Девицы, сидевшие в зале, подошли и молча разобрали тонкие, узкие, высокие стаканы. Все они выглядели барышнями и вели себя сдержанно и деликатно. Только по манере брать стаканы за самый верхний край, так что делались мокрыми пальцы, можно было угадать в них девушек из низшего круга.
- А вас как звать? - спросил он, выбрав удобный момент, цыганку.
Она откинула назад голову и, поблескивая узенькими щелками глаз, выражавшими полное удовольствие от выпитого лимонада, сказала:
- Катя. Хотите, пойдем в мою комнату?
- Что ж, идите, - распорядился Боржевский, - и мы сейчас придем, а то сюда скоро найдет народ.
- Конечно, - сказала Катя и побежала вприпрыжку вперед.
Монеты ее звенели, и на мгновение мелькнули голубые чулки и высокие французские каблуки лакированных ботинок, отчего она показалась еще меньше ростом.
Иван Андреевич неуверенно, с бьющемся сердцем и продолжая чувствовать себя так, как будто он делает что-то недозволенное, пошел вслед за Катей по коридору с дверями по сторонам. Двери были отворены настежь и сквозь них виднелись маленькие уютные спаленки.
Недозволенным он считал свое поведение потому, что эта незнакомая, совершенно неизвестная ему девушка волновала его чувства больше, чем это следовало бы в его положении и для той цели, которую он преследовал, приехав сюда с Боржевским. И даже сейчас самая эта цель казалась ему совершенно абсурдной и невыполнимой. Девушка, хотя и незнакомая и даже в таком месте, вызывала в нем самостоятельный и независимый интерес. Почему он не мог просто с ней поговорить? И он сам не знал, хорошо это или плохо.
Комната у Кати оказалась довольно большой, с комодом из красного дерева и высокой и широкой кроватью, покрытой голубым шелковым одеялом. И занавески на окнах были тоже голубые. Она любила голубой цвет. По стенкам веерообразно были развешаны открытки.
- Дайте мне папиросу, - попросила она.
Он протянул ей раскрытый портсигар и нагнулся, рассматривая открытки.
- Дайте и спичку. Экий какой!
Она подошла к нему вплотную, и он почувствовал, что за этой внешнею хрупкою оболочкою скрывается сильное, страстное, вполне развившееся тело.
Он торопливо, все еще конфузясь, поднес ей зажженную спичку, и она закурила, потянув в себя дым, так что папироса сразу ярко вспыхнула и затрещала на конце, и потом выдохнула из себя сильными легкими далекую и густую струю дыма.
- Целый день сегодня не курила. Ну, садитесь, гостем будете.
Не дожидаясь его ответа, она ухарски вскочила ему на одно колено и обняла рукою за плечи.
Он хотел ей сказать, что этого не надо, но невольно должен был обнять правою рукою ее талию и почувствовал ее теплое, свободное, без корсета, тело и тяжелую грудь, коснувшуюся сверху его руки. И это ощущение было так неожиданно ново своею непринужденностью, отсутствием всегда мучительного стеснения в общении с женщиною, что он вторично поддался искушению и оставил ее сидеть у себя на коленях.
Что ж, ведь и Лида ему могла бы это позволять. Ах, да! Он чистый, и для этой их чистоты надо, чтобы другая, вот такая…
- Угостишь коньяком? - сказала Катя, потушив папиросу и положив каблук правой ноги на колено левой: - Да?
Она вскочила и выбежала в коридор.
- И рябиновой, - подтвердил Боржевский, входя в дверь с прочими девушками.
Он (с Катей их было шесть) наполнили всю комнату.
Сквозь маску пудры, белил и румян проступали простые, милые, а у иных даже откровенно деревенские черты.
Подали рябиновую и коньяк. Боржевский налил рюмки сам И опять так же девушки подходили и пили, закусывая половинками мелких анисовых яблочек. Выпил несколько рюмок и Иван Андреевич. Пили молча и много, вытирая губы платочками, некоторые украдкой и отвернувшись, ребром ладони. Иван Андреевич сначала боялся захмелеть, а потом вдруг вспомнил, что завтра праздник, и странно обрадовался.
