Стюарт решил, что и пальцем ее не тронет. А сразу после свадьбы отошлет прочь. Но сейчас он упивался своей страстной мечтой о жизни, где нет невест, жестких социальных рамок, старых страхов о нечистой крови и всего прочего, что не позволяло ему нырнуть к ней в теплую глубокую ванну.
"Я думала о вас. О вас, сэр".
Верити стояла на ступеньках лестницы, ведущей вниз, к входу для слуг, и ждала, когда мистер Сомерсет вернется домой.
Лондонский туман всегда был нежелательным гостем. От него пахло нечистотами, и его влажные пальцы похотливого пьянчуги забирались в укромные уголки под одеждой, куда, казалось бы, обычной непогоде никак не забраться.
За годы жизни в Лондоне Верити видела немало туманов, но то, что творилось сейчас на улицах, не поддавалось никакому описанию. Когда Верити готовила обед, кебы и пешеходы двигались по улице над ее головой, словно в подводном царстве – плывущие и скользящие темные силуэты то появлялись, то исчезали в полупрозрачной, как суп, среде. Когда наступил вечер, видимость еще сильнее ухудшилась. Лампа ближайшего уличного фонаря казалась сейчас оранжевым ореолом, освещающим самое себя. Верити едва могла разглядеть собственную вытянутую вперед руку.
Она тревожилась. Ему следовало давным-давно быть дома. Неужели Уоллес безнадежно заблудился? Густотой и цветом туман напоминал сырное суфле; странное явление атмосферы, сбивающее с толку пешеходов, которые в такие дни запросто могли шагнуть прямо в Темзу. Очень легко потерять ориентацию и пропустить нужный поворот.
Туман касался ее щек ледяными губами. Верити плотнее запахнула шаль и зажгла сигарету. Уж лучше кислый запах табака, чем вкрадчиво-удушливая вонь туманных испарений.
Верити не услышала шагов Стюарта, пока он не очутился почти над ней. Полы его пальто терялись в клубах густого желтого тумана. Разумеется, он не мог ее видеть – не мог знать, что она стоит здесь, – но сердце Верити забилось, как будто он снова застал ее голой, ласкающей себя между ног.
Целый день ее точило волнение, перебиваемое время от времени приступами жестокой тревоги. Теперь Верити боялась не того, что он вызовет ее к себе. Вдруг не позовет вообще? После их встречи – несколько своеобразной, – после того, как она вслух призналась ему в своих чувствах, будет невыносимо, если он не выразит к ней никакого интереса!
Зазвенели ключи. Потом стало тихо. Вдруг что-то крошечное и металлическое – пуговица его пальто? – звякнуло о каменную ограду, идущую по обе стороны от парадной лестницы.
– Кто здесь? – крикнул Стюарт по-французски. Страх пригвоздил Верити к месту. Потом она поняла, что ее присутствие выдал огонек сигареты, отчетливо видимый на фоне ее черной шали.
– Добрый вечер, месье, – ответила она также по-французски. Верити не узнавала собственный голос, когда говорила на прованском французском месье Давида – царапающим ухо языке, скорее выразительном и энергичном, нежели утонченном.
Ключи звякнули снова, на сей раз поверх низкой каменной ограды.
– Мадам Дюран, – вежливо отозвался мистер Сомерсет, – вы получили мою записку?
– Да, сэр.
Собрание, которое было назначено на сегодняшний вечер, пришлось отложить из-за тумана. Вместо того чтобы перенести его в "Клуб реформаторов", Стюарт пригласил шестерых министров и членов парламента к себе домой на следующий день, чтобы устроить совещание за завтраком.
– Я все приготовлю.
– Смотрите же.
Ключи снова звякнули. Разговор подошел к концу. Сейчас Стюарт войдет в дом.
Но Верити не могла допустить, чтобы он ушел так быстро. Их встреча потрясла ее, более того, разбудила в ней насущную потребность быть ближе к нему – она страшно по нему тосковала. И сколько бы раз ни приходилось ей напоминать самой себе, что он вот-вот женится на другой, в глубине души Верити чувствовала: нет, он принадлежит ей. Всецело и навеки.
