Часть 2. КРИСТОФ
Вот принесла нелегкая! В разгар
Видений этих дивных - мой подручный!
Всю прелесть чар рассеет этот скучный,
Несносный, ограниченный школяр!
И.-В.Гете. Фауст (перевод Б.Пастернака).
Юноша этот видел все проделки господина своего, доктора Фауста, его волшебство и дьявольское искусство, да и помимо того был дурным, отпетым мальчишкой. Поначалу он отправился в Виттенберг побираться, и из-за его дурных повадок никто его брать не хотел.
"История о докторе Иоганне Фаусте, знаменитом чародее и чернокнижнике", напечатанная во Франкфурте-на-Майне Иоганном Шписом.
Глава 1
Где провести ночь, я знала: поблизости была старая конюшня. Наверху, на сеннике, я найду ничуть не менее пышное ложе, чем тюфяк в чулане у тетушки Лизбет. В тот чулан я не могу вернуться, и уж за одно это следует благодарить судьбу… Ощупью я поднялась по приставной лестнице. Сладковатый запах мертвой травы извлек из-под спуда все изнеможение этого дня, и я опустилась на сено, нимало не заботясь о том, нет ли в нем, например, мышиного помета. Впрочем, моему платью уже ничто не могло повредить. Покрывало, и вправду доброй шерсти, согрело меня, и мягкие крылья сна милосердно спрятали от прошлых и грядущих бед. После всего, что было, "Отче наш" не шел на ум. Прости мне, Господи, мои грехи, пожалей мое высокомерное скудоумие, ввергшее меня во все эти несчастья, и научи блудную дочь, как теперь быть. Ну, в конце концов, монастырь - чем не убежище для кающейся грешницы? С чем начала игру, с тем и вышла из нее…
Проснулась я по привычке рано, с первым лучом летнего солнца, который нашел щелочку в кровле. И первой мыслью было: нет, нельзя в монастырь. С этим кольцом и с чертом за плечами - дело мое пропащее. Неплохо было бы попросить помощи, и покаяться есть в чем, да и не удастся мне скрыть мою беду, даже если бы я этого пожелала. Все обнаружится, едва меня попросят снять и отдать проклятое кольцо - ибо Христовой невесте ни к чему украшения. А что тогда? "Меня соблазнил дьявол, святой отец. - Ты предавалась с ним блуду, дочь моя? - Нет. - Осмотрите ее… Ведьма!" При мысли о дальнейшем я вздрогнула. Хуже участи быть не могло. Когда гости господина Майера (а среди них был и судебный врач) заговаривали о процессах по ведовству, мой наставник отсылал меня, но кое-что я все же слыхала… Признание преступлений спасает от казни, но в этом случае меня ждет тюрьма. Как мою мать… Нет-нет, Мария, не поддавайся страху, эдак ты погубишь себя. Прости, Господи, я не готова принять такое покаяние. Я искуплю свои грехи как-нибудь иначе.
Размыслим дальше: нет ли способа доказать, что я предавалась блуду не с дьяволом? А с кем? Э, так не в том ли моя беда, что я сама этого не знаю?! С незнакомцем… а как ты можешь знать, дочь моя, что это не был сам нечистый? Те школяры, Михель и второй… Но если они скажут, что легли не с девушкой? И я становлюсь либо потаскухой, либо опять-таки ведьмой, кольцо же меня изобличит своим колдовством… Да, Дядюшка, крепки твои сети и сплетены хорошо.
Выходило так, что помощи искать негде. Только господин Майер… Положим, он поверит безумной истории с перевоплощением. Он говорил однажды, что магия и колдовство на девять десятых обман и на одну десятую болезненный бред, но, положим, кольцо убедит его. И тогда о чем я попрошу любимого наставника? На что совести хватит, Мария? Он не богослов, не знаток магии, а в случае неудачи я навлеку и на него подозрения в ведовстве.
