– Монсеньор коадъютор! – пронесся по толпе ропот с выражением сочувствия, которое Гонди умел возбуждать в народе при своем появлении.
Глубокое молчание воцарилось на площади: народ увидел, что их любимый коадъютор хочет говорить.
– Я услышал скорбную душу, призывающую пресвятое имя Господа! – сказал коадъютор, водя глазами по всей толпе с торжественным величием. В душе он был счастлив, что в эту минуту под ногами его гранитный пьедестал, способствовавший ему при его маленьком росте.
– А вот здесь бедная Мансо; у нее дочь пропала, а муж помешался, – сказала жалобным голосом сострадательная женщина и указала на печальную группу.
– Еще жертва несчастного времени! – произнес Гонди с соболезнованием. – Еще жертва! Но, возлюбленные дети священного стада, врученного моему попечительству, прижмите от меня надежду, что скоро наступит и для вас благоденствие!
Все с любопытством столпились перед крыльцом церкви. Слова мира с радостью принимаются и теми, кто наиболее жаждет войны.
– Ваши справедливые жалобы скоро будут услышаны, дети доброго города, на который устремлены глаза целого мира! Августейшая королева-правительница, мать нашего короля, мудрости и благочестию которой мы обязаны за столь прекрасные надежды, решилась положить конец вашим бедствиям и уступить наконец, моим сердечным молениям.
– Слушайте! Слушайте! – раздавалось со всех сторон.
– Ее величеству угодно даровать вам то, чего вы желаете, и господа члены парламента имеют дозволение представить свои предложения на ее всемилостивое благоусмотрение.
– Так долой Мазарини! Не надо его!
– Особы, которые заслужили народное нерасположение, будут в изгнании, истинные же друзья народа, ремесленники, торговцы, всегда жертвовавшие личными выгодами для пользы общественной, будут иметь наконец, свободный доступ к престолу, и советам их будут внимать.
– А правосудие будет ли у нас? – спросила Мансо, вдруг очутившаяся перед коадъютором.
– Для всех и каждого, всегда и повсюду! – отвечал коадъютор.
– Не изгнания мне надо, я этим не удовольствуюсь! – закричала она со свирепой энергией, окидывая сверкающими взорами толпу. – Мне нужна казнь злодеев и изменников. Смерть Мазарини!
– Довольно, дочь моя! – произнес Гонди с кротким упреком: казалось, его священный слух был возмущен жестокими словами.
– Довольно мы страдали под гнетом этого проклятого итальянца! Сам ад изрыгнул его из своей бездны для нашего несчастья! Я уверена, что это он сам или его люди украли у меня детей! Да, я давно уже стала замечать, что вокруг нас похаживают подозрительные люди; я опять видела Гондрена, который служит какой-то твари из мазариновских: все зло оттуда! Смерть тому, кто посылает бедствия на нашу голову! Так ли, эй вы, народ?
– Так, так! – единодушно кричали женщины, окружавшие ее.
– Так пойдем же за ним в его дворец!
– Остановитесь, дети мои! – провозгласил Гонди.
– Нет! Нет! – закричала разъяренная мать, – давно уже его укрывают от нашего гнева: нам надо его красную одежду поволочить по грязи, нам надо тело его изорвать в куски! Смерть ему! Смерть!
– Смерть! Смерть ему! – повторяла толпа, наэлектризованная потрясающими звуками и выразительными движениями львицы, у которой жестокий охотник отнял детей.
– Остановитесь! – закричал Гонди, в его голосе зазвучало столько могущественной энергии, что он восторжествовал над общим решением, принятым под влиянием торговки Мансо.
Все глаза снова обратились к нему.
– Кардинал Мазарини выехал из Парижа.
– О горе! – заревела толпа в отчаянии от неудовлетворенной мести.
– От имени короля кардинал был изгнан королевой-правительницей.
– Да здравствует король! – вырвалось у тех, кто был ближе и мог все слышать.
