Бью попытался отвести глаза, но не смог. Затрубили рожки, и прогремел пушечный выстрел под громкую барабанную дробь. Затем наступила тишина. Заслоняя солнце, на виселице закачался черный нелепый маятник. Тишина стояла такая, что был слышен каждый скрип.
Толпа людей, пришедших из своих домов, разбросанных по болотам, чтобы посмотреть на казнь, обезумев, закричала охрипшими голосами.
За боцманом последовал штурман Сантьяго, гордо взошедший на помост. Бью был уверен, что слышал пощелкивание его костей даже сквозь крики. Когда рев толпы стих, в наступившей тишине на концах веревок тихо покачивались две фигуры, чьи шеи склонились под ужасным, совершенно противоестественным углом, какого не бывает в жизни.
Несмотря на гордое начало, маленький кривоногий испанец умирал очень тяжело. Он шагнул навстречу смерти, издав отвратительные звуки губами, сложившимися в форме "О". Теперь, наконец, Бью нашел в себе силы отвернуться. Когда он снова посмотрел, еще не все было кончено. Маленький испанец был слишком легким, чтобы сломать себе шею при падении. Он висел, дрыгая ногами, а его смуглое лицо постепенно становилось фиолетовым. Тогда двое солдат, движимые непривычным состраданием, схватили его за обе ноги и изо всех сил дернули вниз.
Затем вывели француза. Он был раздет. Его тело было великолепным - с прекрасной мускулатурой, бычьей шеей, широкой грудью, мощными руками и ногами, как статуя, высеченная древними римлянами. Бью с неохотой признался самому себе, что Кейт разбиралась в мужчинах.
Четыре солдата в красных мундирах швырнули его плашмя на спину на подставку и привязали за кисти и лодыжки. Бью видел, как палачи вложили шесты в углубления лебедки и стали медленно ее поворачивать. На смуглом теле Дюма выступил пот. Его постепенно растянули так, что каждый сустав разъединился. Затем вперед вышел главный палач. В руке он держал длинный гибкий металлический прут, не толще большого пальца. Палач начал медленно, легко, даже грациозно ударять француза по груди, и с каждым ударом, который опускался с тупой методичностью, ломались кости.
Бью слышал глухие хрипы, вырывавшиеся из горла француза, которые становились все громче и перешли в тяжелый стон, пока наконец сильные мужские ноги не разошлись в стороны, и он издал свой последний жалобный предсмертный вопль. После того как перерезали веревки, француз, лишенный внутренней твердости, выглядел словно губка, так что, когда солдаты подняли его, он сложился, как кукла, набитая тряпками.
Глаза Бью жгли горячие слезы, которые текли вниз по щекам. Лицо его, несмотря на загар, стало бледным, как у привидения. Так умерла мать Кейт, так умерла бы сама Кейт, если бы ее люди не остались верными законам контрабандистов и не отказались выдать своих товарищей. Внезапно он ослабел, наклонил голову вниз и срыгнул на землю. Син положил свою большую руку ему на плечо.
- Держись, Бью, - прошептал он.
Барабаны снова забили дробь. На этот раз по-другому, медленно и торжественно. Подняв голову, Бью увидел взвод солдат и священника, медленно идущего рядом с ними и тихо читающего что-то из Библии. В окружении солдат, машинально ступающих в такт барабанному бою, шагал Ол'Пендин, избитый и измученный так, что его обожженное, в синяках лицо стало почти неузнаваемым. Его не повели к виселице. Солдаты подвели его к изрешеченной стене, которую до этого Бью не замечал. Бью пришлось ухватиться за плечо Сина, чтобы не упасть. Син отвернулся в сторону, по его щекам текли слезы.