Тут вся моя трусость и слабость взмолилась о пощаде. Ничего мне так не хотелось, как увидеть лицо учителя, услышать родной голос: "Боже небесный, дитя, что случилось? Где ты пропадала?" И рассказать ему все. Он пожалеет, принесет хлеба, заварит целебных трав… О, я знала, что господин Майер не прогонит меня, будь я трижды ведьмой и блудницей. Он сделает все, что сможет, да еще станет говорить, что сам повинен во всех моих прегрешениях. Он спрячет меня и пойдет за советом к самым верным друзьям, и один из них, чего доброго, окажется не таким уж верным… Нет, учитель. Довольно я причинила вам горя. Я тоже люблю вас и потому теперь не приду.
Итак, одна? Я приподнялась, чтобы отряхнуть платье и фартук (долго же мне теперь чиститься, ночевавшей в сене). Да, хоть смейся, хоть плачь, - одна в целом свете. Всего имущества, что хваленый светлый разум, да одежда на мне, да гребень, да башмаки на ногах - не новые, но и развалятся не завтра. Это хорошо: не миновать мне пешего ходу. Город придется покинуть. Я теперь бесчестная девушка, и укрыться от властей негде. Значит, нужны деньги, - или милостыню просить в пути? Нет, зачем же милостыню… Когда тетушка Лизбет относила в лавку ювелира золотое ожерелье, я сопровождала ее, дабы все могли ясно видеть, что именно расходы на мое содержание довели до крайности бедную вдову. Ничего хитрого нет в том, чтобы продать украшение. Я улыбнулась. Серьги покойной матери, крестильный крестик и кольцо от нечистого - выбор, пожалуй, ясен. Вдруг да Божьей милостью избавлюсь от этой дряни…
- Свинец внутри, - сказал торговец, опустив последнюю гирьку в чашечку весов. Сердце мое упало вместе с чашечкой. - Два гульдена.
- Если внутри свинец, за что ж вы платите золотом? - склочно заметила я. Лавка была не та, в которую заходила тетушка, - недоставало еще, чтобы кто-нибудь вспомнил приемыша вдовы и смекнул, что своего кольца у меня быть не может. Я надеялась, что достаточно похожа на дочь бедных, но почтенных родителей, которая продает серебро, чтобы купить еды для маленьких сестричек и братиков, - а такой девушке следует торговаться до последнего. - Что-то я не слыхала, чтобы свинец вздорожал. Давайте настоящую цену, или я уйду.
Говоря это, я не сводила глаз с чертова кольца: чего доброго, снова скакнет мне на руку. Если это случится, быстро скажу, что передумала, и удеру… Но кольцо вело себя примерно, пухлые пальцы торговца вертели его как хотели, и жемчужина соблазнительно поблескивала, будто черная ягода.
- Вы очень дерзки, молодая девица, - с одобрением сказал торговец. Лицо у него было желтое и скучное. - Жемчуг хорош, но металл - не серебро, нет, не серебро. И куда вы с ним пойдете, если я не возьму, хотел бы я это знать… Три гульдена мелкими.
- Мелкими?.. - с сомнением протянула я. Только тут я додумалась, что положить-то деньги мне и некуда. - Два золотых, а третий, будь по-вашему, мелкими.
Я думала купить платок, но было еще слишком рано - лавчонки не открывались на стук. Пришлось завязать монеты в угол черного покрывала, не в горсти же носить. Проклятое кольцо ко мне не возвращалось - видно, подействовали деньги, взятые в уплату. Ну что же, богатый торговец наверняка знаком с нечистым не хуже, чем я, авось покупка пойдет ему впрок… Пекарь уже открыл свое окошко, и я взяла за пять геллеров теплую ржаную лепешку с глянцевой коркой.
Чем ближе были ворота, тем медленней становился мой шаг. За всю свою жизнь я ни разу не покидала города. Как знать, не спрашивает ли стража путников о цели путешествия, не покажется ли подозрительной девица, уходящая за ворота в столь ранний час? Что я скажу? Иду навестить больную крестную, которая проживает… где? О дороге, лежащей передо мной, я только то и знала, что она ведет на запад.
Утром и в лавке мне было весело. Кто испытал подобное, тот поверит, что крайность отчаяния может оборачиваться бодростью и весельем, и я в самом деле готова была смеяться, бросая вызов всем враждебным силам. Но после первой удачи пришло отрезвление и страх, и я была как одержимый Луной, очнувшийся на крыше. Сколько шагов я успею сделать на пути безумия, прежде чем погибну?..
