- Я не знаю, Мария. Я ничего не знаю. Говорят, что у каждого бывает лишь один ученик, и мой пришел ко мне в сером платьице и с косами за спиной. Так мне казалось. Но, возможно, это было искушение… Прошу тебя, не смотри на меня так. Ты легко могла бы сравниться с лучшими из моих студентов, и это тем более поразительно, принимая во внимание, как мало времени ты отдаешь занятиям… но, Мария, ты - девушка! При всех твоих способностях ты никогда не станешь даже бакалавром. Женщине грешно стремиться к учености.
- Разве один и тот же поступок может быть греховным для одного и добродетельным - для другого? Почему я принуждена заниматься втайне тем, за что юноши получает похвалы и ученую степень?
- Ты ошибаешься, дитя мое. Мы оба с тобой не богословы, но пойми, что формальная логика тут не поможет. Есть много поступков, которые сами по себе не бывают хорошими или дурными. Ну вот, к примеру, отказ дать денег может быть сочтен бережливостью или скупостью, в зависимости от чувств, которыми он продиктован, и последствий, которые он влечет за собой. Или, прости мне нескромность примера, - любовь к женщине ее мужа почтенна, а чужого человека - преступна. Отделяя внешность поступка от его сути, мы рискуем впасть в пустословие.
- Я поняла. Я не обвенчана с мудростью. Должно быть, я повторяю грех моей матери.
- Ты разрываешь мне сердце.
Глава 3
- Мария! Эй, Марихен!
Я обернулась. Кетхен, судомойка в доме Майеров, стояла на черном крыльце и манила меня рукой. Кетхен была добрая девушка. В отличие от многих и многих, она никогда не выказывала пренебрежения ко мне, не спрашивала, почему это я называю госпожу Хондорф тетушкой, раз я ей вовсе не родная. Мы с Кетхен не то чтобы дружили, но ладили. Молоденькая девчушка, с большим улыбчивым ртом, с веснушками, которые во всякое время года украшали носик и лоб, с огромными серыми глазами, она и сердилась-то так, что весело было на нее смотреть. Но сердилась редко: в самый хлопотный день весело шуровала тряпкой, весело гремела тарелками и весело распевала, как наденет бархатное платье, а любимый подарит ей кольцо. Сейчас она таращила глаза до того широко, что не было никаких сомнений: есть потрясающее известие.
- Наша сейчас к твоей пошла! - значительно и тихо сообщила Кетхен, когда я подошла поближе. - Зачем бы это она, не знаешь?
Госпожа Майер решила навестить мою благодетельницу. Докторша - вдову купца? И впрямь, к чему бы это? Ой, не к хорошему…
- Не знаю. Меня бранить, наверное.
- За что?
- Они вдвоем придумают. - Мне было не до веселья, но Кетхен прыснула в ладонь.
- Ой, ты всегда как скажешь!.. Ну ничего, не горюй. Подумаешь, поругает, глупости это все. Приходи вечером к колодцу. Придешь?
- Приду, если отпустит. Прощай пока.
От радости, принесенной часом за книгой, не осталось следов. Рано или поздно это должно было случиться, но зачем так скоро, Господи? Зачем сегодня?
Дома я в самом деле застала госпожу Майер. Не хочу сказать, что я удостоилась чести ее лицезреть, но слышала вполне отчетливо. Звонкий, как колокольчик, голосок госпожи докторши без труда пронзал тонкую стену:
- …Сказать по чести, я не понимаю, к чему нужна эта странная служба. Мы держим достаточно служанок.
- Таково было желание вашего супруга, - почтительно, но вместе с тем ядовито отвечала благодетельница.
- Мой муж, к моей величайшей досаде, не слишком сведущ в земных делах. Для работы, на которую он нанял вашу племянницу, в доме хватило бы рук. Конечно, мне не жалко этих грошей для девочки, но я удивляюсь вам! Что побудило вас отдать бедняжку в чужой дом? Быть может, нужда?
