Мы вошли в холл; высокий потолок был подчеркнут пятью слоями гирлянд, а хрустальная люстра весила, наверное, тонну. Возле одной из стен рослый мужчина в белом пиджаке опускал ковшик в серебряную чашу для пунша и разливал по фарфоровым чашечкам нечто пахнущее яблоками, корицей, гвоздикой и цитрусами. Он предложил и мне.
- Нет, спасибо.
Эбби взяла у него чашку, сказала: "Благодарю, Джордж" и обернулась ко мне:
- Это глинтвейн. Я сама приготовила.
Я попробовал.
- Странно… но вкусно.
Она поставила чашку на стол и зашагала в кабинет, где виднелись освещенные пламенем камина румяные лица и мебель красного дерева. Там стоял окруженный толпой седоволосый представительный красивый мужчина в полосатом костюме. Одни пили бренди, другие вино, и все стояли с бокалами в руках. Мужчина в полосатом костюме был центром всеобщего внимания. Когда толпа расступилась, чтобы пропустить Эбби со мной на буксире, я его узнал. Он был крупнее, чем казалось по телевизору, и его голос звучал выше.
Эбби вывела меня вперед и взяла отца под руку. Теперь я понимаю, что в ту минуту вступил в игру. И сенатор это почувствовал.
- Папа, позволь представить тебе Досса Майклза.
Я протянул руку:
- Сэр…
Его рукопожатие было крепким, отработанным и холодным, а запонка - острой. Он смерил меня взглядом с головы до ног, прежде чем наши руки соприкоснулись.
- Благодарю вас за спасение моей дочери.
- Не стоит, сэр. Еще пара минут, и она сама бы отлично справилась.
Он улыбнулся.
- Хорошо сказано. Хорошо. - Все засмеялись и сразу же замолчали. Сенатор заговорил, обращаясь к зрителям: - Хочу представить вам Досса Майклза. Человека, с которым я познакомился минуту назад и которому я буду до конца жизни обязан за то, что он сделал.
Они зааплодировали, а мне захотелось провалиться сквозь землю. Эбби снова взяла меня под руку и сказала стоящим вокруг женщинам, грозя пальцам:
- Нет-нет, леди, он мой. Ждите своей очереди.
Я еще никогда не видел человека, который столь легко и непринужденно распоряжался бы окружающими. У Эбби был дар. Она вывела меня на веранду, к еще одному столу, за которым раздавали суп из батии. Внизу, во дворе, двое мужчин жарили устрицы на открытом огне. Задний двор был ярко освещен и смахивал на английский сад, окруженный по периметру живой изгородью восьми футов высотой, подстриженной аккуратными уголками.
Эбби налила мне лимонада и сказала:
- Вот, выпейте. Иначе опьянеете.
Я прихлебывал лимонад, а она потянулась, растерла между пальцами какой-то лист и сунула мне под нос. Пахло розами.
- Какая странная роза.
Она засмеялась:
- Это не роза, а розовидная герань.
- Так вы разбираетесь в цветах? Любите покопаться в земле и все такое?
- Хотите, покажу вам свой сад?
- Если вы уведете меня отсюда, я даже готов взяться за лопату.
Мы шли через лабиринт, который она называла садом. Эбби показывала, называла и объясняла.
- Это питтоспорум… здесь мой розарий… Двадцать семь сортов. Это цитрусовые, восемнадцать разновидностей, от танжеринов до сатсума.
Мы повернули за угол.
- А это локва.
- Что "ква"?
Она засмеялась.
- Локва.
У дерева были странные маленькие плоды - круглые, вдвое меньше яйца. Я сорвал один и понюхал.
- Похоже на те штучки, которыми мы в детстве швырялись друг в друга.
- Вы уверены, что это не были кумкваты?
- Ну… какое-то "ква" там точно было.
Она покатала плод в ладони.
- Еще их называют японскими сливами. Они не продаются в магазинах, потому что плохо хранятся. Но они очень сладкие. Вы их уже успели попробовать.
- Когда?
- В глинтвейне был ликер из локвы.
- Откуда вы его взяли?
- Ниоткуда. Сделала сама.
