Нетвердой походкой он удалился на второй этаж, где размещались комнаты для постояльцев. Некогда они не пустовали, а ныне, затянутые плесенью и паутиной, заполненные старыми ненужными вещами, были вовсе непригодны для жилья.
Хозяин вернулся со шкатулкой, из которой извлек чернильницу и клок мятого пергамента.
– На вот, – он сунул пергамент Янгару, – напиши свое слово, так оно верней будет. А то ведь человечишко важный, еще не захочет разговоры говорить.
Он осклабился и сплюнул сквозь зубы.
– А сургуча не найдется? – Янгар примостился на столе и подвинул поближе свечу, подтаявшую, покосившуюся набок. Огонек ее кренился, грозя исчезнуть в любой миг, но света Янгару хватило.
– Найдется, отчего ж не найтись…
И хозяин вновь исчез наверху. Пожалуй, среди хлама, его комнаты заполонившего, отыскался бы не только сургуч. Но Янгар уже выбросил из головы эти мысли.
У него оставалось два дня.
Трехцветная кошка вновь скользнула под ноги, заурчала, вцепилась когтями в сапоги.
– Брысь.
Три строки.
Почерк, сколько Янгар ни пытался его выправить, занимаясь с придворным каллиграфом, по-прежнему кривой, неловкий. Буквы он выводит тщательно, но получаются они какие-то скособоченные.
Дописав, Янгар подул на пергамент и поморщился: вновь без клякс не обошлось. Все же неловкие у него руки. Да ничего, главное, что суть передана верно.
И Тридуба придет.
Палочку сургуча Янгар растопил над свечой, позволяя тягучим каплям стечь на пергамент. И когда пятно подернулось пленкой, приложил Печать.
Теперь Тридуба точно придет.
Хозяин постоялого двора, вновь было задремавший, встрепенулся и уставился осоловелым безумным взглядом на гостя:
– Все, что ль?
– Все. – Янгар сунул пергамент в корявую ладонь. – Отнесешь? Я у тебя пока побуду. На вот…
Золотая монета покатилась по столу и, добравшись до края, упала, к великой радости кошки. У той было не так уж много игрушек, и новая вызвала немалый интерес.
– Дурак, – беззлобно сказал хозяин, позевывая. – Ты мне один раз заплатил уже… за все.
Он почесал обрубок руки и пожаловался:
– Все еще ноет. Порой думаю, что зазря ты меня вытаскивал. Дурень. И я дурень, а все кругом умные. Как жить?
– Как-нибудь. И это, Лойсо… загляни на площадь. Послушай, чего про завтрашнее говорят.
– А чего они сказать могут-то? Про бои. Ох, была б у меня рука, и я бы пошел, разгулялся. – Он мечтательно зажмурился.
– Тогда ты точно дурак. – Янгар все же подхватил кошку на руки, и та заурчала, обвисла расслабленно. – Там не игра. Там люди умирают.
И нелюди.
Но время еще есть. И выкуп тоже.
Ерхо Ину этого случая не упустит.
Поднявшись по гнилой лестнице, Янгар выбрал комнату, которая показалась ему наименее грязной. Он, не раздеваясь, лег в кровать – из матраца поднялись клубы пыли – и закрыл глаза. Янгхаар Каапо не собирался спать, но все же, утомленный дорогой, задремал.
Сон его заполнили кольца Великого Полоза, который был столь огромен, что, казалось, способен был опоясать весь земной диск. Голова змея нависала над Янгаром. Но дрогнула пленка третьего века, поползла, открывая черные человеческие глаза.
– Хочешь сказать, что я не прав?
Янгар выдержал тяжелый взгляд и прикосновение раздвоенного языка. Подумалось, что если Полоз убьет его во сне, то и наяву Янгар не очнется. Но отступать Янгар не собирался.
– Твой дар дорог. – В черной чешуе змея зияла прореха. – Но не дороже жизни. Двух жизней, понимаешь?
Кольца обвили ноги.
– Позволь их спасти. – Янгар сжал чешую в ладони, чувствуя, как ребра ее впиваются в кожу. – А потом наказывай меня, как хочешь.
