– Нельзя быть таким хорошим, – тихо произнесла актриса "слегка за сорок" и посмотрела на своего поклонника так, как только она умела смотреть. На поклонников и не только. – Ты – самый порядочный из всех мужчин, кого я знала когда-нибудь…
– Это мне и мешает в жизни, – сухо заметил он.
"А влюбился в меня, актрису "слегка за сорок", – подумала она, беря его за руку. – Нужно же понимать, что у таких, как я, всегда есть прошлое… Я думала, что мне нужна "тихая гавань" и я нашла ее в твоем лице. Но, как оказалось, думала я неправильно… Разве тебя устроит роль "тихой гавани" в спектакле, где главную роль играю я, актриса "слегка за сорок"?"
– Я терпелив. Я подожду, пока ты поймешь, что именно это и есть самое главное, – сказал поклонник серьезно, – я подожду.
Если бы в этот момент ваза с подаренными розами полетела в стенку, то актриса "слегка за сорок" почувствовала себя более "в своей тарелке". Более привычно, что ли…
Но… Он готов был ждать… Он готов был терпеливо ждать, пока она поймет неизвестно что.
Он готов был ждать.
И она начинала его жалеть.
Она представляла, как он сидит дома, в своем неуютном жилище и вспоминает о ней. Как он вспоминает то время, когда они были вместе. Как он упустил свой шанс быть рядом с ней, прекрасной и удивительной.
Какая тоска охватит его. Как больно ему будет…
И… Как только она начинала его жалеть, думая об их еще не запланированном разрыве, на нее тут же накатывало чувство какой-то щемящей досады, вперемешку с раздражением.
"Так кто кого должен жалеть? – думала актриса "слегка за сорок", – Неужели "тихая гавань" – это чай по вечерам, уютный плед у телевизора, поцелуи в щечку и ласковый секс – совсем иногда?"
– Я не хочу тебя мучать, – говорила она, опять непроизвольно играя какую-то роль.
– Ты меня совсем не мучаешь, – отвечал поклонник.
"Не понимает?" – задавала себе вопрос актриса "слегка за сорок".
Ох уж эти вопросы, заданные самой себе. Они просто издевались над бедной женщиной. Самое забавное, что она могла на них отвечать то, что хотела…
Но, по какой-то странной привычке, старалась отвечать правдиво.
И на этот раз она ответила себе правдиво: "Не хочет игр и манипуляций. Готов закрыть глаза. Разве это плохо?"
"Смирись, – кривлялись вокруг игры и манипуляции, – может, скоро тебе все это уже и не понадобится…"
А сами упорно привлекали внимание своей яркостью и интересностью.
* * *
Аня в полупрозрачном черном пеньюаре со свежесозданным маникюром металась по квартире в поисках каких-нибудь сомнений или иллюзий.
Ну, в крайнем случае, можно было найти какую-нибудь тревогу, беспокойство или страсть.
Ничего не было.
Все было так мирно, спокойно и прозрачно, что просто не за что было зацепиться.
Пробегая мимо зеркала уже в третий раз, она еще раз оглядела себя с ног до головы и даже приостановилась.
"И вот такая загадочная конкретная красота должна сидеть вечером дома и варить суп? Свежий супчик?" – пронеслось в голове в тот момент, когда Аня оглядывала себя с ног до головы.
Она была просто вне себя от собственной прекрасности. Телефонный звонок прозвенел именно в этот момент – когда она выходила из себя.
– Ну, привет, дорогая, – голос был знакомым и волнующим, но не настолько, чтобы "вернуться в себя" сразу же.
Разговор был недолгим.
Конечно, встретимся! Да, немножко соскучилась! Совсем немножко, но тем-не менее… Да неужели? Прихорашиваюсь? Вот еще! С какой стати?
"Вот такие встречи даже для самых пушистых одуванчиков могут закончиться совершенно непредсказуемо", – подумала Анна.
И хотя она, ни в коей мере, ни в своем воображении, ни в глазах тех, кто на нее смотрел, не была пушистым одуванчиком (да и зайчиком – только иногда), мысль о чем-то беззащитном, беззаботном и беспомощном не оставляла ее.
Без защиты. Без помощи. Без заботы…
Или "без забот"?
Странно…
Когда-то она очень-очень ждала этого звонка.
Ждала по-разному.
Сначала – "вот пусть только позвонит!"
Потом – "когда позвонит, я ему все скажу…"
Потом – "если все-таки позвонит…"
И так по кругу… Или по спирали?