Во мне зашевелились подозрения.
- Вы ведь из таких, да?
Эбби улыбнулась.
- Не знаю. Из каких?
- Марта Стюарт плюс Джулия Чайлд. Спите два часа в сутки, а на Рождество заворачиваете подарки в бумагу собственного изготовления.
Она усмехнулась.
- Что плохого в бумаге собственного изготовления?
Я взглянул в сторону дома и все возрастающей толпы гостей.
- У вас неплохо получается.
Эбби сорвала с куста темно-красную розу и воткнула мне за лацкан.
- Я много практиковалась. - Она помахала какой-то изящной пожилой леди на противоположной стороне двора. - Я рождена в этом обществе. И оно меня приняло.
Она разгладила воротник моего пиджака и придвинулась ближе.
- Кстати, я Эбби. - Она снова кому-то помахала. - Но здесь почти все зовут меня Эбби Элиот.
Я отхлебнул лимонада, чувствуя, как он согревает мою гортань.
- На этой неделе я провел некоторое время в библиотеке. Вы…
О ней писали все газеты и журналы, которые только можно себе вообразить.
- Не верьте всему, что прочитали.
- А чему верить?
Она улыбнулась, взяла меня за руку и повела обратно через лужайку.
- Спрашивайте.
Я последовал за Эбби, держа в свободной руке бокал с лимонадом.
- Ладно.
Остаток вечера я бродил за ней по пятам, опьяненный ароматом ее духов и мягкостью прикосновений. Даже не знаю, от чего я опьянел сильнее - от лимонада или от этого запаха.
После того как Эбби представила меня еще тридцатке гостей, чьи имена я немедленно забыл, мы прошли в другую часть двора, где стояли навесы и можно было перекусить.
- Хотите чего-нибудь?
Я поднял опустевший бокал.
- Да, а то у меня уже язык заплетается. Надо чем-нибудь заесть лимонад.
Мы взяли одну тарелку на двоих и уселись на скамейку в укромном уголке, откуда можно было наблюдать за вечеринкой. Не обнаружив столовых приборов, я спросил:
- И как мы будем есть?
Эбби взяла цыплячью ножку, вгрызлась в нее и ответила с набитым ртом:
- Руками.
Я последовал ее примеру, и между пальцами у меня потек соус.
- Какой смысл увешивать женщин бриллиантами и накрывать столы белоснежными скатертями, если чарлстонская элита ест руками?
- Добро пожаловать в Чарлстон!
- Кстати… - Я жевал, и губы у меня были в соусе. - С меня комиссионные.
- Что?
- На этой неделе пришла какая-то дама и купила портрет мисс Рейчел. Предложила 1700 долларов.
- И что вы ответили?
- Спросил, не хочет ли она бесплатную подарочную упаковку в придачу.
Эбби засмеялась.
- Значит, вопрос с квартирной платой решен?
Я кивнул.
- Отлично. Приятно знать, что и впредь я буду находить вас на том же месте и мне не придется шнырять вокруг вашего колледжа и разыгрывать дурочку.
- Именно так вы нашли меня в первый раз?
Она помахала кому-то из гостей.
- Можно узнать что угодно, если задавать правильные вопросы.
- В вашем случае, полагаю, дело не в том, что вы правильно спрашивали, а в том, что вы вообще снизошли до расспросов.
Эбби взглянула на меня и заговорила мягче:
- Досс Майклз, вы со мной флиртуете?
- Это плохо?
Она пожала плечами:
- Не знаю. Во всяком случае, неожиданно.
- Боюсь, прозвучало чересчур заученно. Как будто я готовился заранее.
Она поставила мой бокал на траву вне пределов досягаемости.
- Хватит. Больше лимонада вы не получите.
Язык у меня как будто распух.
- Отличная идея.
Кованая железная калитка в углу двора показалась мне прекрасным путем к отступлению.
- Не хотите прогуляться?
- Хватит с вас культуры?
- Я не слишком люблю вечеринки. Никогда не знаешь, как себя вести.
Эбби взяла меня за руку и вывела на улицу.
- Умеете хранить секреты?
- Не факт.