Улицы были почти пусты, и хоровое пение под множественный стук башмаков заставило меня обернуться. Целая толпа, без малого двадцать человек, мужчины и женщины, шли тесной кучкой, все с заплечными мешками, скромно, но тепло одетые, и пели псалом доктора Лютера "Господь наша крепость". Кто они такие, я догадалась сразу же: благочестивые странники, возжаждавшие света истинной веры, пешком пересекают германские земли, чтобы сподобиться услышать великих проповедников. Иные осуждали их, говоря, что все эти подвиги благочестия - остатки католического лицемерия и честно трудиться куда достойнее, чем шляться, проповеди же Лютера можно и в книжках прочесть. А мне нравилось выражение их лиц, воинственное и в то же время кроткое - мол, смейтесь, кому охота, ругайте, кто зол, жалейте, кто глуп. Если я жалела их, то лишь за чрезмерную серьезность. Отчего бы, например, не улыбнуться при мысли, что в отречении от показного великолепия лошадей и повозок тоже есть нечто показное, и все это плохо сочетается с золотыми словами о том, что спасение достигается лишь верой, но не делами, во имя ее вершащимися? Однако серьезность внушала и уважение, и смутные догадки о том, что мне просто-напросто неведомо нечто, известное им. И я завидовала им, что они смогли оставить свои дома и пойти, куда хочется.
Но теперь мне было не до философий. Я последовала за ними, выжидая, пока кончится псалом. Ведь и я могу… да нет, не бывает такого везения!..
- Доброго утра, почтенные, - я встретила вопрошающий взгляд человека, который казался старшим над ними, и вежливо присела. - Можно ли спросить, куда вы держите путь?
- Да хранит тебя Господь Всемогущий, девица, - отозвался он. - Мы идем в город Виттенберг, где, как тебе должно быть известно, живет и проповедует наставник всех добрых людей в деле веры, господин Мартин Лютер. Мы хотим слышать его.
Виттенберг. Доктор Фауст из Виттенберга… Ну конечно, вот куда мне надо идти, если я и вправду надеюсь на собственные силы! Господи, Ты все же милостив ко мне, грешной!..
- Я прошу вас и умоляю: позвольте мне пойти с вами, - сказала я, сложив руки, самым что ни на есть жалобным голосом. - У меня есть немного денег, и я не буду вам в тягость.
- Ты хочешь пойти с нами? - переспросил старший, поднимая брови. - Но разрешат ли твои родители и благословят ли они тебя в такой дальний путь?
- У меня нет родителей. Отец умер в Троицын день, - ответила я и простодушно-печально добавила: - А тетушка говорит, что не огорчится, если я вовсе не вернусь.
- Ах, бедняжка! - воскликнула краснощекая женщина за плечом у старшего. Так восклицают: "Скажите, какие чудеса!" или что-нибудь наподобие этого.
- Помолчи, Гертруда, - сказал старший. - Итак, ты одна на свете и надеешься обрести помощь у мудрости и праведности?
А и в самом деле, почему бы нет? Сколько раз маленькой девочкой я слушала рассказы о Мартине Лютере, о том, кто заново создал христианство и высоко вознес его свет над золоченой грязью католичества. Не одна тетушка Лизбет, но и мой наставник почтительно отзывался о его уме, называл его труды "величайшей службой, какую Разум когда-либо сослужил Истине" и, хоть осуждал чрезмерную выразительность его слога, не подобающую образованному человеку, все же говорил о нем, словно о близком друге. Если кто-то в сем мире пожелает мне помочь, это, несомненно, он! Разве не доктор Лютер разослал по городам Германии письма, в которых наставлял городские власти, как создавать школы для бедных детей, и уверял, что учение не повредит даже девочкам? И разве не он в молодые свои годы был искушаем дьяволом, которого можно было видеть и осязать, и разве он не поверг врага?..