Палач быстро привязал Ол'Пендина к железному столбу, который торчал перед стеной. Ему завязали глаза. Казалось, Ол'Пендин оцепенел от страха, но в последний момент его губы приоткрылись, и сквозь жуткий треск ружей Бью отчетливо услышал, как он судорожно вобрал воздух в свои легкие. Его голова откинулась назад, прижавшись к столбу, и было отчетливо видно его нёбо и губы, обнажившие пожелтевшие зубы. Но крика не было. Во дворе резко прозвучало многократно отраженное эхо от выстрелов. Ол'Пендин безвольно повис на столбе, и на его разодранной рубашке, точно напротив сердца, расползлось темное пятно.
- Он умер легко, Бью, - сказал Син.
Когда следствие потерпело неудачу, пытаясь добыть какие-либо показания против Кейт, она принялась активно действовать. Необходимо было договориться о переводе денежных средств в банк в Лондоне, средств, которые Лидия могла использовать, прилагая усилия к тому, чтобы добиться помилования для Бью и Сина. Кейт следила, как постепенно эти средства начали истощаться, что говорило о подкупе одного мелкого чиновника за другим. Без обширных связей семьи Лидии в Лондоне Кейт ничего не могла бы сделать для освобождения своего брата и Бью. Бедная Лидия! Как жестоко она была отвергнута капитаном Маскелайном после того, как он "спас" ее. Кейт улыбнулась сама себе. Слава Богу, капитан Маскелайн официально отрекся от помолвки на заседании суда присяжных. "Если бы он не сделал этого, - размышляла Кейт, - дала бы Лидия свидетельские показания против нее, Бью и Сина?"
Несмотря на раздумья, перо Кейт порхало по книге счетов, не прекращая своего дела. "Что делает Бью в этот момент?" - думала она. Кейт вздрогнула при мысли об этом. Она заставила себя вернуться к цифрам, которые выстроила в маленькую аккуратную колонку. Кейт имела хорошую деловую голову и снова доказывала это сейчас, когда ей пришлось столкнуться, вероятно, с самым серьезным финансовым кризисом, с тех пор как она начала управлять гостиницей после смерти братьев.
Кейт беспокойно подняла глаза к маленькому, сложенному вчетверо клочку бумаги, который лежал сверху на правом углу стола. Она пережила неприятный момент, когда судебный пристав начал копаться в кармане своего плаща. Слишком хорошо она догадывалась о его содержимом, поскольку унаследовала от своего отца деловую интуицию. Ее нервы были натянуты, как струна, и она невероятным усилием сдерживала свои чувства. Однажды Кейт уже возвращалась к старому сну, в котором она взбиралась на оснастку корабля и ее уносила огромная птица. Сейчас она испытывала то же самое паническое и беспомощное состояние. Кейт вспомнила, как она вскрывала конверт и легкий треск разрываемой бумаги прозвучал, подобно смертельному выстрелу, и как потом она читала послание, прижав кончики пальцев к своим губам:
"Кэтрин Пенхоллоу, лично.
Уважаемая леди,
ваш корабль в настоящее время конфискован правительством Его Величества при самых неблагоприятных обстоятельствах, и мы считаем вполне оправданно взыскать плату за морское оборудование и припасы, доставленные по вашему приказу на судно "Золотая Леди" в октябре прошлого года.
Требуем при этом уплаты всей суммы причитающихся денег и начисленный процент, или землю, или товары на эту сумму.
Ваш покорный слуга
Эндрю Лидгейт".
Все сразу! Ее деньги были переданы для покупки свободы Бью и Сина некоему продажному лорду Адмиралтейства. Надо же было получить это требование именно сейчас! Почти каждый день она ожидала услышать, что лорд Тайрон, один из самых влиятельных людей Адмиралтейства, согласился на мольбу Лидии, за "вознаграждение", конечно. Но что с Лидией? Она не получала известий от этой молодой женщины с прошлой недели.
Сначала, когда Кейт увидела одинокую фигуру, устало бредущую по продуваемому ветром мысу, пытаясь противостоять порывам ветра с моря, она подумала, что, возможно, этот человек принес новости от Лидии. Но, когда она узнала судейского пристава, сердце ее упало.
Прочитав впервые послание от мистера Лидгейта, Кейт почувствовала, что настроение ее совсем испортилось. На щеке появился нервный тик, на висках вздулись жилы, похожие на синие веревки. Когда она снова перечитала уведомление, ее руки начали дрожать.
