Мысли были приятными, мягкими, и звучал нежный голосок Пиркко, повторявшей их вслух. Да и вовсе, принадлежали ли эти мысли когда-нибудь Вилхо?
Какая разница?
Глава 39
Разгаданная дорога
Говорят, давным-давно не существовало множества дорог, но была лишь одна, преломленная в волшебном камне Тооки-уно, хозяина путей земных. И дорога эта была бесконечна.
Говорят, что однажды хитрая Каапи, желая властвовать не только над водяными, но и над земными путями, обернулась сорокой. Утащила она камень и поднялась к самому небу, да только крылья водяные опалила. Закричала Каапи от боли да и выронила драгоценную ношу.
Бросилась догонять.
И не успела.
Ударился камень о скалу, а быть может, и не скалу, но об острый рог спящего Инники-зверя, раскололся. Расплескалась тогда дорога, разлетелась осколками, и возникло множество путей. Да все одно, связаны они воедино, но лишь Тооки-уно, прежний хозяин, связь эту видит. Или еще брухва, колченогий старец, седьмым сыном от седьмого сына рожденный. Щурит он глаза, проявляет иные, скрытые пути… Куда уведет?
Бывало, что и за край мира. Оттого и хоронят брухву, цепями ноги опутав: вдруг да вернется за еще живыми? И за собой потянет.
Правда ли в том?
Не знаю.
Я очнулась в преддверии сумерек, услышав, как рвется ткань моего леса, и, выглянув в окно, увидела старика. Он стоял на опушке, обеими руками опираясь на посох. Невысокий, полнотелый и нахохлившийся, он напоминал старого ворона.
Грязный.
И смердит. Отсюда чую вонь.
Брухва повел головой, втягивая воздух. А губы его дрогнули:
– Хийси…
– Уходи, – ответила я, поднимая шерсть на загривке. А он лишь рассмеялся нехорошим лающим смехом:
– Хийси!
Я видела его. И кривоватое лицо. И рубаху, надетую наизнанку, подпоясанную плетеным ремешком. И драные на коленях штаны. На левую ногу брухва был бос, на правой же носил изрядно прохудившийся продранный сапог. Он осклабился.
Чует меня.
И знает, сколь молода я.
Слаба.
А он… Его окружали обрывки нитей. Брухва жил долго, верно, вторую сотню лет разменял. И людей водил по незримым запретным тропам. Взамен брал плату невысокую.
Легкие сны.
И толика радости.
Свет в чужих глазах.
Смех и страх.
Стон или крик. Боль. Слезы. Счастье и горе.
Ничем старый паук не брезговал. И я, тряхнув головой, зарычала. А брухва погрозил мне посохом. И в следующее мгновение исчез.
– Кейсо! – Я вдруг поняла, что произойдет дальше. – Кейсо, надо уходить!
Мой лес сонно заворочался, застонал, раскрываясь перед чужой силой. Рваными дырами поползли снега, обнажая черную землю. А та поспешила выбросить редкую зелень молодой травы. Но не прошло и минуты, как пожухла трава, посерела, стала пылью.
Брухва спешил тянуть силу. И я, отчаянно пытаясь выиграть мгновения, рвала его плетение. Но где мне устоять перед хозяином дорог? Выбравшись из башни, которая сама, казалось, пошатнулась, накренилась, готовая рухнуть, превратиться в груду камней, я вдыхала раскаленный воздух. Пила его, черпала чужую волю, грязную, как вода в сточной канаве.
– Хийси… – шипел старик, раскидывая плети чужих воспоминаний.
Девочка бежит по горячим камням, смеется, тянет руки…
Жмурится старик, ловит последние капли осеннего тепла. Дни его сочтены, но он счастлив…
Женщина, задумавшись, смотрится в озеро, гадает, куда ушло то, прежнее отражение, в котором она была молода и прекрасна…
Сотни лиц и тысячи украденных мгновений, за каждым из которых мне мерещится кривая харя брухвы. И снова слышу шепот его:
– Хийси… слабая…
Слабая.
Я отказалась убивать и лишилась той силы, которая отпугнула бы его и любую иную нежить. Теперь незнакомые люди, запертые в памяти брухвы, пожранные им, окружали меня.