– Монсеньор, – послышалось в толпе, – мы вас хотим кардиналом и первым министром на место Мазарини.
– Я слуга его величества нашего короля и буду ждать его повелений, – сказал коадъютор скромно.
– Мазарини убежал, так вы и берите министерство! – закричала женщина в толпе. – Посмотрим, кто еще осмелится оспаривать у вас это право!
– Вы наш отец, вы только сумеете управиться с Францией.
– Дети мои, я сказал уже вам, что я слуга ее величества и должен только выполнять приказания королевы.
– Идем, идем к королеве и будем ее просить, чтобы она сделала первым министром нашего монсеньора.
– Непременно! Так и следует! – восклицала толпа с единодушным, восторженным увлечением, ясно обличавшим искусство руководителей возмущения.
– Нет, дети мои, лучше пойдем воздать ей нашу признательность за то, что она вняла голосу своего народа.
Ренэ, скрывшийся при начале этой сцены, вдруг прибежал и, расталкивая толпу, закричал:
– Вас обманывают!
При звуках знакомого голоса очнулась бедная Мансо.
– Говори же скорее, Мазарини еще в Париже? – спросила она, не скрывая своих кровожадных намерений.
– Нет, но король с королевой тоже покинули столицу!
– Они бежали!
– Этого не может быть! – воскликнул коадъютор, побледнев.
– Это уже совершилось, – подтвердил Ренэ.
– Но я поставил караульных около дворца и сам удостоверился…
– Я только что от ворот конференции, – возразил Ренэ. – Добежал сюда за четверть часа, а дорогой встретил карету короля в сопровождении телохранителей королевы.
– Они едут в Сен-Жермен!
– Нет, они свернули направо, в Сен-Дени.
– В Сен-Дени! – воскликнул прелат. – Туда собраны войска под командой Тюренна, который вчера ожидал только сигнала, чтобы вступить в Париж.
– С Мазарини во главе! Вот побоище будет! – сказала Мансо.
– Они заморят нас голодом! – подхватили носильщики.
– Это измена, гнусная измена в ту минуту, когда монсеньор проповедовал о мире!
На площади началась страшная суматоха, раздались такие оглушительные крики, что если бы королева могла их слышать из Сен-Дени, она ужаснулась бы. В бесчисленных криках, раздававшихся со всех сторон, господствовало одно слово, грозное, страшное слово: мщение!
– В Сен-Дени! – кричала Мансо, потрясая большим ножом, который она подхватила с прилавка мясника. – Ко мне, товарищи! Кто любит меня – за мной!
– В Сен-Дени! – повторяли тысячи голосов.
– Королева покинула свой народ – война! – провозглашала торговка, вне себя от жажды мести, охватившей ее душу и придавшей ее лицу геройское выражение, которое воспламеняет толпы, неодолимой силой увлекает к восстанию и мятежу.
Коадъютор опять взошел на верхние ступеньки и созерцал с мрачною радостью произведенное им зрелище.
"Дело идет на лад!" – думал он, прижимая руку к честолюбивому сердцу, которое, казалось, хотело выскочить.
– Но кто же нас поведет? Нам надо предводителя! – закричали носильщики, увлекаемые матушкой Мансо, которую за болезнью синдика они, видимо, признавали своей старшиной.
– Герцог Бофор! – вот кто должен быть нашим предводителем! Не он ли внук нашего любезного короля Генриха? – распоряжалась матушка Мансо.
– Где он? Бежим за ним.
Толпа, бросившаяся на улицу Сен-Дени, вдруг остановилась и повернула на улицу Сент-Онорэ, внезапно в этой суматохе возвысился один голос:
– Вот наш предводитель! – закричал кто-то, покрывая оглушительный рев толпы.
Все глаза устремились на другой край площади, там открылось величественное и вместе с тем прекрасное зрелище.