"Это нехорошо", - сказал он тут же сам себе. Но было такое чувство, точно все разом сдвинулось с своего места. Это оттого, что он сразу и много выпил. А может быть, и не от того.
Кто-то принес в коридор гармонию и мелодично перебирал лады. И, может быть, от этих улыбающихся девических фигур, но в нем выросла вдруг большая и странная боль. Странная больше всего тем, что она была знакомая, только он ее раньше не слышал. А теперь она точно впервые нашла его или он ее.
И он удивился, как не замечал ее раньше. Вдруг и просто он почувствовал себя безо всяких объяснений несчастным. И хотелось, чтобы боль выросла еще больше, углубилась.
- Еще коньяку, - распорядился он.
- Может, вперед получить за поданное? - спросил человек с вкрадчиво-непроницаемым выражением в лице.
- Коньяку? - произнес от дверей новый женский голос. - Ставьте на всех две бутылки!
Иван Андреевич увидел позади себя, в дверях, девушку среднего роста, светлую шатенку с бесцветными водянистыми глазами. Она выставила одну ногу вперед и тотчас присела немного назад, пряча руки за спиною.
- А что у меня в руках?
Она смешно высунула и прикусила язык, потом слегка повернулась, быстро вскинула кверху руку, и над головой у нее зазвенел бубен.
Она сделала несколько вызывающих движений им и плечами и громко пристукнула каблуком.
- Тонька! - заревел Боржевский, с бешеным восторгом кидаясь ей навстречу.
Она дала себя ловко подхватить, и они красиво завертелись по комнате, звеня бубном и громко смеясь.
- Мазурку! - крикнул Боржевский.
За дверями гармонист враз потянул меха гармонии.
- Начинай.
Девушки и Иван Андреевич, который никак не ожидал такой прыти от Боржевского, прижались к стенам и кровати.
Сначала оба танцующие прошлись точно нехотя. Боржевский притворялся, будто забыл танцевать, а Тоня манерничала, выдергивала руку и жаловалась, что ей сильно жмет кольцо.
Иван Андреевич не мог отчетливо припомнить, но ему казалось, что однажды он уже ее где-то видел, и даже не лицо, сколько именно эту удивительную отчетливость всех ее движений. С лица она была, пожалуй, не слишком даже хороша, но в ней было то, что, пожалуй, ценнее красоты. Впрочем, Иван Андреевич затруднился бы определить это качество точнее. Может быть, это был ум или остатки хорошего воспитания. Но было странно видеть ее, такую, в подобной обстановке.
- Тесно здесь! - крикнул кто-то.
Звякнули стаканы и затрещал, подавшись под кем-то, стул.
Боржевский вел Тоню, высоко держа ее руку в своей, замысловато чертя ногами по полу и притопывая каблуками. Теперь каждое его движение было так же закончено и определенно, как и у Тони. Откинув слегка голову назад, она следила внимательно за своим партнером. Иван Андреевич не мог решить, спорила ли она, или подчинялась. Но ему казалось, что она лукаво и насмешливо отклоняла смелые и властные домогательства Боржевского. Он сердился, и она начинала ластиться. Он схватывал ее, но она гибко ускользала. И всем было ясно, что Боржевскому ею не овладеть.
Он, наконец, стукнул сердито ногой и плюнул:
- Заморила.
Она одна завертелась по комнате, трогательно прижав бубен к груди.
Иван Андреевич захлопал в ладоши. Но тут произошло что-то неприятное. Вероятно, Тоня задела кого-то из девиц, и та ее с силой оттолкнула. Покачнулся комод и упала лампа. Кто-то вскрикнул. Лампу подхватили и потушили. Розовый колпак и стекло разбились вдребезги. Запахло копотью и керосином. Потом раздался громкий визг, и Иван Андреевич брезгливо увидел, как чьи-то кулаки тяжело поднимались и глухо опускались на чью-то нагнутую спину.
Дерущихся пытались разнять. Под ногами затрещал ломающийся бубен.
Кто-то толкнул Ивана Андреевича к двери.
- Оставьте, - говорил ему, весело смеясь, Боржевский, выходя вместе с ним в освещенный коридор. - Здорово ей накладывает Тонька. Уж и девка! Отдай все, да мало!