- Вот зачем здесь подают лимонад.
Мы миновали Уайт-Пойнтс и вышли на старый вал, откуда было видно слияние рек Купер и Эшли. Названные в честь лорда Энтони Эшли Купера, эти реки-близнецы некогда были главным "хлопковым путем" Конфедерации. Плантаторы сплавляли свое белое золото на баржах по реке, сгружали его на Колониальном озере - всего в нескольких кварталах отсюда - и распродавали на месте, а остаток экспортировали. Понятно, почему чарлстонцы полагают, будто Атлантический океан начинается у их порога.
Ветер был прохладный, поэтому я набросил свой пиджак на плечи Эбби. По каналу проплыла ярко освещенная яхта, возвращаясь в гавань. Я указал ей вслед, пытаясь завязать беседу.
- Эти воды - сплошная история.
Эбби задумалась.
- Расскажите о себе.
Она застала меня врасплох - игривая малышка превратилась в серьезную, задумчивую девушку. Я сел на ограждение и поболтал ногами.
- Многовато для светской беседы, э?
Она пожала плечами.
- Я вырос на реке… к югу отсюда. С веслом в одной руке, с карандашом - в другой. Здесь, конечно, красиво, но Чарлстон, по-моему, и в подметки не годится Сент-Мэрис. Она… ну…
Я почувствовал себя идиотом и замолк.
- Что привело вас сюда?
- Я хотел учиться.
- И как ваши успехи?
- Сам не пойму. То ли я учусь рисовать лучше, то ли надеюсь забыть то, что раньше знал.
Эбби изогнула бровь.
- Раньше я думал, что это несложно. Но здесь… другие учителя, другие мотивы. Все так запутанно. Я даже не уверен, что смотрю на холст так, как раньше.
- Но ваши картины продаются.
- Конечно, я надеюсь, что рано или поздно они будут расходиться как горячие пирожки. Но когда я пишу картину, то думаю вовсе не об этом.
- Значит, вы идеалист.
Эбби прислонилась к ограждению, а я откинулся назад, болтая ногами, - таким образом, она оказалась совсем близко от меня. Огни гавани освещали правую сторону лица девушки, подчеркивая линию скул и короткие завитки волос над ухом. Я обвел взглядом скулу, тень ресниц, ямочку на щеке. Лунный свет отражался в ряби на воде и озарял лицо Эбби.
- Мне было четырнадцать лет, когда мамина машина вылетела с дороги и врезалась в бетонное ограждение. Мама возвращалась домой из магазина в дождь на "лысых" шинах. На переднем сиденье полицейские нашли новые краски и холст. После похорон я вернулся домой, выстроил все свои ингаляторы в ряд на заборе и расстрелял их из краденого пистолета. Потом пошел к реке. У меня было много вопросов, на которые я не мог ответить. Я устал жить под колпаком. Целое лето я провел, плавая от болота до океана. Никаких лекарств. Я решил: если не смогу дышать, то и не надо. Я воровал еду и научился избегать расспросов. Иногда, рано утром или поздно ночью, когда москиты успокаивались, а над водой поднимался туман, я лежал на берегу, почти касаясь носом воды, и изо всех сил старался увидеть Бога, который, по маминым заверениям, жил в этой реке.
Эбби перебила с усмешкой:
- А если бы вы Его увидели?
- Тогда бы я схватил Его за глотку и тряс, пока Он не ответил бы мои вопросы.
- Он отвечал вам?
- Если и отвечал, то я Его не слышал. Конечно, трудно что-либо расслышать, когда тебе так больно. - Я пожал плечами. - Когда мне стукнуло пятнадцать, я вернулся в мир и уговорил соседей собрать необходимые бумаги, чтобы окончить школу. Мама всегда этого хотела. По крайней мере так я себе твердил. И потом, в школе не могли отрицать, что я хорошо рисую. В те годы я впервые услышал слово "реалист". Я даже не понимал, что это такое. Я говорил: "Я рисую это, потому что оно настоящее". Но если технически мои картины были хороши, им недоставало чувства. Глубины. Я это понимал. Лето на реке меня изменило. Я научился задерживать дыхание. Жить вполсилы, чтобы не было так больно.