Небольшой отряд амазонок выезжал на площадь; за ними следовало множество вельмож и слуг. Одна из амазонок, очаровательная блондинка, выехала вперед; на ней была одежда небесно-голубого цвета с белым шарфом вместо кушака; на голове пуховая шляпа, осеняемая голубыми и красными перьями. Словом, костюм этот был не без значения, потому что в нем соединялись цвета короля, Парижа и Орлеанского дома.
Прелестная амазонка была герцогиня Монпансье, внучка Генриха Четвертого.
– Да здравствует принцесса! – восклицали рыночные торговки. Дочь Гастона была для них олицетворением ненависти к Мазарини. Толпа угадывала это инстинктом, потому что принцесса никогда не выказывала публично своих чувств. Все припоминали, что Гастон Орлеанский, начиная от Шале и эшафотов, воздвигаемых Ришелье, был закоренелым врагом кардинала, первого министра, и что дочь пошла в отца.
– Да здравствует принцесса! – ревела толпа.
– Провались она совсем! – пробормотал коадъютор, уходя в церковь. – Нужно же ей было торопиться!
Луиза Орлеанская посылала улыбки и поклоны на все стороны и самоуверенно направляла свою лошадь в самую толпу. Но временами легкое облако тревоги пробегало в ее голубых и ясных глазах; казалось, упоительное торжество омрачалось ее мыслями:
"Где ты? Где ты, мой возлюбленный Франсоа? – думала она. – Достанет ли у слабой женщины мужества занять твое место?"
Глава 22. Потайная дверь
Мы знаем, что герцогиня Лонгвилль, услышав шаги в своей комнате, соскользнула с высокой постели, не забыв вооружиться кинжалом.
Она спустилась с левой стороны, противоположной той, откуда слышались шаги дерзкого нарушителя ее покоя. Неслышно, но быстро она обошла кровать и, приблизившись к камину, в котором тускло догорали дрова, проворно подбросила кучу щепок.
Неизвестный последовал за ней. Мгновенно вспыхнувшее пламя озарило прямо перед ним амазонку, стоявшую в грозном величии. В ту же минуту осветилось и лицо ночного посетителя.
– Герцог де Бар! – воскликнула герцогиня де Лонгвилль придушенным от страха голосом, не сомневаясь в его злом умысле.
– Да, герцогиня, это я, – сказал он, отступая с выражением глубокой почтительности. – Это я осмелился явиться…
– Признаюсь, надо иметь много – более чем дерзость, – чтобы прокрасться ночью…
– Обвиняйте одно чувство – страстную любовь…
– Ужели это – любовь?
– Самая глубокая, самая страстная… И доказательством тому служит то, что до настоящей минуты эта тайна никогда не была высказана словами, только глаза мои невольно выражали ее.
– Человек, искренно любящий, не прибегает к подобным средствам.
– Сознаюсь, герцогиня, я был как безумный. Не более четверти часа, как я узнал, что вы здесь, в этом замке, что вы занимаете известную мне комнату. Безумная мысль промелькнула у меня в голове: я заставлю ее выслушать меня и узнать, какая мучительная страсть бушует в душе моей, страсть к совершеннейшей красоте…
– Дворянин, достойный этого звания, идет прямо и открыто к своей цели, не прибегая к потайным дверям.
– Совершенно справедливо, но повторяю вам, я ослеплен страстью, которая увлекает меня неотразимой силой.
– Довольно! Довольно!
– Герцогиня, выслушайте меня! Если б вы знали…
– Я слишком много слушала! Прошу вас, уйдите!
– Герцогиня! – воскликнул де Бар, сильно побледнев.
– Что же вы стоите? Разве вы не поняли меня?
– Нет, понял, но уйти не могу. Я преодолел так много преград, что не могу остановиться на этом. Вы должны выслушать меня, должны и…
– Господин де Бар, приказываю вам выйти вон отсюда! – сказала герцогиня с таким величием во всей осанке, что всякий честный человек должен был преклониться перед нею и оставить ее в покое. Но де Бар, не обращая ни на что внимания, с угрюмой решимостью подступал к ней.