Полоз приоткрыл пасть, и раздалось низкое протяжное шипение. А потом оно исчезло вместе со сном. Тишину постоялого двора разорвал протяжный траурный рев рогов. Ушел к богам великий кёниг, Вилхо Кольцедаритель. Осиротел Олений город.
И Янгар, услышав голос глашатая, который проникал сквозь лишенное ставен окно, выругался.
Что теперь будет? Нет, время осталось.
Но сколько?
Глава 45
Удары
Резной гребень скользил по черному покрывалу волос, быстро и бережно. Дрожали руки рабыни, гребень державшей, то и дело бросала она взгляды в огромное зеркало – не скользнет ли тень неудовольствия по лицу хозяйки. Но та, обычно любовавшаяся собой, сегодня придремала. И рабыня, про себя благодаря богов, вновь и вновь проводила гребнем по гладким, шелковым волосам.
– И что ты там возишься? – спросила кейне, не открывая глаз. Тих был ее голос, но тем и страшен. Никогда нельзя было угадать наперед, похвалит ли Пиркко-птичка за усердие, бросит ли под ноги монетку или же велит в угловую комнату идти.
А то, коснувшись белоснежными пальчиками плети, и сама наказывать возьмется.
Тонкие запястья у кейне. Нежные руки, да сила в них отцовская.
И рабыня, поспешно отложив гребень, взялась за косы.
– Белые ленты не забудь.
Кейне к лицу был белый цвет. Выбрала она платье из белой шерсти. Набросит на плечи белый же плащ, соболями подбитый, и украшения наденет с полупрозрачным лунным камнем, который, поговаривают, только вёльхо-колдуньи и носят.
От подобных мыслей руки задрожали сильнее обычного, и кейне недовольно нахмурилась:
– Ты что, пила?
– Нет, госпожа. – Рабыня опустилась на колени. – Простите, госпожа.
– Дыхни.
Точеные ноздри раздулись, и рабыня замерла в ужасе.
– Не пила, – сказала кейне, взявшись за плеть. – Тогда что у тебя с руками творится?
Синие глаза вспыхнули.
Поговаривали, шепотом, с оглядкой, не смея сами в сказанное верить, что будто бы нравится Пиркко-птичке чужая боль. Пьет она ее, как иные пьют вино. И от вида крови хмелеет. Оттого и ходит смотреть, как рабов порют, оттого и сама не стесняется руки марать.
– П-простите, госпожа, – язык прикипел к нёбу, – я волнуюсь.
– Отчего?
– Вы так прекрасны… и я хочу, чтобы ваша прическа была совершенна…
Синие глаза лишают силы.
– Ты прощена. – Холодная ладонь кейне касается щеки. – Поторопись. Меня отец ждет.
Она смежила веки, вот только руку от плети не убрала. И рабыня поспешила вернуться к прерванному занятию.
Пиркко улыбалась собственным мыслям.
Боятся.
Рабы. И слуги. И Советники, которые шипят клубком рассерженных змей, дескать, куда это годится, чтобы Севером женщина правила. За спиной шипят, но глянешь в глаза, и тотчас цепенеют.
Забавные.
Ничего-то они не сделают, побоятся против отца идти, да и Золотые рода поддержат Пиркко. Каждый небось уже корону на свою голову примеряет.
Выждут неделю и пойдут свататься.
Пускай себе…
Отец уже перебирает женихов, уверенный, что вновь поступит Пиркко так, как велено ей будет.
Ничего-то он не понимает.
Льется кровь.
Растет сила.
Еще день-другой – и полной станет. Тогда не нужны будут Пиркко ни Советники, ни мужья. Покорится Север нежной руке ее.
Отец ждал ее в покоях Вилхо.
Изменились они. Исчезли жаровни и меха. Открытые настежь окна зазывали ветер для игры, и он, благодарный, спешил вынести на крыльях своих запахи болезни и смерти. Вынесли столики с лекарствами и надоевший бронзовый таз, куда ежедневно собиралась кровь Вилхо. Горчила она изрядно. Пиркко, вдохнув полной грудью, улыбнулась: все-таки хорошо, что он умер. Надоел уже.
Отец, заняв кресло Вилхо, разглядывал собственные ногти, желтоватые и грубые.