Ждала, как ждут первой конфеты после двух недель строгой диеты. Еще немножко нужно потерпеть…
Было время, когда Аня ждала этого звонка, как ждут весны при наличии новых босоножек. Весна-то все равно наступит, нужно только дождаться…
Был период, похожий на ожидание летной погоды в аэропорту где-то на краю света… Может быть, уже вот-вот, а может – через три дня…
И все это, с учетом опыта предыдущих боев, проходило под общим диагнозом – острая недостаточность жизненной нервотрепки…
Сам позвонил. Сам позвал. Сам хочет увидеть.
Выдержала. Дождалась. Полгода терпела.
Почти успела забыть. Шутила над собой. Хныкала. Не могла оторваться от своих мыслей.
Любила другого. Мучала того, другого. Делила себя на кусочки. Не могла освободиться…
– Ну привет, дорогая…
Постарел…Как-то поблек. Хотя, наверное, вообще, выглядел прекрасно. Такой же значительный. Тонкий. Глубокий. Не для толпы.
Эксклюзив. Выигрыш. По меньшей мере, так казалось на вид.
Раньше.
Аня смотрела другими глазами.
– Посидим где-нибудь? – спросил он, беря ее под руку.
– Да, холодновато, – кивнула Аня и ничего не почувствовала. Может, виновато было теплое пальто?
Ну вот ничего не почувствовала.
Ни-че-го!
Не подумала "скорее бы зайти куда-нибудь, чтобы снять пальто и чтобы он увидел мое обалденное платье".
"Кошка подточила коготки и приготовилась к игрищам, – подумала Аня, – а мышка ее в упор не видит".
Не видит. Не боится. Не трепещет от волнения.
Как странно…
Глава 12
Перчатки Зи Гранкиной
или
Когда не осталось сомнений
"Игра – это не всегда плохо, – думала актриса, – Просто в любой игре должно быть препятствие, которое нужно преодолевать. И победитель… Но, победитель – это не главное. Главное – это препятствие, которое нужно преодолевать. Неужели трудно дать мне это препятствие?"
"Нельзя быть таким хорошим. Сделай так, чтобы я хоть немножко тебя завоевала…, – подумала актриса "слегка за сорок", а вслух попросила его поставить чайник.
– Да, меня всегда тянуло к плохим мальчикам, – подтвердила Марфа слова Зи Гранкиной, – Не буду спорить. Самое смешное, что и ко мне тянулись именно плохие мальчики. Это было ненадолго, но ярко.
– А теперь? – Зи потягивала коктейль через трубочку, стараясь не издавать звуков, и ей это почти удавалось.
Все-таки она была очень элегантной, эта Зи Гранкина. Несмотря на всю свою артистичность.
– А теперь я так рада, когда он целует меня во сне. И ругает, когда я прихожу поздно. Даже бросает трубку. А потом извиняется. Он спрашивает, что я ела на завтрак и заставляет надевать шапку в мороз. И не разрешает мне много курить. Называет меня "мой паровозик"…
– Я даже не думала, что можно радоваться том, что тебе что-то не разрешают, – сказала Зи.
– Я тоже не думала, что мне это может нравиться, – улыбнулась Марфа, – но это так.
Зи Гранкина, которая долго боролась за свою свободу, вдруг поняла, что сейчас не знает, что ей делать с этой своей свободой. И осознала, что есть еще вещи, которые находятся вне ее понимания. "Нужно работать над собой, – подумала своевольная Зи, которая упорно не могла понять, как можно смаковать мысль о том, что тебе что-то не разрешают.
Впрочем, все было понятно. Если смотреть со стороны. Никто никогда не спрашивал Зи, что именно она ела на завтрак. Тем более, не заставлял надевать шапку в морозную погоду. Ну, разве что мама… И то… в средних классах средней школы.
Но Зи, эта сумасшедшая Зи, никогда не могла терпеть что-то среднее. Зи гонялась за крайностями.
Более того, она была твердо убеждена, что именно так и нужно жить.
Твердые убеждения только качали головой.
– Проходит некоторое время, и мы меняемся, – говорили ей твердые убеждения, – Главное – не наделать глупостей, пока время еще не прошло.
– У разных людей время идет с разной скоростью, – подумало время и продолжало идти с разной скоростью у разных людей.
– Подумаешь! – презрительно сказали всякие глупости, – Люди успевают накуролесить даже в самый короткий промежуток. Для этого много времени не нужно. За одну ночь можно стать знаменитым, а можно – потерять свою единственную любовь. Которая предназначалась "на всю жизнь".
– Кто знает обо мне? – заметило предназначение, – Люди тратят годы для того, чтобы меня найти. Хотя я, по определению, есть у каждого.