– Помогите! – закричала герцогиня, бросаясь к двери, выходившей в комнату Генриетты Мартино.
Де Бар опередил ее и, загородив ей дорогу, протянул к ней руки.
Герцогиня де Лонгвилль стала отступать и прислонилась к колонне высокой кровати.
– Помогите! – кричала она, возвышая голос.
Де Бар захохотал; адски звучал его хохот в ночном мраке.
– Послушайте, – сказала герцогиня, – вы затеваете бесчестное дело, я клянусь вам, что оно не останется без мести.
– Что мне за дело до того? Я сказал вам, что страстно люблю вас, что мне жизнь без вас? Притом же я вас знаю, Анна, вы так милостивы, сердце ваше преисполнено милосердия и сострадания: пожалейте же несчастливца, который виноват только в том, что слишком пламенно любит вас!
– Лицемер и трус! Я это давно знаю.
– Герцогиня! – воскликнул он, скрежеща зубами.
– Господин де Бар, повторяю вам, вон отсюда!
– Этого не будет, – сказал он, подвигаясь к ней.
– Но разве вы не видите, что у меня кинжал в руках? Если вы осмелитесь подойти, я буду беспощадна!
– Кинжал в руке женщины то же, что пчелиное жало! – возразил де Бар, откинув голову назад и презрительно тряхнув ею.
– Помогите! Помогите! – закричала герцогиня что было силы.
Де Бар, не обращая внимания на ее бессильные крики, приближался к ней. Вдруг послышался металлический звук, как будто от ключа, повернутого в большом замке в другом конце комнаты.
– О! Несчастье! – воскликнул де Бар, бросаясь в ту сторону.
Герцогиня ожила надеждой: в стене хоть и не видно было дверей, но она подозревала, что там находится скрытое отверстие, через которое вошел гнусный де Бар.
Никакое отверстие не открывалось; стена была неподвижна, и разом прекратился стук.
За короткой тишиной последовал пронзительный крик.
– Что это значит? – спросила герцогиня в ужасе.
– Ничего, – отвечал де Бар, спокойно возвращаясь к ней.
– Какое-то великодушное сердце спешило мне на помощь, а ваш лакей убил его!
– О! Герцогиня, за кого вы принимаете меня? Я не из тех людей, за которыми следуют наемные убийцы. Но думаю, что сегодня особенный благоприятный случай покровительствует мне.
– Что вы хотите этим сказать?
– А то, что позади этой стены есть кольцо, будучи повернуто известным образом, оно открывает отверстие, сквозь которое можно войти в эту комнату. Таким способом я и вошел. Но если какой-нибудь сумасброд, не зная секрета, крепко потянет к себе эту пружину, то под ногами его опустится пол, и его навеки поглотит бездна.
– О, ужас! – воскликнула герцогиня. Бросившись к стене, она силилась оторвать крепкие панели, прикрывавшие тайный вход.
– Герцогиня, подъемы в замке маркиза де Жарзэ очень крепки.
– Но ведь это ужасно: человек убит за меня! Кто это? О, Боже мой! Я со страхом отвергаю эту мысль!
– Герцог Бофор был вашим провожатым?
– Боже мой! Не говорите этого! Неужели он?…
– Поостерегитесь, герцогиня, а то я подумаю, что скандальная хроника справедлива и что вы любите этого храброго принца.
– А если бы и так, какое вам дело?
– Это подтвердило бы только мою мысль, что я не должен приходить в отчаяние от вашего пренебрежения; если в вашем сердце достаточно места и для Ларошфуко и для Бофора, так будет и для меня.
– Какое бесстыдство! Вы – подлый человек, я презираю и ненавижу вас.
– Ха-ха-ха! – заливался смехом де Бар.
– Да, вы – подлец! Вон отсюда! Отворите дверь!
– Уж этого-то не будет.
– Помогите! Помогите!