– Сэр, разве Уоллес не вернулся вместе с вами?
Ключи перестали звенеть.
– Я устроил его вместе с каретой в гостинице возле "Иннер темпл". Слишком опасно выезжать на лошади.
– Как же вы добрались до дому?
– Трамваем. И пешком.
– А так разве не опасно?
– Опасно. – Стукнула его трость – раз, другой. – Но если бы я взял номер в гостинице, я бы лишился удовольствия отведать вашей кухни.
Он проделал путь больше трех миль в такую непогоду, самым серьезным образом рискуя заблудиться или пораниться, ради ее обеда?
– Не знала, что вам нравится, как я готовлю.
– Не знали? – Он тихо засмеялся. – Что ж, теперь знаете.
– Но в первый раз, когда я для вас готовила, вы отослали ужин назад на кухню, даже не попробовав.
Молчание. Туман рос и сгущался. Потом раздался звук спички, которой чиркнули о коробок. Маленький всплеск оранжевого пламени – Стюарт зажег сигарету. Красноватый огонек на кончике сигареты вспыхивал ярче, когда он делал вдох.
– Известно ли вам, мадам, что происходит с человеком, который после десятилетий, проведенных во мраке, внезапно попадает на солнечный свет?
– Нет, сэр.
Верити слышала, как Стюарт выпустил клуб дыма. Она вдохнула поглубже этот теплый и едкий дым, облаком окутывающий их обоих.
– Свет его ослепляет, – ответил Стюарт Сомерсет. – А я не хочу ослепнуть. Доброй ночи, мадам.
Глава 13
Письмо Майкла пришло с утренней почтой, коротенькое послание, занявшее меньше страницы. Он подтвердил получение двух писем, которые Верити ему отправила, но не подумал извиниться, что ответил так не скоро. Майкл был очень занят: заменял редактора студенческого журнала, а еще его команда только что разгромила команду Коттон-Хауса в матче по регби.
Верити вздохнула. Она одновременно и гордилась им, и испытывала отчаяние. Сын почти перестал посвящать ее в события своей жизни; она почти ничего о нем не знала. Правильно ли она поступила, послав его в школу для избранных? Неужели снобизм одноклассников диктует ему отчужденность, заставляет от нее отдалиться?
Однако, думала она, вряд ли снобизм мальчиков – выходцев из среднего класса, учащихся обычной частной школы, был бы намного лучше. А мысль послать Майкла в простую государственную школу ей и в голову не приходила. Нет, она всегда знала, что им подходят Регби и Кембридж. Мужчины в их семье из поколения в поколение учились в Регби и Кембридже.
Может быть, и не всегда. Уж точно не раньше, чем она получила от тетки то леденящее душу письмо десять лет назад. До того Верити была бы счастлива видеть, как сын растет и становится мужчиной, чтобы быть фермером, клерком или егерем, как его приемный отец. Но после письма она толкала его вперед с той же яростью, с какой продвигала саму себя. Верити ни разу не удалось произвести впечатление на тетю за все годы, проведенные в Линдхерст-Холл. Но сейчас, когда тетка следила за ней, Верити просто обязана была постараться.
Мадам Дюран учила Майкла правильной дикции, устраняя малейший намек на простонародный йоркширский акцент мистера Роббинса. Учила всем иностранным языкам, какими в свое время мучила ее гувернантка. Посвятила в тайны этикета, диктующего поведение обитателям верхнего эшелона. К тому времени как Майклу исполнилось десять, он говорил по-английски, как королевский отпрыск, изъяснялся по-французски, по-итальянски и по-немецки. Знал, что джентльмен должен снимать перчатку, прежде чем пожать даме руку, и ни в коем случае не предлагать даме руку, случись ему присутствовать на ленче. Незнание таких нюансов сразу выдавало самозванцев, пытающихся втереться в приличное общество.