По коридору к двери Катиной комнаты прокатилась полная особа в сиреневого цвета платье, в серьгах и браслетах на полных полуобнаженных руках.
- Ай, сама maman! - вскрикнул Боржевский. - В благородном доме и такой скандал. Maman, как же это?
- Оставьте ваши насмешки, - крикнула она строго и продолжала, обращаясь в темноту комнаты, откуда раздавался хруст стекла, топот и крики: - Дайте мне ее сюда.
Несколько рук выволокли Тоню. Волосы у нее были растрепаны, и ворот платья расстегнулся. Лицо красно от гнева, и глаза смотрели бессмысленно.
Хозяйка засучила локти и изо всей силы ударила ее сначала по одной, а потом по другой щеке наотмашь. Та только вскинула в такт два раза головой. Иван Андреевич протянул руку, чтобы загородить ее лицо. Но Тоня спокойно и сознательно повела глазами в его сторону и проговорила:
- Вы что? Не вас бьют.
Она рванулась всем телом.
- Теперь пустите.
- Пустите, - сказала хозяйка. - Ступай к себе.
Девушка застегивая ворот, повернулась идти.
- Эх, мамаша, - сказал Боржевский, показывая выражением высоко поднятых бровей, что настал момент сделать что-то забвенное: - поработали, теперь надобно для подкрепления выпить рюмку коньяку.
Все засмеялись.
- Румку? - сказала хозяйка, оглядываясь, и с неожиданным акцентом. - Если от чистого сердца, я всегда могу выпить с гостями. Отчего не так? Если без насмешки. Благородный человек должен понимать. Поди, - сделала она жест Тоне, стоявшей в ожидающей позе: - А которая подобная тварь может оскандалить весь дом. Убирайся к черту. У, шваль!
Голос ее, начавшись с басовых нот, постепенно перешел в визг.
- Э, нет мадам, как же так?
Боржевский решительно склонил голову и, выпятив левый бок, расставил руки.
- Она пригласила нас в гости.
- А, когда так, - смягчилась "мадам".
- Человек! Коньяку в комнату Антонины Семеновны.
Тоня подошла и ласково погладила Боржевского по голове "против шерсти". Он изловчился и, напружившись так, что покраснела шея, поднял девушку на воздух и несколько шагов, пошатываясь на старческих ногах, пронес ее, бодрясь, при общем смехе плавно по воздуху.
VIII
Перед входом в комнату Тони Иван Андреевич остановился и пропустил вперед всех остальных.
Последнею входила хозяйка. Заметив, что он нерешительно стоит, она сказала:
- Что же вы, молодой человек?
Он посмотрел на ее полное лицо с ястребиным носом, темными бровями, довольно порядочными усиками, и ему действительно не захотелось идти. Вдруг он испугался, что, много выпив, потеряет способность вполне управлять собою, и гадко становилось при мысли, что он может поддаться искушению и остаться тут до утра.
- У меня завтра с утра есть дело, - выдумал он, одобряя себя внутренно за сказанную ложь и решение тотчас же уйти. - Иван Антонович! - позвал он неуверенно, стыдясь того, что зовет Боржевского вымышленным именем.
- Вася, ты что? Иди.
- Вы напрасно сумлеваетесь, - продолжала хозяйка, ласково-подозрительным взглядом ощупывая его лицо и всю фигуру. - Какие же могут быть в праздники дела? И зачем же сюда приезжать, если говорить о делах? Вы напрасно хотите направляться к другим. Мы вас хорошо, чисто положим. Вы сами убедитесь. Тоня, ваш гость собирается уехать.
- Кто собирается уехать? - Боржевский кончил разливать коньяк по рюмкам. - Мамаша, получите "румку".
- Надсмешник!
Она взяла полною рукою, с двумя звенящими браслетами, рюмку с подноса, и пригубила.
- Мы вас хорошо, чисто положим. Вы сами убедитесь.
Девицы тоже выпили и многие из них поспешили повторить.
Иван Андреевич, тронув Боржевского за плечо, настойчиво сказал:
- Мне пора.
Боль выросла еще больше, и хотелось, выбежав куда-то, долго и страстно рыдать. И оттого ему казалось, что нужно немедленно же уехать, пока не случилось что-то, когда возврат будет уже невозможен.