- Отчего больно?
- От того, что вокруг. В промежутках между приступами кашля и удушья, между минутами, когда свет перед моими глазами померк и наступала темнота, меня вдруг посещала мысль о том, что я создан, чтобы дышать. Что мои легкие призваны не только причинять мне боль. Нужен лишь повод. Мама научила меня видеть красоту там, где я не видел ничего. Она уводила меня к реке и погружала в солнечный свет, который лился меж ветвей старой ивы, а потом ставила перед мольбертом, приказывала закрыть глаза, брала за руку и водила ею по холсту. "Досс, - говорила она. - Бог всюду". Я возражал: "Возможно, но здесь-то его нет" - и касался синяков у нее на шее.
- Я очень хотела бы с ней познакомиться.
- Могу отвести вас на ее могилу.
- Мне очень жаль…
- Мне тоже.
Прошла минута.
- А ваш отец?
Я пожал плечами.
- Соседи болтали, что моя мать - "доступная женщина", поэтому я не уверен, что тип, который жил с нами в трейлере, был моим отцом. Со дня похорон я его не видел.
Эбби взглянула на меня. Волна от яхты достигла берега и ударилась о скалы.
- Значит, вы рисуете в память матери?
У Эбби влиятельный отец, и сама она добилась больших успехов, а значит, все чего-то от нее хотели. В результате она научилась защищаться. Искренняя, добрая, но осторожная. Даже не будучи гением, я догадался, что за этим вопросом что-то кроется.
Я покачал головой.
- Я вырос… раздробленным на части. Мама знала это, и ей было больно. Она подарила мне краски и холст. Иногда, пусть даже всего лишь на минуту, эти вещи делали меня единым целым. Трудно объяснить. Но это так.
- Своего рода лекарство от гнева?
- Гнева?
- Я видела, как вы дрались с человеком вдвое больше вас.
Я кивнул:
- Да, иногда я злюсь. Но потом бывают минуты, когда я теряю ощущение времени и понимаю, что холст смотрит на меня. - Я заговорил тише. - Я не могу не рисовать. - Я коснулся виска. - Когда Бог наделял меня даром речи, он, должно быть, перепутал проводки. То, что должно сходить с языка, сходит с пальцев. Я думаю, и пальцы двигаются. В итоге я рисую. - Я уставился на свои руки и попытался пошутить. - Если хотите знать, о чем я думаю, поговорите с ними.
Она в удивлении молча смотрела на меня.
- Я приехал сюда, в колледж. Я верил: они знают больше. Они научат меня тому, что не могла мне дать несчастная женщина на берегу реки. - Я покачал головой. - Но они просто рисуют по схемам.
Эбби молчала.
- Но… я реалист, и мне нужен диплом, поэтому я держу рот на замке.
Я положил ей руку на плечо, потом спохватился и отступил.
- Было очень приятно продать картину той женщине. Сама мысль о том, что она повесит ее на всеобщее обозрение, вполне отвечает моей потребности.
Эбби немного помедлила и спросила:
- Какой?
- Вздохнуть полной грудью.
Девушка нахмурилась.
- Попробуйте. Сделайте глубокий вдох.
Она подчинилась.
- Теперь задержите дыхание.
Прошло полминуты.
- Терпите.
Ее лицо побагровело. Наконец она сдалась и с наслаждением вздохнула. Я кивнул.
- Теперь вы меня поняли.
Глава 10
1 июня, вечер
Мы причалили, когда уже стемнело. Я взглянул на навигатор. Пройдено пятнадцать километров. Не слишком хорошо. Я мог бы двигаться вдвое быстрее, будь у нас лишь, одно каноэ. Проблема в том, что нам нужны оба, чтобы добраться до океана. Оставалось только идти и грести усерднее - и меня ожидали большие трудности, поскольку я давно не практиковался и утратил форму.
Я постелил для Эбби спальник, уложил ее и принялся собирать дрова для костра. Затем развел маленький огонь, чтобы согреться и отпугнуть москитов и комаров. Ночь на реке непредсказуема. Днем жарко, как в Африке, а ночью холодно, точно в горах.