Странным сдавленным голосом, гораздо более взволнованным, чем при обычной вспышке, она глухо произнесла:
- Он, наверное, сошел с ума! - Ей хотелось думать так, но она хорошо знала, что Эндрю Лидгейт не был способен совершать какие-либо ошибки.
Кейт покраснела. За прошедшие две недели она ожидала давления со стороны своих кредиторов, как только новости о "Золотой Леди" распространились повсюду. Она приготовила объяснения на этот случай, но сейчас не могла ничего - придумать.
Накопленное за день раздражение и это постоянное ощущение надвигающейся беды, слившись, возбудили в ней слепую ярость. Крадучись вошла гончая собака и, притаившись в дальнем углу кухни, боязливо поглядывала на нее краешком глаза.
Чувство сострадания покинуло Кейт, и она в бешенстве вскочила, схватив плеть, чтобы наказать собаку, затем заколебалась. Она думала, что овладела собой, но глаза застлала белая пелена, послышалось щелканье плети и испуганный визг собаки. Взглянув на животное с презрительной ненавистью, Кейт вышла в темноту.
Лишь к рассвету она легла в постель и попыталась уснуть.
Однако сейчас Кейт постаралась выбросить из головы эти воспоминания, взяла перо и снова начала вписывать цифры в гостиничную книгу счетов. Она прервалась, стерла неправильную цифру лезвием ножа, затем воспользовалась оленьим рогом, чтобы загладить шершавые пятна. Холод не способствовал правильной записи цифр. Кроме того, она не ощущала бодрости уже в течение нескольких недель после захвата "Золотой Леди". По утрам Кейт просыпалась, чувствуя себя совсем разбитой, а приготовление завтрака стало ужасно неприятным делом. Она была глубоко благодарна его преподобию Кастоллаку, который прислал к ней из деревни нескольких человек помочь в действительно тяжелой работе.
Положив подбородок на руку, она расслабилась, глядя на длинные ряды коттеджей в деревне и колокольню за ними. Она решила, что пригласит его преподобие Кастоллака навестить ее. С ним так приятно было проводить длинные зимние вечера.
Глава 15
Пытаясь понять, что творилось в его душе, Бью вдруг почувствовал, как трудно выразить всю тяжесть его жизни в Дартмуре. Временами его преследовал отвратительный, горьковатый, удушливый запах немытых тел, остатков пищи и гниющих отбросов. Иногда он ужасно страдал от холода. На окнах не было ставней, только железные решетки. Жестокие ветры, ежедневные дожди, иногда со снегом, пронизывающие туманы день и ночь обрекали обитателей Дартмура на мучения в течение почти девяти месяцев в году.
Порой Бью испытывал отчаянную ярость от возмутительного поведения стражников, которые издевались над ними не потому, что того требовал порядок, а просто ради развлечения. Иногда, в более спокойные минуты, он со страхом думал об их дальнейшей судьбе. Через десять, двадцать лет все, кого они знали, позабудут их, и им придется доживать свой век в этой сырой могиле, если они не смогут сбежать. И это был не просто надуманный страх. Среди заключенных находились французы, которые, несмотря на перемирие, гнили здесь годами, забытые и покинутые своей страной, семьями и друзьями.
Еще одной причиной, приводящей его в отчаяние, тем, что терзало его ежеминутно, ежедневно, были блохи. Они скрывались в трещинах пола, в складках подвесных коек, выползая ночью, чтобы пожирать тела заключенных, которые просыпались от мучительного жжения и зуда. Странно, но вши не беспокоили Бью так сильно. Он старался, по возможности, содержать в чистоте свое тело и одежду и был относительно свободен от них. Но блохи - это другое дело. Они были очень проворными, и их не легко было поймать, а чистоплотность не спасала от этих паразитов.