- Благодарю вас, госпожа моя, мы не терпим нужды. Но вам, вероятно, известны слова о том, что труд возвышает дух и укрепляет веру. Я не возьму греха на душу и не стану развращать праздностью дитя, порученное мне Господом.
- Труд! Весь этот труд состоит в том, чтобы водить тряпкой, подоткнув подол, да сверкать хитрыми глазками. Повторяю снова, я удивляюсь вашей доброте, почтенная.
- Боже небесный! - Тетушку Лизбет оскорбили дважды, назвав сначала бедной, а потом доброй, и этого она не могла спустить даже госпоже докторше. - Я не могла подумать… Ваш почтенный супруг, да неужели…
- Оставьте в покое доктора Майера, дорогая моя госпожа. Я говорю о студентах, которые приходят к нему.
- Школяры? И что же они, вместо наук занимаются, прости меня Господи, любовными делами? С вашими служанками?!
Я так и видела перед собой редкие брови тетушки, приподнятые в притворном ужасе до самого чепца! Госпоже докторше явно не столь часто приходилось вести дружеские беседы с соседками, но сдаваться она не собиралась.
- Ничего такого нет и быть не может. За своими служанками я присматриваю. Но как я могу поручиться за то, что происходит между смазливым парнем и вашей племянницей после лекции, когда они оба покидают наш дом? Вы понимаете, много ли надо времени для любовного сговора…
- Мария никогда не позволит себе ничего предосудительного, - холодно, отделяя слово от слова, выговорила тетушка. Странно, утром я слышала совсем иное…
- Ах, поймите, я говорю не с тем, чтобы обидеть вас. Я просто беспокоюсь за девочку. За какие-то гроши ей приходится представать перед толпой мужчин, ведь это должно быть тяжело юному стыдливому созданию! Неужели нельзя было найти другую службу?
- Если такая служба найдется, я буду рада. - В голосе тетушки, слава Богу, особой радости не слышалось. - Я весьма благодарна вам, госпожа докторша. Ваше внимание - большая честь для меня и моей приемной дочери.
- Что вы, госпожа моя. Я по мере сил исполняю свой долг, внушенный мне…
Неся башмаки в руках, чтобы стуком шагов не выдать себя, я вышла в сени. Значит, так-то вот, Мария. Теперь все зависит от того, захочет ли тетушка Лизбет поступить наперекор докторше или же в самом деле встревожится, не водит ли воспитанница ее за нос. Боюсь, что меня она ненавидит больше.
Пора ли уже? - спросила я тот темный уголок своего сердца, который умел прозревать беду. Скоро ли придут по мою душу? Ответа не было. Значит, опасность еще не близка. Не сегодня и, пожалуй, не завтра…
- Я боюсь за тебя, Мария. Это чтение урывками не должно продолжаться вечно.
- Но ведь нет ничего другого, господин. Мне стыдно, что я причиняю вам хлопоты, но, ради Бога, если можно оставить все как есть…
- Не говори глупостей. Никаких хлопот нет, но дело не в этом. Несмотря на все наши усилия, ты занимаешься не более часа - двух в день, остальное же время работаешь, как батрачка, и, сверх того, живешь в вечной тревоге. Ты губишь себя.
- Господин, я все выдержу! Клянусь, мне это нетрудно, лишь бы я могла по-прежнему приходить к вам!
- Да - но что будет, если у твоей приемной матери в одночасье переменится настроение?
- Ох… не знаю.
- Это-то и плохо. Я думал, пытался найти для тебя выход… Скажи мне теперь вот о чем. Ты говорила, что не хочешь ни за кого выходить замуж. Ты и сейчас так думаешь?
- И сейчас.
- Нет никого, кто пришелся тебе по сердцу? Никого, о ком бы ты пожалела?
- Не терзайте меня. Я… умру, если это случится.
