочу, откуда у вас такие расходы, сударь! – Бывший гетман Кирилла Григорьевич Разумовский буравил сына взглядом. – Шестьдесят тысяч! Уму не постижимо! Я в вашем возрасте…
Андрей закатил глаза. Сейчас отец возьмется за любимую шарманку: пас свиней, глодал хлеб с желудями и соленому огурцу бывал рад! Он терпеть не мог, когда гетман поминал свое низкое происхождение и как-то в сердцах бросил:
– Вы были сыном казака, а я – фельдмаршала!
Андрей имел право на такую дерзость. Его покойная мать – Нарышкина – родня царской семье. Он ли не аристократ? Он ли не вельможа? Правда, с одного бока…
– Я живу по средствам, – отчеканил молодой Раумовский. – Вы же не хотите, чтобы я питался одними огурцами.
Кирилла Григорьевич сознавал его правду, но шестьдесят тысяч – это уже было сверх меры.
– За такие деньги можно и бриллианты ложками жрать! – огрызнулся гетман. – Не стану оплачивать ваши долги. Надоело! В прошлом месяце тридцать, в этом шестьдесят! В следующем будет девяносто? – Вдруг на его лице мелькнула догадка, показавшаяся графу страшной. Ему ли не знать, на что закадычный друг наследника может спустить подобные деньжищи? – Андрюшка, – басовито простонал гетман, – да ты, часом, не в заговоре?
– Что вы, папенька! – Андрей перекрестился. – Бог с вами. Да, я промотал. Сознаюсь, каюсь.
– Не лги мне, – предупредил граф. – Христом Богом прошу, держись от этого подальше.
"Уж кто бы говорил! – про себя рассмеялся Андрей. – Если бы ваш брат не встрял в заговор, вы бы до сих пор свиней пасли! А сами в 62 году разве не среди заговорщиков верховодили? Нет, в чем, в чем, а в этом я семейного имени не посрамлю! И если Павел решится…"
Впрочем, пока говорить было рано. Его высочество демонстрировал неподдельную преданность матери. Особенно с тех пор, как расстался с Паниным в роли воспитателя и всецело предался в руки молодой жены. Долг возник сам собой из ее же каприза. Натали очень хотелось жемчужную парюру к утреннему голубому платью, такую легкую, воздушную, скромную – что потянула безделушка на полсотни тысяч, а узнав, для кого, ювелир еще и накинул десяток. Бедняжка не осмелилась просить великого князя, и так муж в прошлом месяце оплатил ей два модных туалета. Пришлось другу Андрюше не ударить перед дамой в грязь лицом.
– Наташа! – Екатерина оторвалась от рассматривания антиков и протянула невестке обе руки. – Ну, как, душа моя, съездили прогуляться?
Великая княгиня впорхнула в комнату свекрови, вместе с едва уловимым липовым запахом. И кто составляет ей такие свежие, летние духи? Она походила на бабочку, заснувшую с осени между рамами и ожившую в тепло натопленной комнате. Ее муслиновое желтое платье стелилось по полу, павлинье перо подрагивало в высокой прическе.
– Чудесный езда, – начала она по-русски. – Ветер па карет нас чуть в речка не сдувать.
Княгиня запнулась. Новый язык давался ей с трудом, и Екатерина перешла на немецкий. Она ничем не хотела огорчать невестку. Чудесная девушка! Лицо овальное, нос с горбинкой, глаза всегда удивленно распахнуты. Такая изящная. Подуй – улетит. Говорят, у нее долги. Ну и что ж, разве у Като в ее возрасте не было долгов?
Императрица решительно не желала замечать в великой княгине ничего дурного. Эта юная дама вернула ей сына! Попробуйте не полюбить?
Большинство матерей теряет сыновей после брака. Приходит другая женщина – молодая, красивая, уверенная в своей силе – и уводит ваше сокровище. У Екатерины было иначе. Десять лет она не знала, как подступиться к собственному ребенку. Холода в их разговорах было столько, что странно, как стены комнат не шли инеем. Он никогда не скучал по ней. Всегда тяготился ее присутствием. И что бы Като ни делала для сближения, все выходило фальшиво, неудачно и с болью для обоих.