Однако приемному сыну егеря одних учтивых манер было недостаточно. Поэтому Верити вбила мальчику в голову, что он должен – ради нее и себя самого – быть лучшим во всем, за что бы ни брался, если не хочет жить так, как она. Это единственный путь добиться такого положения в обществе, чтобы высокорожденные отпрыски относились к нему как к равному.
Верити открыла медальон, который всегда висел у нее на шее. Внутри был снимок – она с Майклом. Она положила руку на плечо Майкла жестом счастливой обладательницы. Это было в начале первого семестра первого года обучения в Регби. Верити привезла сына в Манчестер и купила ему новую одежду из лучших тканей и самой искусной работы, все – от шляп до белья и чулок.
Во время этого путешествия они и сделали снимок на память в одной из фотомастерских. Губы крепко сжаты, чтобы не улыбаться слишком широко, что нарушило бы торжественность момента. Их опьяняли открывшиеся перспективы – оба видели будущее Майкла исключительно в розовых тонах.
Верити захлопнула медальон и дважды перечитала немногословное сообщение Майкла, прежде чем убрать его в карман. В кармане лежало еще одно письмо. Адрес на конверте был написан незнакомой рукой. Секретарь мистера Сомерсета говорил, что мисс Бесслер, возможно, захочет дать указания относительно свадебного завтрака или свадебного торта. Некоторое время Верити разглядывала конверт, а затем открыла его одним взмахом ножа для писем.
Никаких указаний – будь то насчет свадебного завтрака или свадебного торта – внутри не оказалось. Это даже нельзя было назвать письмом. Даты, а под каждой несколько фраз.
"Двадцать первое ноября Нездоров. Рвало после ужина".
"Двадцать второе ноября
Все еще нездоров. Но уроки посещал, встречался также с редколлегией журнала".
"Двадцать третье ноября
Невзирая на предостережения, играл в матче против Коттон-Хауса. Его команда победила".
Верити затрясло. Майкл! Новый отчет. У тети были свои соглядатаи в Регби, ей легко было следить за Майклом.
Она подкинула в камин угля и сделала себе чашку чаю. Чай помог ей немного успокоиться. Вероятно, тетка решила, что Верити снова захочет попытать удачу, на сей раз со Стюартом. Вероятно, она думает, что предостережение нужно подкреплять каждые десять лет. Не важно, почему она сделала то, что сделала. Майкл в безопасности, пока Верити будет хранить молчание относительно своего происхождения. И она будет молчать весь остаток жизни.
Самое главное сейчас – нездоровье Майкла. Ей нельзя увидеть его, ухаживать за ним, нельзя даже побранить за пренебрежительное отношение к собственному здоровью – иначе он начнет задавать вопросы.
Значит, нужно для него готовить.
Стоило Стюарту переступить порог своего дома, как он почувствоват запах печенья "Мадлен". Но когда он спросил Дурбина и миссис Аберкромби о причине появления этого сладкого, дурманящего аромата, они ответили, что ничего не чувствуют.
Работать было невозможно, поэтому Стюарт отправился в постель неслыханно рано – в одиннадцать. Но часом позже он понял, что ему не заснуть. Весь дом пропах мадленками. Аромат был совсем слабым, но ничто не могло его перебить. Ни мыло, которым он мыл руки, ни лавандовая вода, в которой стирали его простыни. Не помогла даже сигарета, которую он машинально зажег и тут же потушил.
По крайней мере ему не мерещится. Будь аромат мадленок в цокольном этаже чуть сильнее, он был бы невыносим. А так он просто сводил с ума своей прелестью, словно на одну ночь вернулась весна.
Стюарт задул свечу и лег, отдаваясь во власть чудесному запаху. Всплыли воспоминания, будто морские чудовища поднялись на гребне волны. Был дождливый день, давным-давно. Вынужденные сидеть в доме, Берти со Стюартом затеяли играть в прятки. Когда настала его очередь прятаться, Стюарт забрался в особенно укромный уголок платяного шкафа в комнате Берти. Убежище оказалось настолько надежным, что Берти дважды не заметил его, хотя и заглядывал в шкаф.