Путешествие в каноэ утомило Эбби. Она лежала, не двигаясь, с закрытыми глазами. Потом сказала:
- Тебе нужно поесть. - Губы у нее пересохли, а дыхание отдавало металлом.
Эта мысль даже не приходила мне в голову.
- Я не голоден. - Я поднес кружку к губам жены, и она отхлебнула.
- Ты десять миль тащил два каноэ со мной в придачу.
Усевшись на бревно, я открыл банку консервированных персиков и принялся неторопливо есть.
Эбби взглянула на меня:
- Этого недостаточно.
Я доел персики, расстегнул палатку и осторожно перенес Эбби внутрь. Я уложил ее, потом вскипятил воду; пока она остывала, застегнул палатку и принялся осторожно раздевать жену.
Эбби шепнула:
- А ты неплохо справляешься.
- Много тренировался.
Фентаниловый пластырь нужно было заменить, поэтому я отодрал старый и налепил новый. Я неторопливо вымыл Эбби, вытер ее полотенцем, помог надеть футболку и уложил в спальник из овечьей шерсти. В последние несколько месяцев Эбби могла спать только обнаженной - ей все мешало, - она говорила, что ткань как будто врезается ей в кожу.
Я повязал жене голову платком и сказал:
- Буду у костра.
Эбби стиснула мою руку и повернулась на бок.
Я подбросил дров в костер, притащил из кустов сухое бревно, положил его поперек огня, а потом уселся и принялся бить москитов и считать звезды на небе. Затем я услышал, как хрустнула веточка. Я провел достаточно времени в лесу и мог отличить хруст маленького сучка под лапкой у белки от шагов более крупного существа. Здесь, в глуши, можно было повстречать кабана, оленя, енота, диких собак, даже медведя, поэтому я вытащил пистолет и осветил кусты фонариком. Не увидев пары горящих глаз, я зарядил пистолет, решив, что щелчка затвора будет достаточно, чтобы отпугнуть тварь, которая рыщет в поисках пищи. Первым я положил патрон восьмого калибра, затем два патрона покрупнее и третий - нарезной. Отпугнуть, остановить, убить. Первой пулей с близкого расстояния можно уложить практически любого обитателя здешних лесов. Нарезкой патрон был просто гарантом безопасности - он прошил бы насквозь что угодно. Стояла тишина, поэтому я взвел курок и положил пистолет рядом.
Я вырос на природе, поэтому привык к запахам и звукам леса. Особенно к звукам, потому что обоняние у меня не особенно острое. Ночью может быть тихо, но мертвой тишины не бывает никогда. Птицы, сверчки, лягушки, аллигаторы, собаки и так далее. Звуки, которые издают животные, - это цепная реакция. Если одни начинают чирикать или квакать, другие понимают, что все в порядке. И наоборот. Если кто-то замолкает, остальные таятся до тех пор, пока не выяснят причину. Я заметил, какая тишина вдруг воцарилась.
Я вспомнил старые фильмы. Особенно те, где герой чешет в затылке и говорит: "Я никого не вижу, но мне кажется, что за нами наблюдают". Обычно он оказывается прав. Потому что в следующее мгновение откуда-то выскакивают индейцы в боевой раскраске.
И у меня сейчас было такое же ощущение. Я задумался: хрустнула ветка. Под чьим-то весом. И уж точно это не енот. А еще звук казался приглушенным. Олень или кабан не умеют красться, потому что у них копыта. А вот люди и медведи - умеют. Честно говоря, медведи меня не особенно пугали. Черные медведи скорее любопытны, чем опасны. Но был и другой вариант, при мысли о котором волосы вставали дыбом.
Я расстегнул палатку, поднял Эбби в спальнике и прижал палец к ее губам.
- Ш-ш-ш…
Она обхватила меня за шею. Свободной рукой я подхватил аптечку и кобуру и спустился по берегу, выйдя из круга света. Потом, по щиколотку в воде, пересек реку и вышел на песчаный пляж.
Эбби шепнула:
- Что случилось?
Я прислушался.
- Пока не знаю…