За каждым – путь.
И сколько же их?
Раскинулись дороги, сплелись змеиным клубком, ползут, меняются, зовут меня ступить. Всего лишь шаг, Аану, один-единственный шаг… Где ты хочешь оказаться?
В Лисьем логе? Помнишь овраг за поместьем, тот самый, с ручьем на дне? Ты еще пускала палочки-кораблики с парусами из зеленых листьев. Стены оврага поросли густой травой, в ней удобно было прятаться. И ты пряталась. Целый день проводила там, на дне, не чувствуя ни голода, ни жажды.
Или вот конюшня. Сытное тепло, запах лошадей и сена. Голубиное воркование под самой кровлей. И колючая солома, в которую ты зарываешься, словно в перину…
Сделай шаг, Аану.
Узорчатая тропа сама ложится под ноги.
– Нет!
Я переступаю через нее и едва не касаюсь другого пути.
Чужой?
Но хочешь, твоим станет? Судьбу тоже украсть можно. И разве не мечтала ты хоть раз оказаться на месте сестрицы? Чтобы тебя любили так же, как любят ее? Решайся, Аану.
И окажешься во дворце кёнига, любимой его женой.
– Нет.
Подумай, Аану. Роскошь нарядов вместо медвежьей шкуры. И драгоценные камни в волосах. Золото и серебро, несметные богатства у ног твоих. Власть.
– Нет!
И тропа сворачивается. А брухва шипит уже раздраженно:
– Хийси!
Он бросает под ноги третью дорогу. И в нос вновь шибает запахом гнили.
– Иди, – велит старик, тень которого видна мне. – Твоя. Если не побоишься.
Хранитель путей не лжет.
И я касаюсь босой ступней камня. Какой холодный… И не камень вовсе уже – песок. Белый, речной, ракушки проглядывают. Куда ни глянь – песок. Он добирается до ограды, сработанной кузнецами. А я разглядываю железные прутья, каждый – с два моих пальца толщиной. На вершинах их – острые пики. А на пиках – человеческие и звериные головы.
Мухи жужжат, вьются над ними.
Снова падалью тянет.
– Ну же, иди! – Брухва уже стоит рядом и тычет посохом в спину. – Погляди, что тебя ждет.
Шаг.
Песок ласкает стопы, нагрелся на солнышке. И, присев, я зачерпываю горсть его, чтобы тут же позволить стечь сквозь пальцы. Надо же, я снова чувствую тепло.
– Ну-ну, глупая хийси.
Глупая? Пускай себе.
За оградой – скамьи, а на скамьях – люди. Замерли.
– Это пока.
От удара посоха брухвы мир вздрагивает и люди оживают. Меня оглушают крики, свист…
Что с ними?
Это не ненависть, но лица искажены. И пахнет от людей безумием. Оно одно на всех, словно волна накрыла толпу, заставляя ее двигаться в едином порыве, подаваться вперед и отступать. Визжать. Плеваться. Швырять огрызками и гнилью.
– Азарт! – Брухва облизывает губы. Язык у него синий, распухший, как у утопленника. – Вкусно… будет вкусно.
Он молодеет, напиваясь этой заемной силой, а я отворачиваюсь и оказываюсь у самых ворот, которые медленно открываются. И толпа замирает в каком-то жадном предвкушении. Слышу скрип ворота и хриплое дыхание рабов, этот ворот вращающих. Гудение веревки.
Совокупный вздох толпы.
И шелест песка под ногами.
– Он здесь, чтобы убить тебя. – Брухва пятерней разбирает спутанные волосы. – Если, конечно, ты не убьешь его, хийси.
Человек в железном панцире, начищенном до блеска. В нем, как в зеркале, отражаюсь я.
Медведица?
Девушка в медвежьей шкуре, слишком тонкой, чтобы защитить от удара.
А человек ударит. Он уже поднял копье, и листовидный наконечник его ищет цель.
– Сначала ранит, – деловито замечает брухва.
– Почему?
Мой убийца знаком мне. Подпаленные волосы его заплетены в три косы, а рыжеватая борода украшена алыми ленточками. В левом ухе сверкает зеленый камень.
Гирко.