– Хорошо выглядишь, милая. – Он улыбнулся и, поднявшись, обнял Пиркко. Крепко обнял, прижал к себе, дохнув в лицо перегаром и табаком. Колючая борода щеку царапнула. И платье помялось.
– Я стараюсь. – Пиркко мягко вывернулась из объятий. – О чем ты желал поговорить со мной?
Ерхо Ину прошелся по комнате, поднял флакон с розовой водой, которую так любил кёниг, и, понюхав, скривился. Остановившись перед зеркалом – надо будет приказать, чтобы унесли его, – он долго перебирал кисточки для лица, гребни и накладки с темными волосами. Потом заговорил:
– Ты ведь понимаешь, милая, что мы должны определиться?
Кувшин с вином стоял там, где обычно – на низком столике для игры в шахматы. И кубки были.
– Мы можем торговаться, тянуть время…
Улыбаться.
И прикосновениями, взглядами дарить надежду.
Пиркко-птичка успела усвоить правила игры.
– Но как долго? – Отец повертел в пальцах баночку с золотой пудрой.
– И что ты решил?
Один кувшин и два бокала. Вино темно-красное, сладкое.
– Есть трое. Ирку Доно…
Он старше отца. Краснолиц, и глаза вечно слезятся. Еще эта мерзкая привычка губы облизывать. Но род Доно крепко оседлал Птичьи острова, и на зов Ирку откликнутся десятки кораблей.
– Тайло Ар…
Тоже немолод. На голове залысины, борода седая, куцая, нос огромен. И Тайло Ар вечно им шмыгал, тер, растирая докрасна. За Тайло стоит долина Кревень с ее источниками и жирной, черной землей, которая щедро одаривает род Ар живым пшеничным золотом. Но куда более известна конница рода Ар.
– И Гайто Оро.
Едва за сорок и собою хорош, вот только пережил двух жен, а третьей Пиркко становиться не желает. Но если сказать отцу, так разве послушает?
Ему важны сотни лучников, которые пойдут за главою рода.
– Мне никто не нравится. – Пиркко самолично наполнила две чаши вином. – Они все…
– Позволят тебе удержать трон.
Ей?
Ей позволят и дальше играть роль послушной жены. Власть поделят муж и отец. А Пиркко…
Птичьим крылом, лаская воздух, скользнула белая ладонь над кубком. И пальцы Пиркко сжались. Белесым глазом Акку блеснул лунный камень на перстне.
– Девочка моя. – Рука Ерхо Ину легла на плечо.
Грубая. Тяжелая. И стоит возразить, сожмется, оставляя синяки на нежной коже.
– Нет иного пути власть удержать.
Ему так кажется. Нет, он не собирается делить власть с мужем Пиркко. Он возьмет все. И уж точно Ерхо Ину не примет ее выбор. Он привык решать за всех. И прочие с покорностью принимали свою судьбу, но не Пиркко.
Она не позволит снова себя продать.
– Да, отец. – Пиркко взяла чашу со столика и, повернувшись, вложила в широкую ладонь Тридуба. – Я понимаю, все понимаю.
В его глазах одобрение.
И облегчение.
– Ты всегда была умна. – Наклонившись, Ерхо Ину поцеловал ее в висок. Прикосновение губ его было холодным, жестким. – Для женщины.
Она потупилась, скрывая под ресницами гнев в глазах.
Тридуба осушил бокал одним глотком и крякнул.
– Сладкое. Не волнуйся. Я позабочусь, чтобы твой муж хорошо с тобой обращался.
Это обещание ничего не стоит, но Пиркко кивает, опустив взгляд. Она расправляет складки на платье и стирает шерстью с пальцев бесцветную пыль.
– Пока никому ничего не обещай. – Ерхо тряхнул головой и повторил: – Отвратительно сладкое. Мухи… Весна, а уже муха жужжит…
Тридуба взмахнул рукой, отгоняя эту ему одному видимую муху, и покачнулся.
Сунув пальцы под ворот рубахи, он рванул, и ткань затрещала.
– Ты… – Лицо отца сделалось красным. И Пиркко смотрела, как в глазах стремительно прорастают алые молнии сосудов. – Ты что…
Он все еще стоял, могучий Ерхо Ину. Покачивался. Дергал головой и тер лицо ладонью. Из носа шла кровь, и рука Тридуба была красна.