Но когда Стюарт сидел в одиночестве в шкафу, его одолел сильнейший приступ тоски по дому. Он скучал по друзьям, которых оставил в Ардвике, вспоминал хозяйку кабачка, которая учила его читать по передовицам в "Манчестер гардиан", и проститутку-католичку, которая присматривала за ним, когда он приходил из школы, и лезла из кожи вон, чтобы обратить его в католическую веру.
И он тосковал по матери, которая исчезла с лица земли, простившись со Стюартом в прошлом июне.
Он постоянно тревожился за нее. Сможет ли она приготовить себе чай и тосты? Не забудет ли, куда сунула ключ от входной двери? И почему не шлет о себе вестей, чтобы он знал – у нее все хорошо?
Стюарт не понимал, что плачет, но потом Берти забрался в шкаф, устроился рядом и протянул свой носовой платок.
– Я тоже скучаю по маме, – сказал Берти.
И это было все, что сказал Берти за те полчаса, что они сидели в дальнем углу шкафа, пока Стюарт не успокоился достаточно, чтобы выбраться наружу.
Что с ними стало?
"Пусть тебя признали законным сыном, но тебе никогда не стать одним из нас".
Эта фраза была отнюдь не причиной, а финалом, когда между ними окончательно оборвалась связь, ослабевающая постепенно, год за годом. Берти, уверенный в своем положении законного отпрыска, считал учебу в школе и спорт обыденным ритуалом, которому необходимо было уделять некоторое внимание. Для Стюарта каждая новая задача, будь то новые предметы в школе, новые виды спорта или новые увлечения, которые сэр Фрэнсис хотел с ним разделить, становились испытанием. Каждое испытание нужно было выдержать во что бы то ни стало. Провал грозил позорным изгнанием из новой жизни.
Берти никак не мог взять в толк, зачем Стюарт тратит время каникул на чтение "Энеиды" в латинском оригинале или переводит на английский "Кандида". Ведь уже есть хорошие английские издания! Зачем нужно каждый день бежать многомильный кросс по вересковым пустошам отцовского имения? Потом, однако, Берти осенило. Стюарт намеренно пытается сделать так, чтобы отец любил его больше, чем брата! Подозрение укрепилось, когда сэр Фрэнсис начал в открытую гордиться младшим, незаконным, сыном.
Сейчас, много лет спустя, казалось невероятным, чтобы глупое недоразумение стало причиной разрушения братских уз. Так сверкающее лезвие меча превращается в ржавую труху – медленно, исподволь, пока не становится слишком поздно.
Слева от Стюарта отворилась дверь. Показалась узкая полоска света. От неожиданности Стюарт отскочил назад и сшиб подсвечник, который поставил на пол рядом с собой.
Дверь – это была дверь, ведущая на служебную лестницу, – стала поспешно затворяться.
– Печенье "Мадлен", – сказал он по-французски, пока дверь не закрылась совсем, – Берти любил его больше всего.
Долгую минуту ответа не было. Стюарт начал думать, уж не спугнул ли он голодную горничную, которая пробиралась по холодному коридору, чтобы перехватить что-нибудь съедобное.
Потом раздался ответ, тихий и внятный:
– Да. Именно.
Стюарт почувствовал головокружение, жаркое смущение – реакция, приличествующая скорее подростку, идущему на тайное свидание, нежели респектабельному мужчине средних лет, который любовным свиданиям предпочитал парламентские чтения!
– Он был счастлив?
– Берти? – Ее удивил вопрос Стюарта. – Думаю, да.
– Скажите, почему вы так думаете?
Стюарт сделал пару шагов, чтобы заглянуть в приоткрытую дверь служебного коридора. Там было темно, лишь свеча мерцала мутно-оранжевым огнем. Как всегда, он не увидел ничего, кроме края ее черного платья.
– Жители его прихода были о нем хорошего мнения. Он нравился джентльменам и их вдовам тоже.
Кажется, он уловил нотку лукавства в ее голосе?