Он явился рассчитаться за пережитый страх, и толпа приветствует его криками, хлопками, свистом.
– Почему им нужно зрелище? Это же люди.
Копье замирает, чтобы слететь с ладони. И я чувствую боль. Кровь из рассеченного плеча хлынула в песок. А Гирко скалится: он будет убивать меня медленно.
– Хватит! – Брухва не позволяет алым каплям коснуться песка. Сворачивает путь.
Один из многих.
– Твой, – говорит он, почти касаясь меня грязной ладонью. – Возможно, что твой.
– Один из многих, – упрямо повторила я, скалясь. И брухва соглашается:
– Да.
Он уже не враг, но и не друг.
– Зачем ты мне показал это? – К моей ладони прилипли песчинки, которые должны были бы исчезнуть вместе с дорогой.
– Просто так. – Брухва вновь стар, синюшный язык облизывает узкие губы. – Ты хочешь остаться человеком. Но такой дороги нет.
Ложь!
– Пока нет.
Он перебирает пальцы. На правой руке их четыре, на левой – шесть.
– Дороги появляются… иногда.
Мне чудится, что брухва желает меня утешить.
– Но ложью было бы сказать, что такая появится непременно…
Лица отступают. И паутина тает, возвращая меня к Горелой башне.
– …и что она случится вперед остальных.
Шелестом догоняет.
– Скорее всего, ты умрешь, хийси.
А я понимаю: бежать поздно. Рассыпается зачарованный круг, пропуская копейщиков. Весеннее солнце ласкает гривы лошадей, скользит по чешуе брони. Ветер разворачивает стяги, с которых на меня смотрит вздыбленный медведь Ину. Его пасть оскалена, и я слышу рык отца:
– Окружить!
– Оборачивайся и уходи. – Кейсо встает за моим плечом. В его руках – палаш, и сейчас Кейсо ничуть не похож на ленивого смешливого толстяка, которого я знаю. Он хмур и сосредоточен.
– А ты?
Разворачиваются цепи, приближаются медленно. И звенит конская сбруя, дрожат стяги, изгибаются луки, и стрелы готовы слететь с тетивы.
– Уходи. – Кейсо просто разворачивает меня, подталкивая к кромке леса, которая казалась такой близкой. – Я им не нужен.
Но он останется, чтобы отвлечь внимание чужаков.
Вот только их слишком много.
А если вдвоем…
Я не могу убить человека, но если напугать…
– Девочка моя, – каам дергает себя за бородку, – я знаю, о чем ты думаешь. Они не побегут. Их много. У них стрелы. Клинки. Копья.
А еще я слышу голоса собак, серых волкодавов, которые не знают страха.
– Если вздумаешь напасть, погибнешь.
Но что станет с ним?
– Второй раз твою смерть Янгар не переживет.
Брухва держался кромки леса, стараясь не наступить на тень старого дуба, который раскинул ветви широко, точно желая поймать чужака в заговоренную сеть. Хозяин путей с виду дремал, но я ощущала его интерес и голод.
– Мальчик – единственное, что оправдывает саму мою жизнь. – Кейсо считал стяги и стрелы. – Я буду знать, что ответить богам. Иди.
И бросить?
– Ты не воин, Аану. А умирать двоим упрямства ради… Жаль, лука нет.
Показался мой отец. Черный жеребец ступал осторожно, косил лиловым глазом на плеть, которую Ерхо Ину сжимал в руке. Он не изменился.
Мрачен.
Зол.
И плеть пощелкивает, ударяясь о голенище сапога.
– Действительно, жаль. Хорошая мишень. – Кейсо отвернулся от окна и, схватив меня за плечи, развернул к двери: – Сначала выйду я. Попробую поговорить. Ты жди. Если начнется бой, то оборачивайся и… девочка, пожалуйста, без глупостей.
Я действительно не умею драться. И я не могу убивать.
– Оставь месть Янгару.
Пообещать? Кейсо ждет. А я не могу произнести ни слова, лишь киваю. И позволяю шкуре придавить меня к земле тяжестью.
– Эй! – Он высовывает в пробоину окна руку с платком. И сорвавшаяся с привязи стрела проносится рядом, разрезая воздух. – Я хочу поговорить! Ину, ты ведь не убивать пришел.