Это была чистая правда. Замужество из тех, что хотела для меня тетушка Лизбет, отняло бы у меня единственную радость, ничего не давая взамен. Что до любви… Да, один парень, подмастерье или вроде того, на площади в Троицын день был со мной ласков, рассказывал мне, что я милая, что он томится… Одного не сказал: что возьмет в жены. Мне, дурнушке, на танцах не найти жениха, а найду - так тетушка ни за что не согласится, а согласится - через пять лет ласковый мальчишка станет таким же, как Шульц и Ханнеле… И что хорошего в поцелуях, я так и не поняла. Не настолько они чудесны, чтобы ради них губить свою жизнь, да еще, чего доброго, потом оставлять ребенка на чужом крыльце. Верно, во времена Овидия и Катулла все было иначе.
- Ну прости. Я не хотел тебя обидеть. А спрашиваю вот зачем… Только не пугайся сразу. Может быть, не так уж плохо, что тетушка твоя грозится сбыть тебя в монастырь? Видишь ли, коллеги из Кельна когда-то говорили мне, что у католиков даже в женских монастырях есть скриптории и сестры работают в них! Я понимаю, что, может быть, снова толкаю тебя на дурное дело, предлагаю отступиться от истинной веры… Но мне кажется, что более тяжким прегрешением было бы загубить дар, подобный твоему. И с твоим знанием латыни никто не помешает тебе черпать силу в Евангелии, ведь Святая Библия все та же у нас и у католиков… прости меня, Господи, если я неправ… Ну, словом, подумай об этом, Мария. Там наверняка не будет новой медицины, астрономии, но все же это лучше… Не исключено, что ты даже сможешь учить греческий! Впрочем, не буду говорить прежде времени. Я напишу в Кельн и все разузнаю. Поразмысли пока, взвесь как следует. Я сам уже не понимаю, к добру или к худу мне это пришло на ум.
- Спасибо, господин. Я подумаю.
Ближе к вечеру благодетельница ушла в гости, и я тихо выскользнула из дома.
Чужой пес, мохнатый и черный, величиной с овцу, лежал у калитки, глядел на меня, вывалив язык, и мне почудилась насмешка в его красноватых глазах. "Пошел!" Он неторопливо встал, освобождая проход, и снова улегся, не сводя с меня упорного взгляда. В другом расположении духа я, пожалуй, вернулась бы на кухню за корочкой для него. Но сегодня и сейчас - этот пустяковый случай едва ли не переполнил меру моего отчаяния. Я никогда не принадлежала к тем девицам, которые пугаются любой живой твари, кроме другой девицы, и собак никогда не боялась - ну и глупа же я была со своей храбростью. Что, если такая вот бестия не пожелает уступить мне дороги, не послушается окрика, а оскалит зубы? Даже бродячий пес может стать для тебя препятствием и опасностью, Мария; выкинь из головы вздорные мысли о том, будто ты в чем-то превосходишь мужчин…
Бывают такие дни, когда любой помысел и любое, самое незначительное событие ввергают в отчаяние, и ничто не может утешить, но все напоминает о гибели и безысходности. Мне не следовало показываться на глаза тетушке Лизбет, пока не справлюсь с собой, - у благодетельницы был особый нюх на слабость. Лучшим прибежищем для меня в такие часы становился собор.
В эту пору он был безлюден, и под сводами стояли прохладные сумерки. Будь снаружи ослепительное солнце или зимняя утренняя темень - здесь всегда были сумерки. Я и теперь еще помню невытравимый запах ладана и дерева, драгоценное, медленно меркнущее сияние высоких витражей, о которых я думала в детстве, что так выглядит рай; помню дивный покой и безопасность. И здесь, бывало, шептали за спиной, или мне чудился шепот: гляньте, мол, вот она, замаливает материнские грехи. Но сам собор принимал меня, как родной дом принимает дочь. Изображения святых, что стояли в нишах, покинули собор вместе с мессой, еще когда я была маленькой, и я даже не помнила, кто где был. Один лишь деревянный Иисус снова, как пятнадцать, десять, пять лет назад, склонил голову: что с тобой, дитя?