- Да, мой господин. Я хочу…
Здесь я запнулась. В песнях часто поется о глазах, что синее неба, да нечасто доводится наяву увидеть такое диво: два широко распахнутых глаза, ярче синего стекла в витраже, ярче камней в шкатулке у Дядюшки. Совсем юная девушка, застенчиво коснувшись плеча стоящего впереди, выглянула из толпы и улыбнулась мне. Одета еще беднее моего, но, Боже, какая красавица! Чистое, тонкое лицо, все черты словно выведены резцом великого гравера. Не успев даже позавидовать, я на мгновение потеряла дар речи - будто ослепленная вспышкой пламени.
- Я хочу услышать слово господина Лютера.
Моя заминка насторожила предводителя. Он внимательно оглядел меня с ног до головы. Серое заплатанное платье и совсем новое черное покрывало, скромный и грустный вид - я понадеялась, что моя внешность соответствует словам.
- Это достойно похвалы. Но верно ли, что ты не сбежала из дому? Говори правду, ложь есть грех.
- Я не сбежала. Это правда. - В самом деле, ведь бегут по своей воле, и тот, кто не может вернуться, ведь не обязательно сбежал?..
Синеглазая девушка все так же весело смотрела на меня, то и дело оглядываясь на остальных, чего-то ища в их лицах.
- Как твое имя? - спросил старший. - …Хорошо, Мария. Ты пойдешь с нами.
Выйти за городские ворота в такой толпе оказалось совсем не страшно. Серая лента дороги бежала по зеленым полям, истончаясь в нитку там, где небо сходится с землей. Теплое солнце светило нам в спины, в ясном утреннем небе щебетали ласточки. Девушка шла рядом со мной и снова улыбнулась, когда я повернула к ней голову.
- Славный будет день, - сказала я полушепотом (ибо странники шли молча). Улыбка вздрогнула, исчезла и появилась опять - робкая, виноватая.
- Не понимай… немецки… - Голосок был еле слышен. Полька, вот оно что: этот выговор ни с чем не спутаешь. Но почему ж она так пугается, бедная?
- Как тебя зовут? - Девочка молчала. - Скажешь мне твое имя?
- Имя?.. - Она поняла и указала пальчиком себе в грудь: - Янка. - И, дотронувшись до моей руки, потихоньку переспросила: - Мария?
И все бы хорошо, если бы не внезапный холод у безымянного пальца. Оно было тут как тут! Теперь оно стало серым, словно железо, и жемчужина походила на свинцовую дробинку. За такое кольцо никто в здравом уме не дал бы и ломаного гроша, но это, несомненно, было оно. Даже солнце как будто потускнело, затянутое облаком. Я сжала руку в кулак и спрятала ее под покрывалом. Шалишь, Дядюшка. В этом кону мы квиты, а как будет дальше - поглядим…
Глава 2
В те две недели, что милями пути пролегли до Виттенберга, еще дважды я пыталась избавиться от кольца. Один раз кинула его с мостика в быструю речку, о которой говорили, что она впадает в Шпрее. Вода поглотила кольцо, но через час оно вновь нагнало меня. Тогда я бросила его в пылающий кухонный очаг на постоялом дворе. В тот раз я даже начала надеяться, что оно сгинуло, вернувшись в стихию, родственную адскому пламени, - весь день его не было. И только в вечерних сумерках мне на руку словно упала капля горячего воска. Вероятно, следовало поблагодарить нечистого за то, что колечко не оказалось раскаленным докрасна. Я поняла намек и более не повторяла глупых попыток. Поистине, избавление и не могло оказаться таким простым.
Но это не было единственным напоминанием Дядюшки о моем прегрешении и о договоре, написанном кровью. То, что творилось с самое мной, было похуже трюка с колечком. Это было так, словно внутри у меня поселился клочок преисподней тьмы и бродил с места на место, то сжимаясь, то растягиваясь. Не помню, на какой день я впервые его заметила - слепое, пустое пятно среди отчетливых строк моей памяти. Мы шли молча, я вольна была думать о чем хочу, - и вот сначала с недоумением, а потом со страхом я поняла, что ничего не могу припомнить из трудов Иоанникия Сирийца. Иоанникий? знаменитый медик? - в ответ тишина, такая тишина, что я спрашивала саму себя, не приснилось ли мне это имя. Я знала, что при иных родах безумия несчастный больной оказывается во власти собственных вымыслов, многословно и уверенно повествует о людях, с которыми он якобы знаком и которые на самом деле существуют не иначе как в его больном воображении. Иоанникий Сириец - кто нашептал мне о нем, в какой книге я видела его имя, у кого бы спросить, жил ли на земле такой врач?.. Мне было страшно. Назавтра наваждение рассеялось. Я помнила старую рукопись в плохом свином переплете, помнила все, что прочла в ней, вплоть до комичных заимствований из "Метеорологии" Аристотеля, и я бы посмеялась над припадком непонятной забывчивости… когда бы во тьму не канули эвклидовы начала геометрии. Верно, я почти не была знакома с этой наукой, она была мне чужой, но начала-то я освоила! Я вычерчивала фигуры… Но что же я чертила?! Или я опять брежу?..