– Я здесь! – послышался голос госпожи Мартино за дверью.
– Милая Генриетта! – воскликнула герцогиня и хотела броситься к двери.
Но де Бар крепко схватил ее за руку; герцогиня вырывалась из его рук, в этой борьбе острый кинжал проколол руку дерзкого. Он задрожал и в страхе упал на колени.
– Ах! – воскликнул он в смертельной тоске, – вы ранили меня!
При этой мысли сострадательное сердце герцогини смягчилось, и она остановилась перед своим врагом, не думая уже бежать за помощью к госпоже Мартино.
– Герцогиня, – говорил он, – не погубите меня! Сжальтесь.
– Вы, в самом деле, ранены?
– Да, – отвечал он слабеющим голосом. Побледнев, как мертвец, смотрел на тонкую струю крови, которая потекла по рукаву и окрасила его пальцы.
– Ах! Герцог, какой же вы дворянин? Вы просто трус, и я напрасно звала на помощь: с таким малодушным я и сама сладила бы.
– Да, браните, унижайте меня; я все заслужил: ненависть, гнев, презрение, но сжальтесь, не погубите меня!
– Я не желаю губить вас, а только прошу убираться вон.
– Дайте слово, что вы ничего никому не скажете?
– С условием, что вы сейчас же уберетесь вон, – сказала герцогиня, довольная, что так счастливо отделалась.
– Сию минуту.
Она указала ему на дверь, и де Бар, с трудом поднявшись на ноги, шатаясь, удалился. Еще несколько секунд – и он скрылся.
Герцогиня поспешно отодвинула задвижку, которой де Бар запер дверь к госпоже Мартино, и бросилась в ее объятия.
– Ах, как я перепугалась! – воскликнула она.
– Что случилось?
– Я видела сон… Какой страшный сон! Мне казалось… милая Генриетта, поспешим туда… Я хочу удостовериться…
– В чем же?
– Что герцог Бофор жив и невредим.
– Что за идея!
– Ах! Если бы вы знали, какой крик я слышала.
– В самом деле? Так ваше беспокойство имеет основание?
– Пойдемте же скорее.
Обе женщины пустились бежать по обширным коридорам и стучать во все двери, попадавшиеся им на глаза. Начинало светать, и они могли осматривать бесчисленное множество комнат; наконец их поиски были остановлены преградой, состоявшей из двух длинных ног человека, лежавшего поперек коридора, тогда как его голова упиралась в дверь.
– Вот тут, должно быть, – сказала госпожа Мартино, узнавая Ле Моффа. Своей маленькой ножкой она толкнула огромные сапоги бандита.
– Как! Вы уже встали? – сказал Ле Мофф, он мигом очнулся от сна, как это бывает с людьми деятельного характера.
– Тут ли герцог? – спросила герцогиня Лонгвилль.
– Если он не улетел в окно или в трубу, то я ручаюсь за его присутствие, – сказал атаман.
– Так пойдите же разбудите герцога, скажите, что мы готовы ехать.
Ле Мофф вошел в комнату и стал будить Бофора, который лег спать со всеми удобствами, желая выспаться хорошенько и не имея причин для страха, какие имели его дамы.
– Кто там? – спросил он спросонок.
– Я, Ле Мофф, ваше высочество.
– Что тебе надо, приятель?
– Герцогиня встала и только вас ожидает, чтобы ехать.
– Как! Уж и встала! А мне было так хорошо! – сказал Бофор, потягиваясь на постели. – Какая, право, жестокость со стороны этих дам – отрывать меня от такого сладкого сна!
– Ваше высочество! – возразил Ле Мофф в смущении от того, что не узнавал храбреца Бофора в изнеженном ленивце, потягивавшемся на мягких подушках. – Я исполнил только приказание, но если вам угодно спать, то я уйду.
Бандит тихо выходил из комнаты, увидев, что принц опять закрыл глаза.
– Ле Мофф! – вдруг закричал Бофор.