Лицо у Боржевского приняло раздраженно-презрительное выражение.
- Выйдемте.
Среди общего молчания они вышли в коридор.
Боржевский взял его под руку, сжав, точно клещами, и повел его в зал.
- Зачем же тогда было ехать? - шипел он, холодно и расчетливо глядя в глаза Ивану Андреевичу: - Ведь я здесь не ради веселия, а ради дела. Надеюсь, это понятно?
- Все это, может быть, и так, - сказал Иван Андреевич с ударением и стараясь говорить таким тоном, чтобы Боржевский не забывался, - но я полагаю, что цель в известном направлении достигнута.
- Вы думаете?
Боржевский нахально на него посмотрел.
- Если вы так полагаете, что у меня была именно такая цель, то поедем. Только уже тогда устраивайте вы сами. Вы думаете, что поехать прямо в бани или номера и позвать с собою первую попавшуюся женщину очень трудно? Только очень мало толку. Я привык работать наверняка. Сегодня и через неделю мы побываем здесь, посидим, покутим. А там, глядишь, и пригласим в семейные номера, присмотревшись и с ручательством. Я люблю солидно. Ну, пойдем к остальным. Здесь зорко смотрят, и, знай нашу цель, ни одна не пойдет. Дайте деньги - не пойдет.
- Отчего так? - удивился Иван Андреевич.
- А вот решите эту задачу.
Он вынул свою тряпку, раскрыл табакерку и понюхал табаку.
- Отчего вы думаете, что здесь уже не люди? А они, представьте, люди, и в этом смысле даже больше люди, чем прочие. Велите ей голой на площади протанцевать - протанцует, а фигурировать не пожелает. Я уж попробовал свой опыт в этом направлении.
- Гости! - доложил, внезапно войдя в зал, человек с рыжими усами. - Вы приказывали, Иван Антонович, предупредить.
- Пойдем!
Боржевский потащил Ивана Андреевича за собой.
- Остается! Коньяку ему.
Тоня подошла к Ивану Андреевичу вплотную, касаясь его грудью, выгнутой немного вперед, и держа руки по привычке за спиною. Лицо ее выражало усталость и скуку.
- Вы остаетесь у меня? - спросила она холодно, как чиновник.
По коридору пробежал человек с подносом, и все девицы, исключая Тони и девушки в турецких шароварах, вышли.
Боржевский поплотнее притворил дверь.
Иван Андреевич сел к раскрытому ломберному столу, на котором лежали игральные карты, и стал разглядывать комнату. Тоня подошла сбоку от него к комоду, над которым висело зеркало, и стала пуховкой из пудреницы пудрить лицо. Боржевский уселся напротив, на кровати, и посадил себе на колени турчанку, которая по-детски обвила его шею руками и внимательно, точно маленькая змейка, смотрела ему в глаза.
Обстановка Тониной комнаты была совершенно проста, даже бедна, и одеяло на кровати простое, белое, байковое. На стенах ни олеографий, ни открыток. Только на потолке зеленоватый фонарь, отчего все лица и предметы в комнате казались полуосвещенными, и это шло к ее серому платью и почему-то к ее движениям и светло-водянистым, злым и серьезным глазам.
- Однако Катька тебя здорово по щекам отлупила, - сказал Боржевский.
- Небось, и я ей здорово наклеила, - огрызнулась Тоня и повернула к Ивану Андреевичу веселое и беспечное лицо, густо запорошенное пудрою.
Ивану Андреевичу стало ее жаль, и он сказал:
- А вы давно… служите здесь?
- А кому какое дело? Вот не люблю, когда расспрашивают.
Она швырнула пуховку на комод, вытерла полотенцем брови и пальцы и хлопнула себя ладонями по бедрам.
- Готова! Придут такие, сядут и спрашивают: "как дошла ты до жизни такой?" Ну, и сразу видно, что цыпленочек.
Она сделала смешную гримаску, вытянув губы, как это делают детям.
- Я лучше вам погадаю. Хотите?
Она уютно подсела к столу и перетасовала карты.