Но убьет, не задумываясь.
– Выходи, – приказал отец, взмахом руки останавливая лучников.
Кейсо оглянулся на меня, и я прочла по губам:
– Не глупи.
Именно.
Уходи, Аану. Отведи глаза людям, которые забыли про хозяина путей. Он же хоть и не друг тебе, но и людям помогать не станет.
Возможно, не станет.
– Мы, – я сделала еще одну попытку, – мы можем попробовать уйти вдвоем.
– Нет.
И он прав. Отвести глаза одному легко, но воинов сотня.
Брухва, точно уловив мое намерение, покачал головой. Не позволит? Приподняв посох, старик погрозил им. И ветер донес шепот:
– Хийси…
– Выхожу. – Кейсо в последний раз оглянулся на меня. – Ты же разумный человек, Тридуба. И понимаешь, что Янгара здесь нет. Ушел он.
– Куда?
Я слышала каждое слово. Все-таки Горелая башня – это моя территория.
– Тебя искать. Он мальчик молодой, горячий, а ты его обидел крепко. Чего ради, Ерхо Ину?
Отец не ответит, сочтет ниже своего достоинства разговаривать с чужаком. Я вижу его лицо, знакомый рисунок морщин. Брови, что сошлись над переносицей. Брезгливо поджатые губы. И черную бороду, которую отец время от времени поглаживает.
– Встретитесь еще, – весело произнес Кейсо, переступая порог башни.
– Встретимся. – Ерхо Ину вскинул руку.
Это не было сражением.
Кейсо успел вытащить палаш, но…
Воздух стал густым, тягучим. Нежно зазвенели стрелы, поднялись в воздух пчелиным роем. Я услышала собственный крик и голос стрел, пробивающих халат и тулуп. Звон палаша, который падает на камни. Долю мгновения он зависает на собственном острие, словно стальной ивовый лист.
Кейсо с удивлением смотрит на собственную руку, которая вдруг стала неподъемной, и, покачнувшись, оседает на землю.
Читаю по губам:
– Беги…
Бегу, пытаюсь прорваться сквозь цепь людей, что размыкается передо мной, пропуская. И брухва, перехватив посох левой рукой, беззвучно хохочет. Он забрал боль Кейсо и мой страх. Он остался, потому что все еще был голоден. У меня же почти получилось уйти.
До леса добралась. А там меня ждали сети.
Я порвала одну.
И вторую.
Но их было больше. А за сетями рвались со сцепки серые волкодавы.
Попытавшись встать на задние лапы, я зарычала и приняла-таки стрелу. Одну-единственную, с алой шелковой лентой на хвосте. Пробила шерсть. Опалила болью. И мир стал вязким, медленным.
Я пыталась удержаться в сознании.
И на самом его краю слышала печальный голос брухвы:
– Хийси…
Глава 40
Переломы
Дорога.
Широкая. Старая. Наезженная. Размытая весенними дождями. Вода наполняет колеи, мешается с красной глиной, и колеса повозки поднимают тучи брызг.
– Н-но, – ворчит возница, подхлестывая чалого битюга, который лишь вздыхает и если прибавляет шагу, то ненадолго.
Он вымок и устал настолько, что привык к запаху медведя. Уже не оборачивается, не косится на меня, вздрагивая всей шкурой.
Дорога…
Третий день? Четвертый? Не знаю. Я слышу движение. Скрип колес и лошадиное фырканье, хриплый лай, звон сбруи, приглушенные голоса людей, которые довольны, что поймали оборотня. Некоторые осмеливаются заглянуть под полог, наброшенный на мою клетку, а Гирко осмелел настолько, что ударил по прутьям древком копья.
– Что, тварь, сочлись?
Он скалился и приближался бочком, обеими руками держась за рукоять копья. Я чувствовала страх, глубокой занозой засевший в гнилой его душе.
– Отсюда не уйдешь! – Он вновь поднял копье, на сей раз целясь между прутьями.
И был пойман отцом. Тем же вечером, на привале, я слышала крики. Больше меня не беспокоили. Дважды в день полог с моей клетки стягивали, и у дверей появлялся хромой раб с ведром мяса. Он боялся меня до жути и мясо кидал дрожащей рукой, норовя попасть меж прутьев.