- Господи, помоги мне. Я не в силах больше жить, я несчастна и желаю смерти, Господи, ты несправедлив ко мне! Я не понимаю, за что наказана! Тебе ведомо: я не пеняла на то, что Ты отнял у меня мать и отца, не жаловалась ни на скудость, ни на труды, ни о чем не молила, кроме как о книгах, об учености! Господи, неужели в этом мой грех? Дай мне понять, почему это так, и я отступлюсь! Почему ученая женщина не может быть Твоей дочерью?! Какую заповедь я нарушаю, какие преступаю добродетели? Они говорят - гордыня, но почему, если я не только не удостаиваюсь почестей, но готова признать себя хуже других? Пусть я ущербная, пусть я неспособна быть женой и рожать детей, но разве это уже грех - отказываться от брака? Господи, яви милость, дай, чтобы я поняла, каков должен быть мой путь!.. Неужели нет для меня пути, кроме того, каким идут все женщины? Я не выдержу, Господи, пошли мне смирения, дай радости в чем-нибудь другом. Дай, чтобы я забыла радость, которую нахожу в книгах… - тут я залилась слезами, стоя на коленях у распятия, и мне было все равно, смеялся ли кто надо мной. - Зачем Ты позволил мне это узнать, если это запретно?! Ведь я была несмышленным ребенком, про книги ничего не было сказано в Твоих заповедях! Почему эти беспутные двое, которым Ты судил быть моими родителями, не произвели на свет мальчика?! Не все ли равно, кого бросить у чужого порога, а я была бы счастлива! А теперь мне отказано в моем сокровенном желании, и я готова погубить свою душу. За что, Господи?! Вразуми, укажи путь или забери меня отсюда!..
Долго я причитала в таком роде, пока бессвязные мольбы не принесли мне облегчения. Вопрос "почему?", заданный многократно, в конце концов обретает подобие ответа. Так судил Господь, что я оказалась в этой ловушке. За грехи моих отца и матери, или по собственному неразумию, или по каким-то неведомым причинам - так или иначе нету проку в пустых ламентациях. Коль скоро я не могу идти путем, предназначенным для всех, не буду и пытаться; если это грех, я искуплю его, когда придет срок, но ведь может быть и так, что грехом было бы зарыть мой талант в землю! Что касается моего пути, он ясен: монастырь. Если Бог в самом деле милостив, он меня не накажет за отступничество. Глупая, зеркальная судьба: когда все разумные германские девы бегут из монастырей, мне - едва ли не бежать в монастырь. (А может, и вправду бежать, ведь тетушка не станет заботиться о том, чтобы я, надев рясу, могла учиться греческому.) Но я буду остерегаться опасностей, сопряженных с монашеским чином. Ведь не для всех католиков закрыт путь к спасению?
Быть может, есть и другой выход, и я его найду с помощью Божьей и доктора Майера; но если нет - и этот довольно хорош для такой, как я.
А как будет прекрасно, если я встречу в том монастыре других женщин, подобных мне! Они будут называть меня "сестра", от них не надо будет скрывать, что я знаю по-латыни. "Что ты думаешь об этом стихе, сестра Мария?" Да, может быть, не так дурна католическая вера, коли позволит девушке то, в чем наотрез отказывает вера евангелическая?..
И что такого я оставлю за стенами монастыря, о чем бы пожалела? Мужскую любовь? Да будь она проклята во веки веков, аминь.
Мысль о новой, счастливой жизни вернула мне спокойствие, давешнее отчаяние представилось глупостью и позором. Я в последний раз поклонилась Иисусу и поднялась с колен. Пора было идти.
Он стоял, опершись локтем о церковную ограду и согнув ногу, будто "повешенный" на колдовской картинке. Скользнув по нему беглым взглядом, я заметила, что он немолод и одет, как одеваются престарелые щеголи, - нелепый короткий плащ, едва до седалища, и штаны в обтяжку. Равнодушно-насмешливые глаза и то, как он стоял у меня на дороге, не торопясь убираться, напомнили мне того пса во дворе. Недоставало только высунутого языка. Подумав так, я усмехнулась и тут же пожалела об этом, потому что незнакомец шагнул мне навстречу.