Вероятно, не все поймут, отчего мне было страшно. Цепкая память, позволяющая мне равняться со студентами-мужчинами, была моим счастьем и моей гордостью. Я знала, что мало кто способен, подобно мне, единожды прочитав книгу, удерживать в голове все узнанное. Но со мной не бывало иначе, и я привыкла к этому дару, как богачи привыкают к богатству и здоровые люди - к здоровью. Простая идея о том, что королевство Разума так же уязвимо, как и бренное тело, никогда не являлась мне, - ибо никогда прежде мой разум не подводил меня. Голод, усталость, лихорадка могли отнять силы, так что и тяжесть собственной пустой руки становилась неподъемной, могли отогнать целительный сон - но ничто доселе не стирало из моей памяти собранных по крупинке знаний. Прочитанное приходило на ум само собой, будто книга раскрывалась на нужной странице. Я привыкла к шепоту книг в моей голове, и то, что их голоса могут умолкнуть, не представлялось и в самых мрачных моих размышлениях. Может ли сердце перестать биться прежде смерти? Выходит, может… Будь проклят день, когда я встретила тебя, Дядюшка.
Если он хотел довести меня до отчаяния, он избрал верный путь. Страх мучил меня, как страх смерти мучает пораженного язвой. Каждое утро я просыпалась в тревоге: вернулось ли потерянное вчера и что исчезло сегодня. Иногда я теряла черную тень, но чаще - слишком часто - она оказывалась прямо на дороге у моих размышлений. Что со мной будет дальше? Оскудение разума, полное безумие? Господи, неужели Ты не защитишь меня?! Неужели мои прегрешения столь велики, что меня отдали черту? Ответа я не знала.
Ответа я не могла найти и у моих спутников. Все они были добры к незнакомой сироте, и женщины, и мужчины. Не подлежит сомнению, что одной мне было бы не одолеть пути до Виттенберга; меня бы двадцать раз обобрали на постоялых дворах, не говоря о прочих опасностях, которым подвергается неопытная странница. С ними же я чувствовала себя в безопасности. Старшие женщины расспрашивали меня о моей жизни, учили не роптать, а благодарить Господа за испытания. Герти-ткачиха говорила: "Каждому - своя доля, вот оно что. Ты вот одна, а у меня, сочти-ка: отец - пивная бочка; супруг - дома-то воин, а в цеху нет его, дуралея, тише; да детей трое, ртов ненасытных; да еще сестрица его незамужняя, и не возьмет ее никто, такую, как она есть. Вот как. Поглядишь на них на всех, и не захочешь, а согрешишь во гневе, тьфу…" Впрочем, в словах ее было более страсти, чем правды. Любила она своих домочадцев, только о них и разговаривала, и горе собеседнице, которая, поддакивая Герти, осуждала ее олуха-мужа! Тайком от господина Коббе добрая ткачиха уже считала дни, оставшиеся до возвращения.
Господин Коббе был столяр, цеховой мастер, и страстный приверженец истинной веры. Он вел нас по дорогам, будто вожак гусиной стаи, сам говорил с хозяевами постоялых дворов, и мы ни в чем не терпели недостатка, а я перестала трепетать, что моих трех гульденов не хватит до Виттенберга. К тому же господин Коббе знал грамоте и прочел все книги Лютера, какие смог раздобыть. Книги он нес в заплечном мешке и по вечерам читал нам из них. В один из таких вечеров был нанесен удар моим надеждам.