Отчаяние вызывала также постоянная угроза заболеть оспой, сыпным тифом или воспалением легких. А также холод, исходящий от пола и пронизывающий до костей, и стражники, которые насмехались и глумились над ними. Бог ведает, они уже получили свое, но для Бью, который уже раскаялся в содеянном, однако все еще находился в заключении, это было слабым утешением.
Отбыв в Дартмуре месяц, Бью задумал побег. Через несколько недель, согласно договоренности, французских солдат должны были обменять на английских, находящихся в плену у французов. Бью с детства говорил по-французски, и, несмотря на акцент, который мог легко обнаружить любой француз, стражники едва ли могли бы разоблачить его. Однако с Сином была проблема. Хотя он и обладал способностью быстро воспринимать уроки, его кельтский акцент пополам с ирландским и корнуоллским создавал почти непреодолимые трудности. Кроме того, надо было найти подходящего стражника. У них вдвоем было достаточно денег, но они не могли позволить себе ошибиться в выборе нужного им человека.
Решив продолжить уроки французского в стороне от англоязычных заключенных во избежание ненужных вопросов, Бью и Син каждый день ходили во французские бараки через выложенный каменными плитами двор, скользкий от грязи и бесконечной дартмурской сырости. Там толпы заключенных, одетых в желтую тюремную форму, прогуливались, болтали, кричали, играли в детские игры и занимались различными делами в ожидании дневного супа, который должны были принести в медных котелках из тюремных кухонь. Там Бью и Син сидели каждый день, прислонившись спиной к стене, и говорили по-французски.
Небольшой парусиновый мешочек с монетами, словно чудо, свалился в руки капрала Тимоти Моллоя.
- Это только половина, - сказал ему Син. - Другую половину получишь, когда мы будем на свободе. И не вздумай обмануть нас, солдат! - Син нахмурился. - Или однажды ночью на посту тебя прирежут. - В тусклом свете выражение его лица было действительно свирепым.
- Можете довериться мне, я не подведу.
Днем рыночная площадь дартмурской тюрьмы оживилась. Мелкие лавочники среди заключенных постоянно нуждались в пополнении своих запасов табака, курительных трубок, иголок, ниток, шил, сапог, котелков, кастрюль, ведер, масла, яиц, ткани, кофе, чая, пива, рома, мяса, рыбы, мыла и Бог знает еще чего. В этот необычный день торговля шла особенно бойко. Сквозь низко опустившийся туман, который постоянно висел над тюрьмой, когда не было дождя, показались клочки голубого неба, и площадь до отказа заполнилась торгующим людом. Кроме того, новость об обмене пленными привела сюда несколько десятков человек, среди которых были родственники и друзья французов, пришедшие поздравить их с освобождением.
У стен площади находились поручни, к которым торговцы, прибывшие из Тэйвистока, Уайдкомба и Морстонхемпстеда, привязали своих ослов. Ослы дополняли своими криками царящий на площади гам. Их неожиданные печальные крики словно подчеркивали безнадежность остающихся заключенных.
Торговцы размещались за длинными столами на козлах, установленными в два ряда по центру площади. Те же, кто побогаче, занимали самые выгодные позиции рядом с изгородью, отделявшей рыночную площадь от тюремного двора. Там они могли легко договариваться с французскими заключенными, передавая им контрабандное бренди и непристойные книжонки в обмен на их личные вещи. Обычно это преимущество покупалось у тюремной стражи, но некоторые захватывали свои позиции, как только открывался рынок. Узники, прижавшись к изгороди, ругали их за то, что те оттесняли женщин, иногда даже опрокидывая их и топча в своем необузданном желании захватить лучшие места.
В это утро заключенных, столпившихся у изгороди между тюрьмой и рыночной площадью, было больше, чем обычно. Арестанты выглядывали из окон тюремных бараков и толпились на крышах. Первая партия французов, человек пятьсот, прошла через обитые железом ворота и вытянулась вдоль дороги на Плимут. Бью и Син оба отвернулись от окон. Если и существует самое неприятное зрелище, заставляющее человека страдать, так это вид заключенных, выходящих на свободу, в то время как сам он остается за решеткой.