- Как гадают замоскворецкие купчихи… Я ведь жила в Москве на Большой Якиманке…
Она быстро разложила карты и, изобразив наивно-скорбную мину, вздохнула.
- Плохо, мой голубь. Ждет тебя дальняя червонная дорога. Ты думаешь, она дорога настоящая, а она, вишь, дорога обманная… Через бубновый интерес…
- Брось, Тонька! Гадай, как следует, - приказал Боржевский.
- Марьяжное письмо и неприятность через замужнюю даму. Она ваша злодейка… Потом небольшая дорога через деньги.
Она смешала карты, налила себе и Ивану Андреевичу коньяку и чокнулась с ним.
- Вот когда выпью еще, тогда стану подобрее.
И она мягко и мгновенно прищурилась и кивнула ему головою.
- Ну-с, жила на Большой Якиманке. Как и что? Это, пожалуй, и неважно. Был у меня жених. У каждой такой, как я, был непременным образом жених.
Она посмотрела в сторону Боржевского, и они оба чему-то засмеялись.
- Это что же значит? - спросил Иван Андреевич.
Тоня разбросала по столу карты и с иронической серьезностью, подняв брови, спросила:
- Продолжать?
- Да, рассказ о вашей жизни.
В девушке было что-то недоговоренное. Она метнула на Ивана Андреевича сквозь узко прищуренные веки быстрый взгляд. И этот быстрый взгляд точно отнял что-то из его души. Резанул, как острое лезвие.
Она, высоко подняв локти, заложила руки за голову. И Иван Андреевич знал, что она думала сейчас о нем. Его душевная тревога передалась и ей.
"Расскажите все… не бойтесь", - хотелось ему попросить ее.
- Она смеется над тобой, Вася, - сказал Боржевский.
- Это, что я сказала, что у каждой такой девушки был жених? Нет, я не обманываю… Опять вам марьяжная дорога через эту самую даму.
"Это я, значит, поеду к Симе", - серьезно подумал с неудовольствием Иван Андреевич. Впрочем, как глупо! Неужели он начал верить картам?
- Ну-с, был у меня жених молодой купец… Было у него два дома, третий лабаз…
- Ой, врешь! - сказал Боржевский.
- Этот самый жених ко мне ездил и души во мне не чаял, - говорила она скороговоркой, точно это все было ненужное и маловажное, что надо было поскорее пропустить мимо, - а была у него до меня любовь, которую он скрывал от меня… барышня из благородного дома… Ну-с, узнала я про эту любовь и написала ей письмо. Так, мол, и так… Объяснила.
- Зачем? - спросил Боржевский, засмеявшись неприятно осклабленными зубами.
- А так… Пускай я одна… Получила она это письмо, и с ним к нему… Вышло у них через меня объяснение.
- Ну? - заинтересовался Боржевский. - Не тяни душу… рассказывай.
- Я не лошадь… Не стану.
- Продолжайте, - попросил Иван Андреевич.
- Что продолжать? Любила я потом одного офицера.
- А дома и лобаз мимо носа проехали? - спросил Боржевский.
Но она не ответила.
- После офицера сошлась с одним акцизным. Он тоже хотел на мне жениться.
Тоня продолжала говорить скороговоркой, точно удивляясь самой себе, что это все произошло именно с ней.
- И небось, ты тоже написала его невесте письмо? Нашла дураков тебя слушать.
Она собрала со стола карты и кинула их в лицо Боржевскому.
- Дура, - сказала, сердито отряхаясь, турчанка. - Пойдем, Вася, ко мне.
Боржевский выпил с нею по рюмке, и они вышли.
Тоня придвинулась ближе к Ивану Андреевичу и положила ему на руку свои обе руки.
- А вы завейте горе веревочкой. - Брови ее были высоко подняты. Она проговорила это машинально, и глаза у нее были безжизненные, стеклянные. Только в полураскрытых губах была вялая, чуть теплящаяся жизнь.
- Почем вы знаете, что у меня горе?
- Я всегда вижу, когда у человека горе… особенно через женщину. А вы плюньте. Не стоит того наша сестра, чтобы о ней так много беспокоиться. Небось, чиновник или учитель… не из простых и не из бухгалтеров: я сразу вижу… Эх, Митя…