– Что ты…
– Прости, папа. – Пиркко бросила на пол подушечки, подумала, что следовало бы кресло подвинуть, пусть бы присел, но то было тяжело. Да ничего страшного, если упадет Ерхо Ину, небось не покалечится. – Прости, но я не хочу быть монетой, которой ты за власть платишь.
Тридуба пытался что-то сказать.
Обозвать ее?
Или проклясть?
Но язык больше не слушался его. Да и собственное тело стало чужим, тяжелым. Оно вдруг покачнулось, обмякло, и Ерхо Ину мешком повалился на пол.
– Не бойся, папа. – Пиркко присела рядом и волосы с его лица отвела. – Я тоже тебя люблю. И буду о тебе заботиться. Просто…
В налитых кровью глазах его отражалось белое платье и выпуклые камни ее ожерелья.
– …просто я хочу жить сама. Для себя. Понимаешь?
Он шевелил губами, а по щеке сползала нить слюны. Тридуба не шелохнулся, когда Пиркко перевернула его на спину, но голову оставила на боку и заботливо подложила под нее подушечку. Она обыскала отца и, вытащив из кошеля мятый пергамент со сломанной печатью, нахмурилась:
– Надеюсь, ты не покалечил его снова?
У Ерхо Ину дернулась губа.
– Встреча еще будет. Я сама на нее пойду. И мы договоримся.
По глазам сложно было понять, что думает отец.
– Конечно, договоримся. – Положив пергамент на колено, Пиркко его расправила. – Он немного обижен, но… разумный ведь человек. Да и не только на его разум надеюсь. А теперь прости, мне пора.
Она вытащила подушечку, поцеловала отца в холодную щеку и встала.
– Позже тебя найдут.
Белый подол платья скользнул по его лицу.
– Думаю, где-то через час… или два… Я скажу, что ты решил отдохнуть, жаловался, будто голова болит, и никто не удивится.
Ерхо Ину видел ее домашние туфли, расшитые белыми жемчужинами. И ворс ковра, который проминался беззвучно.
– Возраст, – сказала Пиркко, положив ладонь на бронзовую ручку двери. – Волнения. И всем будет очень и очень жаль. Наверное.
Она выскользнула за дверь, оставив Ерхо Ину в тишине.
Горел камин. Из открытых окон тянуло весенней прохладой. И во рту стояла невыносимая винная сладость. Ерхо Ину сделал единственное, что мог: закрыл глаза.
Говорили, что некогда, лет двести тому, а то и триста, если не все четыреста, стоял на Гарьиной пустоши дом о пяти стенах с красной черепитчатой крышей. И пять труб подымалось из нее. И пять дымов что день, что ночь тянулись к небу. Что в каждой стене дома было по окну, а двери, сколько ни ищи, не сыщешь. И только люди отчаявшиеся, в горе великом пребывавшие, видели ее.
Открывали.
Входили.
И навек оставались в плену пяти стен.
Кто был хозяином этого дома?
Колдунья-вёльхо? Нойда-чародей, на ту сторону мира глядящий? Или старая крыгга, женщина, пятерых мужей похоронившая, бездетная и оттого проклятая вовек чужие души собирать? А может, и вовсе сама темная богиня, которой тоже пристанище требовалось?
Как знать.
Да только однажды ночью вспыхнул дом синим пламенем, три дня горел, три ночи. И странным был тот огонь, к небу подымался, а на соседние дома, стоявшие близко, ни искры не упало. А когда догорел, то увидели люди, что в этом пламени и камни оплавились.
С той поры место проклятым считается.
Сколько уж времени минуло, но не прорастает сквозь оплавленный камень трава. Стоит пустошь и вправду пустой, лысой, что пятка, только четыре обугленных клена стерегут ее. А по ночам нет-нет да раздается из-под камня не то стон, не то плач. Страшное место. Соседи отгораживаются от проклятого дома высокими заборами, а честные люди сторонятся Гарьиной пустоши.
К честным людям Янгар себя не относил. Он ждал, прислонившись к клену, чья черная кора закаменела, а из трещин сочилась маслянистая красная жидкость. Полночь минула давным-давно, и круглое яблоко луны повисло над городом.
Ерхо Ину не спешил на встречу.