Но вот начали формировать уже третью партию, и тут появился капрал. Звук его тяжелых шагов глухо отдавался эхом в коридоре среди унылого молчания.
- Сегодня хороший вечер, - сказал он, заглядывая через маленькое зарешеченное окошечко, прорезанное в двери камеры. Быстро войдя, он опустил свой мушкет. - Вытяните свои ноги, сэр.
С бешено бьющимся сердцем Син повиновался.
Капрал Моллой быстро подобрал ключи, и кандалы упали.
- Теперь вы, сэр. - Моллой подошел к Бью, и красный мундир его униформы ярко сверкнул в луче солнечного света, падающего из окна.
Щелкнули ключи, и на кишащую насекомыми солому, как змеи, упали другие кандалы. Моллой сделал это так прозаично, как будто открыл дверь простого сарая. Было ясно, что Моллой не первый раз устраивал побег заключенным. Вероятно, это было для него очень прибыльное дело. Счастье, что он молчал, подумал Бью. Син дрожал, как жеребенок, почуявший медведя.
- Следуйте вперед, и ни звука, - сказал ирландец. Он резко повернулся и поднял мушкет, ведя их впереди себя, как будто под конвоем.
На большом кольце у Моллоя слегка позвякивали ключи. Они шли по глухому коридору с каменными стенами группой в три человека, один за другим. Затем спустились по двум грязным каменным ступенькам. Повсюду бегали крысы. Двери и решетки, решетки и двери. Ужасный запах грязных человеческих тел. Заключенные храпели, тревожно бормоча что-то во сне. Из-под дверей торчала солома. Бью и Син отрастили за три дня бороды, чтобы хоть как-то изменить внешность, поскольку не исключали вероятность, что их могут узнать, когда они выйдут во двор. Когда вызвали очередную партию, они, одев желтые лохмотья, купленные у французов, взяли свои сумки и прошли мимо часовых на рыночную площадь в сопровождении Моллоя.
Из-за постоянных вспышек оспы многие умершие осужденные не были зарегистрированы как покойники, поскольку тюремные записи велись плохо. Годами заключенные получали пайки за этих скончавшихся и продавали их так же, как продавали одежду и обувь, выписываемую на имена покойников. Впрочем, за карточные долги продавались и сами имена.
Моллой назвал имена, которые достались Бью и Сину. Это Пьер Мари Клод Барз и Жан Поль Ренард. Они должны идти в третьей партии.
Все было так просто. Впервые, сколько Бью помнил себя, ему хотелось заплакать. Возможность выйти на свободу была так велика. Кошмар кончался, вернее, вот-вот должен был кончиться. Позади оставалось невыносимое однообразие, грязь, голод, вши, мучительный страх за будущее, когда его и Сина могли отправить Бог знает куда.
- Идите вперед, - тихо скомандовал Моллой, и они подхватили свои узелки. - Вы должны идти в колонне, как остальные заключенные. Займите свои места в строю и ни с кем не болтайте.
Моллой повел их, следуя сзади.
Они смотрели, как французы в первых рядах колонны, подходя к воротам в дальнем конце рыночной площади, нетерпеливо стремились выбраться из грязи, тумана и мокрых стен Дартмура. Канцелярские служащие у ворот, уже уставшие от сотен имен прошедших ранее французов, спрашивали имена тех, кто выходил, проверяя их по списку.
Известно, что ожидание и размышления о том, что может случиться, чаще всего на свете становятся причиной неудач. Чтобы как-то скоротать время, Бью повернулся и в последний раз посмотрел на ненавистные каменные фасады семи тюремных бараков. На мгновение ему показалось, что они смотрят на него, злобно скрежеща зубами. На крышах, образуя кое-где сплошную линию, а кое-где небольшие группы, стояли заключенные, провожая завистливыми взглядами колонну, двинувшуюся через ворота. Часть узников прижалась к железной изгороди в дальнем конце рыночной площади, точно так же, как прижимался Син к решетке тюремного окна, глядя на уходящую первую партию французов.