– Ешь, – шипел он, глядя с такой ненавистью, словно это я была виновата в том, что ему поручили эту работу. – Ешь…
Мясо было свежим, с кровью, и запах ее будоражил хийси.
Я держалась.
Мне не так много и надо, но…
Куски лежали на волглой соломе. Близкие. Сладкие.
Это же просто мясо. Конина? Говядина? Дичь? Главное, что я могу его съесть, я ведь никого не убивала.
Что останавливало? Пожалуй, внимательный взгляд отца, который наблюдал за ценной добычей. Тридуба щурил глаза, щелкал плетью по ладони и хмурился. И раб, ощущая его недовольство, шипел громче:
– Ешь, проклятая тварь! Чего тебе надо?
Я отворачивалась и, когда он отступал, подцепляла куски когтями и выталкивала их из клетки. Клетка, к слову, была хорошей, с толстыми прутьями, каждый в мою руку толщиной. Еще и заговорены, не сломать. А замок хитрый. И ключ отец на поясе носит, на виду, дразнит.
Он подошел вечером.
Моросило. Влага пробиралась под полог, и на моей шкуре блестели капли воды, которые я слизывала, пытаясь утолить жажду – моя миска была пуста третий день кряду. И я понимала, что таково распоряжение отца. Ерхо Ину остановился в трех шагах от повозки и, сняв с пояса флягу, предложил:
– Хочешь?
Он открыл крышку и плеснул воды на руки.
– Обернись! – это было приказом, которому я не подчинилась.
И отец ушел. Он вернулся на следующий день. И еще через один… Дождя больше не было, а жажда становилась невыносимой.
– Ты мне подчинишься, – сказал Ерхо Ину, разглядывая меня с насмешкой. – Все подчиняются.
Я чуяла воду в его руках.
– Обернись!
Он злился, хотя и скрывал гнев, но я слишком хорошо знала, что означают эти рычащие ноты в его голосе.
– Завтра я прикажу развести под твоей клеткой костер. – Плеть Тридуба громко щелкнула. – И у тебя будет выбор: или зажариться, или подчиниться.
Исполнит ли он угрозу?
О да.
И я решилась.
– Так-то лучше. – Ерхо Ину приблизился к клетке вплотную и, окинув меня цепким взглядом, велел: – Сними капюшон.
Сняла.
Узнал? Узнал. Плеть замерла, не коснувшись ладони. Дернулась губа. И отец бросил:
– Вот, значит, как… Что ж, это ничего не меняет.
Он отвернулся и ушел. А я, опустившись на солому, сидела, думала и пыталась понять: как вышло, что этот человек дал мне жизнь?
Во мне его кровь? Надеюсь, она никогда не проснется.
Вечером раб принес все то же сырое мясо и, приблизившись к клетке, велел:
– Ешь.
Я отвернулась.
Говорят, что было время, когда мир не знал крови иной, чем кровь жертвенного оленя, которая лилась на белые камни во славу богов. В сердцах же людей жил мир, пока однажды не случилось так, что молодой Сеппулайнен, вольный ветер, рожденный в печи Небесного Кузнеца, не воспылал любовью к Ирки-уни, дочери лесной колдуньи. Не счесть, сколько раз спускался он с неба, чтобы бросить к ногам красавицы краденое золото осенней листвы и зимнее серебро, принесенное с ледяных вершин. Дарил он ей искристые самоцветы и спешил украсить жилище кружевом брызг. Выстилал ковры из первоцветов, раскатывал драгоценные ткани листвы, но молчало сердце красавицы. И глаза ее были холодны.
– Не настоящее у тебя золото, – сказала она ветру, швыряя в лицо ворох сухих листьев. – А серебро и вовсе водой становится.
Зачерпнула она горсть, позволив истаять.
– Нищий ты.
Горда была Ирки, и матушка ее, лесная ведьма, нашептывала ей злые слова. Что нет у молодого Ветра дома, что бродягой носится он над полями, лишь баловство на уме.
Слушал он, и от обидных слов тяжелели крылья.
– Чего ты хочешь? – взмолился Сеппулайнен, преклоняя голову. – Скажи. Все сделаю.