– Потому и тратят, – откликнулось время, – Много лет уходит у людей на то, чтобы определить, что у них есть "по определению".
– Кто дает определения? – определениям определенно не нравилось, что все пытались определить их определенность, – Вы уж как-нибудь определитесь, господа, что вы имеете в виду.
Вид, в котором все что-то имели, только вздохнул. Смыслы менялись с каждым поколением новых умников, которые имели очень слабое представление о грамматике и других вещах.
– Я его имела в виду, – пожилая характерная актриса, которая с большим успехом играла любую роль в спектакле, где местом действия был одесский базар, – Я вам имею сказать, что я-таки имела его в виду.
– Вы так много имеете, что с вами просто страшно жить, – с той же интонацией вторил ей герой-любовник, которого по ходу пьесы характерная актриса всегда обводила вокруг пальца, что нарушало все законы всех жанров, но смотрелось весьма современно.
– Иметь и обладать – это разные вещи, – проговорили законы жанров, которые постоянно нарушали в современных постановках.
Иногда получалось даже забавно. Иногда- оригинально. В некоторых случаях – глупо и искусственно.
Но законы жанров продолжали настаивать на своем. Только чуть-чуть сдвигали свои границы. Совсем не в угоду времени, а в знак уважения.
… В королевстве аксессуаров Зи перчатки занимали особое место. Существовал один из видов перчаток, которые просто сохраняли температуру руки. Наденешь на теплую руку – она останется теплой. Наденешь на холодную – она не согреется.
Поэтому, когда Зи говорили о том, что она меняет мужчин, как перчатки, она только пожимала плечами. Если с перчатками, как и с мужчинами все зависит от тебя самой, то… что остается делать?
Тем более, не так уж и часто она их меняла.
Перчатки.
Да и мужчин, впрочем, тоже.
Хотя, со стороны казалось, что…
"Со стороны всегда виднее, – говорила сторона, с которой было виднее, – Вы можете сами в этом убедиться".
"Совсем не всегда, – возражала своенравная Зи, – разве кто-то, кроме меня, может знать, что происходит с моей рукой в перчатке? Причем тут какая-то другая сторона? Мы хорошо знаем, что любая изреченная мысль – это ложь… Ну, пусть, не всегда ложь, но существенная погрешность все-таки присутствует…"
Несмотря на всю свою искрящуюся сексуальность, симпатичность и легкомыслие, иногда Зи просто поражала своей глубиной. Особенно, если речь шла о мужчинах.
Ну и о перчатках, заодно.
"Сегодня мне можно присудить черный пояс по черным мыслям, – говорила Зи Марфе, – все не так и не туда. Хочется сесть и ныть кому-то в жилетку…"
"Уже и здесь меня приплели, – подумал черный пояс, – я бы не стал смешивать все в одну кучу."
Но Зи Гранкина любила блеснуть красным словцом, причем это у нее обычно неплохо получалось. Проблема сегодняшнего дня заключалась в том, что пояс и мысли были черными, а словцо – красным. Вот Зи и не придумала ничего лучше.
– Я возмущена до мозга костей, – вздохнула Марфа, – как можно так поступать?
"Мозг костей", который поместили на место "глубины души", только вздохнул. "Ах, девушки-девушки, вам бы только выразиться посимпатичнее…"
– Если не выражаться посимпатичнее, то во время беседы может возникнуть неловкая пауза, – заметила неловкая пауза, которая в отличие от обычной паузы, всегда ставила собеседников в неловкое положение.
– Ха-ха, – отозвалась опять сторона, – И все-таки, все зависит от того, с какой стороны смотреть… Одна и та же пауза одному кажется неловкой, а другому – самой обычной.
– Я часто бываю самой обычной, и мне ничуть не стыдно в этом признаться, – подумала пауза, – это сами люди делают меня неловкой. Но я в этом совсем не виновата. Разве кто-то упрекнет в неловкости, например, музыкальную паузу?
– А уж про театр и говорить нечего, – воскликнула крыша театра, – театр без паузы – это не совсем театр. Вспомните Джулию Ламберт! О, сколько глубокомысленных и многозначительных пауз находится одновременно под одной крышей!
– Очень часто именно во время паузы случается все самое важное! – добавила пауза, – И не только в театре, заметьте…
– Нужно просто уметь их делать. Я имею в виду паузы, – заявила теория относительности, хотя, с первого взгляда, она была тут совершенно некстати.