– Он писал труд по истории тамошних мест, расширял сады. И питался он лучше всех в Британии.
Стюарт улыбнулся. Очевидно, обеды много значили как для Берти, так и для его кухарки.
– Замечательно, – сказал он.
После утраты городского дома Берти ни разу не показывался в Лондоне. Но оказывается, не все так плохо! Брат поселился в деревне, где был окружен друзьями и любимой пищей, которые скрашивали ему последние годы.
– А вы...
Она замолчапа.
-Да?
– Вы были с ним когда-то близки?
Его сердце подскочило.
– Он вам говорил?
– Нет. Обычно он говорил о вас, словно вы всадник из Апокалипсиса. Я думала, должно быть, когда-то он вас очень любил, если разочарование было таким горьким.
В свою очередь, Стюарт ни с кем не говорил о Берти. Делал вид, что забыл о существовании брата.
– Да, было время, когда мы были близки.
Каким облегчением было признаться в этом после столь долгих лет! Облегчением и болью. Женщина тихо спросила:
– Что же случилось?
Стюарту не хотелось говорить о постепенном охлаждении, медленном угасании привязанности, нелегком разрыве, внезапном болезненном осознании в один прекрасный день, что холодность превратилась во враждебность, и непонятно даже, как это случилось, поэтому нет надежды, что все вернется и станет как было прежде.
Вместо ответа Стюарт задал свой вопрос:
– Знаете, какими были первые слова Берти, когда мы встретились?
Он только что попрощался с матерью, стоя посреди пугающего великолепия своего нового дома. Точнее, это она говорила, а Стюарт стоял глух и нем, потрясенный открытием, что маме нельзя остаться с ним в Фэрли-Парк. Чем больше уверяла она, что Стюарту будет здесь хорошо, тем тревожней ему становилось, пока его молчание не обескуражило ее окончательно, лишив дара речи. В конце концов она просто обняла его и ушла.
Когда Стюарт обернулся, он увидел Берти, который делал ему знаки, стоя за дверью.
– И что же он сказал?
– Он сказал: "Говорят, французы едят улиток? Хочу попробовать. Пошли их искать!"
Женщина за дверью тихо рассмеялась:
– И вы пошли?
– Не сразу.
В гостиную вошел отец и принялся читать строгую нотацию. Отныне Стюарт джентльмен и должен забыть все, что видел, слышал или выучил в прошлой уличной жизни, – его нисколько не заботил тот факт, что Стюарт и дня не прожил на улице и учил только то, что приходится учить всем английским детям, посещающим благотворительную школу.
Потом мальчика потащили наверх, чтобы оттереть и отмыть. Одежду, которую он с собой привез, сожгли, а маленькую жестяную коробочку, в которой он хранил свои драгоценности – подаренный на Рождество карандашик, булавку, которую ему вручили в школе за первое место в правописании, и распятие, которое Лидия, проститутка-католичка, сунула ему в руку прошлым вечером, – выбросили, пока он был в ванной.
– Мы пошли искать улиток на следующее утро, но охота вышла неудачной. В лесу от меня не было толку, а Берти нашел какую-то мелочь, ради которой не стоило и трудиться.
Но потом они сели на бревно, и Берти рассказал Стюарту главное, что ему следовало знать, чтобы выжить в новом для себя мире.
"Не произноси слово "ноги" при фрейлейн Айзенмюллер.
Не отвлекай отца, когда он читает газету.
Не задавай вопросов насчет женщин, которые иногда являются в дом поздно ночью.
Никогда не позволяй слугам, даже этой ужасной экономке, которая обретается тут с незапамятных времен, забыть, что ты хозяйский сын, а их можно запросто выгнать".
В те дни Берти был его путеводной звездой. Он учил Стюарта, как разговаривать, как вести себя за столом и как добиваться должного уважения – уважения, которого, по мнению Стюарта, его особа совершенно не заслуживала, – от слуг, обитателей деревни и детей господ, которые приезжают с визитом.
– А вы его любили? – задал Стюарт вопрос в темноту.
– Да. Очень, – ответила женщина.