– …Отец занемог, – сказала кейне Пиркко, выбираясь из паланкина.
Она взмахом руки отослала рабов, и лишь Талли Ину тенью остался за плечом сестры.
– Сильно?
– Очень сильно.
На ней было белое платье, белая же шуба лежала на плечах. Мерцали в лунном свете белые камни. И сама Пиркко гляделась не человеком, но татту-призраком, неупокоенной душой, которая, связанная неисполненной клятвой, оставалась на земле.
– Аану?
– У меня. И она умрет, Янгар, если я не вернусь вовремя. И если мы не договоримся, тоже умрет. Ты же не рискнешь ее жизнью? Конечно, нет.
Талли подал сестре руку, и вновь Янгара поразила неестественная белизна кожи Пиркко.
– Тоже думаешь, что я ведьма? – спросила она, наклонив голову.
А губы алые, яркие.
– Нет.
– Хорошо. Мне бы не хотелось, чтобы ты меня боялся.
Она сказала это просто, не сомневаясь, что и вправду способна внушить страх.
– Я обижена. – Она остановилась в трех шагах, и ветви мертвого клена заскрипели, словно дерево пугала близость к этой странной женщине. – Я послала Талли говорить с тобой от моего имени, а ты обратился к отцу.
– Я обратился к тому, у кого власть. – Янгар втянул воздух. Сегодня от кейне пахло не розами и не лавандой, не сладостью восточных масел, но кровью.
– Ты ошибся.
Легкая улыбка.
– Отныне власть у меня, но… – Язычок скользнул по нижней губе. – Я готова поделиться ею. Печать у тебя? Покажи.
Луна отвернулась, и тень сумрака легла на лицо Пиркко, уродуя его. Сделались темными глаза, впалыми щеки, скулы заострились, вытянулся подбородок. Алый же цвет губ стал темным. Нет, не призрак – найно-упырица, отведавшая свежей крови.
– Все-таки боишься, – тихо рассмеялась кейне. – Иначе зачем за меч хватаешься?
А он и не заметил, когда за рукоять взялся.
– Я не причиню тебе вреда. Я пришла говорить. Покажи мне то, ради чего этот разговор стоит затевать.
Печать раскалилась. И Пиркко, протянувшая было к ней руку, не посмела коснуться.
– Какая горячая. Знаешь, отец много о ней рассказывал. О том, что в ней – истинная сила Полоза. Да, она способна излечить от всех болезней. Жаль, что мой супруг не дождался.
– Жаль?
– Ничуть. – Пиркко звонко рассмеялась, и вновь загудели, затрещали клены, а из-под камня раздался протяжный стон, на который кейне не обратила внимания. – Тогда бы мне пришлось убить его. А так… сам умер. Это удобно, когда ненужные люди умирают сами. Да и жаль было бы тратить Печать на Вилхо.
– Лучше оставить себе?
Не услышала. Вновь протянула руку, погладив воздух над Печатью.
– Она на многое способна. Золото приманить к опустевшей жиле или указать, где новые скрыты. Отец собирался приумножить состояние. Зачем? Род Ину и без того был богат.
Она и вправду удивлялась этим странным чужим желаниям.
– А ты, что ты собираешься с ней делать?
Пиркко оглянулась на брата.
– Ты же знаешь. Ты сказал Талли. Я хочу жить… долго. Очень-очень долго. Не вечно, нет, на это моих сил не хватит, но вот лет триста, четыреста… Пятьсот. И не просто жить, но оставаться такой, как сейчас. Я ведь красива, Янгар.
И опасна. Куда опасней, чем он предполагал вначале.
С ней не получится так, как с Ерхо Ину. Иначе надо. И риск велик, а шанс на удачу ничтожен. Но по своей воле Пиркко-птичка не вернет Аану.
– Я заслуживаю этого.
Она подалась ближе, прильнула.
Убьет. Если не вступить в ее игру, не поддаться, то из ревности, из тупой бабьей злости, в которой нет ни капли разума.
– Пойдем со мной, Янгар. Пойдем, и послезавтра я отдам тебе твою жену. Обещаю. Если, конечно, она будет нужна.
Тонкие пальцы, на сей раз лишенные оков перстней, коснулись шеи, обожгли холодом.