– Так вот, "кстати" или "некстати" – это тоже очень относительно, – продолжала настаивать на своем теория, – все зависит от точки зрения, – вы же не станете спорить, что две пылинки на шкафу – это одно, а две пылинки во Вселенной – это другое?
– Не станем, – отозвались пылинки, – редко кто будет уравнивать в правах пылинку на подоконнике с пылинкой в собственном глазу.
* * *
Разговор не клеился.
Бармен посматривал на странную пару.
Куприянов был таким усталым от жизни. Таким страдающим от собственного величия. Таким непонятым. Таким требовательным – "ну падайте же, наконец, в обморок от того, как я великолепен".
Но великолепие было каким-то… полуистлевшим, что ли…
Тонкие сильные пальцы гитариста. Седые виски. Дорогая небрежная одежда. Жесткие скулы. Мудрый безразличный взгляд.
"Достойный мужик", – думал бармен. Но думал как-то поверхностно. Как будто не от своего имени думал, а признавал, что ТАКОЙ мужчина должен, просто обязан, производить неизгладимое впечатление.
Хотя у Куприянова на лбу было написано "Я? Я никому ничего не должен!"
А она? Кем была сегодня она?
– Ну, рассказывай, – он накрыл ее руку своей, – Как ты? Что нового?
Аня знала, что стоит ей начать говорить о себе, как тут же на его лице она прочитает, насколько ему все равно.
Она улыбнулась.
О, сколько усилий он обычно тратил, чтобы показать, что ему все равно. На вещи, к которым ты равнодушен, как правило, не тратят столько сил и эмоций…
Но и доказывать ничего не хотелось.
– Нормально… Потихоньку… Можно даже сказать, все хорошо…
Бармен не слышал разговора, но краем глаза заметил, что она аккуратно вытащила свою руку из-под его руки.
– Ну а ты – как живешь? – спросила Аня, улыбаясь. Она хорошо понимала, что сегодня он и рад был бы ее порасспрашивать, но не может изменить своим привычкам и принципам.
Как это – признать, что кто-то может быть ему интересен?!
Я! Я! Я! Только я могу быть в центре всего! Во главе! В основе! Все остальное – фон, на котором царю я!
"Как забавно, – подумала Анна, – Даже жалко. И подыгрывать ему не хочется. А с каким упоением я делала это раньше!"
Он опять взял ее руку, что само по себе было странным. Он никогда не показывал, что тоже ждет и хочет ее прикосновений.
Сжал ее руку. Потер пальцами место, где не было обручального кольца. Грустно улыбнулся…
Раньше он никогда, практически, не смотрел ей в глаза. Объяснял это тем, что его сила влияния так высока, что не все выдерживают. Она верила.
Сейчас смотрел прямо в глаза. Ей было грустно и смешно. Влияния не было. Никакого.
Он чувствовал и злился. И от того, что очень не хотел этого показать, демонстрировал свою досаду еще более явно.
Аня уже просто пожалела его.
– Над чем сейчас работаешь?
"Пусть седлает своего любимого конька, – вздохнула она мысленно, – пусть услышит дифирамбы, которых он так ждет. Пусть скажет потом, что ему опять все-равно… О, как все предсказуемо".
– Да так… Есть несколько проектов, – слегка напыщенно сказал Куприянов.
"Ладно… Доставлю ему еще одно удовольствие", – подумала Аня.
– Как дела в личной жизни? – спросила она.
Он воспользовался ее подачей.
– При случае как-нибудь расскажу.
Несколько месяцев назад она кинулась бы приставать к нему с расспросами. Сейчас, задавая вопрос, практически, "для приличия", остановилась…
"Неужели все проходит так бесследно? – подумала Аня, – Неужели совсем ничего не остается от тех мук и терзаний, из-за которых я не спала ночами? Совсем ничего? Даже странно. Даже жаль".
– Ты жалеешь, что перестала мучать себя? – спросило отражение в зеркале кафе.
– Нет-нет, что ты? – Анна покачала головой, – Надо быть полной идиоткой, чтобы об этом жалеть.
– Вот именно, – сказало ей отражение, – Но ты же не такая? Все очень просто. Книги, фильмы и красивые истории учат нас, что страдания в любви – это красиво, что дикие страсти наполняют наше существование смыслом, что без ссор и примирений наша жизнь становится однообразной. Что просто жить и радоваться – это скучно…
– Глупо так рассуждать, – подумала Аня.
– Так а я о чем? – закивало головой отражение.
– Я только спросила, неужели от такой сильной влюбленности, которая играла в каждой клетке моего вечно сомневающегося во всем организма, не остается хоть какой-нибудь пылинки.