- Позвольте проводить вас, милая барышня.
От злости я враз позабыла о смущении, которое обычно охватывало меня в таких случаях. Это я-то - "фройлейн"?! В выцветшем платьице с залатанным подолом, в чепце без лент и складок, посеревшем от стирки, с красными худыми руками… Видно, совсем нищей гляжусь, спасибо благодетельнице, что всякая сволочь почитает меня легкой добычей!
- Я не барышня, и могу дойти без провожатых.
Следующие его слова ударили меня как громом.
- Будь я трижды проклят, тот же голос! А похожа - на отца.
Я остановилась и обернулась. Незнакомец глядел на меня, улыбаясь как-то сразу трогательно и мерзко. Будто он лгал, но хотел бы сказать и правду. Будто я нравилась ему, и все же он умышлял против меня… Или так казалось из-за его внешности, столь безобразной, что и улыбка была нехороша?
- Мой отец? Что вы знаете о нем?
- Если вы - девица Мария, которую двадцать три года назад взяла на воспитание почтенная Лизбет Хондорф, то я знаю о ваших родителях больше, чем кто-либо другой в этом мире.
С этими словами он подошел ко мне совсем близко, так что я уловила исходящий от него запах мускусных духов и еще какой-то мерзости. Я не стала пятиться и взглянула ему в лицо (для чего мне пришлось задрать голову, как если бы я смотрела на колокольню). Мой взгляд не заставил его отступить на приличное расстояние. Его влажные карие глаза были, что называется, бесстыжие, равно как и ухмылка широкого рта. Смуглый и темноволосый, он походил на испанца либо итальянца, но говорил совершенно чисто, более того - как человек образованный. Теперь я заметила, что рукав его гранатовой куртки перехвачен черным бантом.
- И я готов рассказать все, что знаю. Может быть, милая Мари согласится проследовать со мной в мое скромное обиталище?
Нет, как я ни была поражена, разум не вовсе мне изменил. Не таковы должны быть слова и поступки друга, который приносит сироте весточку от родителей. Либо посланец избран весьма неудачно, либо, что вероятнее, - все ложь от начала до конца, он слышал от кого-то, что я безродная, и подумал о надежде, которая всегда жива в сердце безродного…
- Говорите здесь, или я уйду.
- Дочка Иоганна. - Он снова расплылся в улыбке. Тянет время, не знает, что соврать, подумала я и шагнула в сторону, желая обойти его.
- Постой, - он схватил меня за запястье.
Я бы освободилась без труда и, пожалуй, разбила бы ему нос, и без того кривой, - драться я выучилась еще в детстве, а злость выжгла страх - но он разжал пальцы в тот же миг, как я рванула руку, - и я ударила саму себя.
- Ты можешь разбить мне лицо, - заговорил он прежде, чем я опомнилась от неудачи, - можешь убежать. Но я должен сказать тебе, что никто, кроме меня, не поведает тебе, какого ты рода, ибо в обстоятельствах твоего появления на свет больше необычного, чем ты можешь себе представить. Даже поучившись у доктора Майера и освоив иные премудрости, нежели подметание полов…
Кровь бросилась мне в голову. Я ждала этого с тех пор, как впервые отдала благодетельнице заработанные деньги, и заготовила слова, которые скажу, если это вдруг случится, если кто-нибудь пронюхает… Но я не успела ничего сказать. Он снова шагнул ко мне, и по тому, как поспешно он переступил с левой ноги на правую, я поняла, что мой собеседник хром. И тут же, словно ларчик в памяти открылся, я вспомнила запах, который пробивался сквозь мускус. Сосуд над жаровней у доктора - окуривание зараженной одежды, возгонка серы!..