Усевшись на перила террасы, Иван Андреевич старался удержаться, чтобы не заплакать. Ему хотелось на что-то пожаловаться Боржевскому, который стоял тут же, солидно и вместе озабоченно куря.
На крыльцо с визгом вскочила черная лохматая собака. Глаза у нее блестели от отражения оконного света.
- Цыц! - крикнул Боржевский, но Иван Андреевич нагнулся и приласкал ее. Ему было понятно одиночество собаки.
- Зачем вы привели меня сюда? - наконец, обратился он к Боржевскому. - Я теперь понял самое главное. Ах, зачем вы меня привели сюда!..
- А что так?
- Вы не понимаете, что вы сделали. Вы душу мою отравили.
- А полноте, Иван Андреевич. Пить вам больше не следует. Пойдемте посидим еще немного так, просто, и айда домой. А жаль, что скоро. Хорошая подобралась компания.
Но Иван Андреевич хотел, чтобы Боржевский непременно его понял.
- Я не могу уже смотреть прежними глазами.
- На что, Иван Андреевич?
Дурнев задвигался от охватившего его волнения.
- На жизнь, на себя, на женщин.
- Будет. Вы слишком преувеличиваете. А что довольно любопытно здесь побывать, в особенности в первый раз, так это правда. Вот и все.
- Да не в том суть. Я хотел вам сказать… Эта девушка… Тоня… ведь она, понимаете ли, хорошая девушка. Вы согласны?
Боржевский кивнул насмешливо.
- Ведь она чудесная девушка… Она все понимает, все… Ее били… Понимаете? По щекам лупили, а она щеки подставляет…
Это сейчас в особенности почему-то мучило Ивана Андреевича. Он схватился за голову и заплакал.
- Ну, ну, полно.
- Не могу. Ну, чем она грязна? Вы скажите!..
- И охота вам только говорить об этом. Вы все преувеличиваете.
Иван Андреевич с силой толкнул Боржевского в плечо.
- Вы не понимаете: тут узел.
Смеющиеся глаза Боржевского его раздражали. Но он продолжал говорить, слушая собственные слова, которые звучали особенно громко и отчетливо, точно это были чьи-то посторонние слова.
- Это надо осмыслить, переварить. Это огромно, важно…
Он подошел к краю террасы и поглядел сбоку на освещенные окна с кисейными гардинами и на весь дом.
- Публичный дом… целая слобода… целая маленькая территория с керосинокалильным освещением… Государство в государстве. Ведь это же надо понять, а не просто и тупо принять: "это, мол, разврат", и баста!
Он громко рассмеялся. Но Боржевский его не понимал.
- Тут просвет…
Он стремительно направился в комнаты. Ему захотелось опять видеть и ощущать их всех.
- А не лучше ли домой - бай-баеньки? - говорил ему сзади, за спиной, Боржевский, когда они шли назад по коридору, где пахло смесью косметики и застоявшегося табачного дыма.
- Послушайте, а что скажет Петр Васильевич?
- Я презираю Петра Васильевича. - Дурнев вызывающе остановился.
- А Лидия Петровна?
Иван Андреевич смерил Боржевского взглядом: навязчивость и наглость этого человека переходили всякие границы. Что ему, наконец, нужно от него?
- По какому праву, милостивый государь, вы осмеливаетесь об этом мне говорить?
- Ну, будет, будет, голубчик… Какой вы горячий.
Ах, все это не то! Ему казалось, что он что-то забыл. Может быть, Боржевский даже прав. Что он сказал? Лидия? Да, конечно. Ведь это же и есть то самое, что нужно решить… сейчас же, не откладывая. Это и есть главная боль.
Иван Андреевич попытался себе представить Лидию.
Отчего у нее такой глупый и важный вид? И совсем нет боков.
Он неприязненно, с раздражением усмехнулся.
И, вообще, длинная шея, долгий нос… губы вот так брезгливо опущены…
Он пожал нетерпеливо плечами…
- Будет вам, пойдемте! - настаивал Боржевский. - Ведь это же нехорошо. Подумайте, вы - жених, человек с солидным положением.
Иван Андреевич хотел легонько отстранить Боржевского, который не пускал его в дверь.
- Вот оказия! Человек! - крикнул тот. - Шубу и калоши барину!
- Но позвольте, я не дитя… Впрочем, понимаю. Вам жаль будущего гонорара. (Иван Андреевич грубо рассмеялся). Я могу вас успокоить: я все-таки доведу начатое до конца. А сейчас я прошу мне не мешать.
- Стыдитесь, Иван Андреевич, вы забыли…
- Что я забыл?
Он говорил что-то о своем долге.
- Увести меня? Что за вздор? Какой долг?
- Мой долг увести вас отсюда, - говорил Боржевский быстро, и его пестрая бородка смешно двигалась.
От конца коридора спешила хозяйка.
- Мосье, я окончательно не дам вам вашей шубы. Девочки!
Она похлопала в ладоши. Потряхивая монистами, выпрыгнули румынка и турчанка. Одна из них оттащила в сторону Боржевского и погрозила ему пальцем.
- Ох, какой сердитый старик! Пойдем, Вася, Ваня или Гриша… да и не все ли равно? Правда ведь, детка? Все равно. Пойдем, что ли… Спроси мне мандаринов.
- Почему мандаринов? Но, впрочем, все равно. Человек!
Девушка висла у него на правом локте.
- Будет подано, - кивнула головой хозяйка.
- Элиз, вы?
Она сделала жест рукой.
- Пойдемте, - говорила Элиз, мелодично звеня серьгами и увлекая Ивана Андреевича. - Милый! Какой вы милый! Я ужасно люблю блондинов. Вас я обожаю.
Нет, это - не румынка. Ту зовут Катей. Это - совсем другая. Откуда она взялась?
Он смотрел в ее личико с наивными, ярко накрашенными губами и детски-трогательными глазами. Почему он не заметил ее раньше? И почему они все здесь, решительно все, так интересны? Может быть, потому, что пудра придает их лицам странную трогательную безжизненность. Они точно были живы… когда-то, и потом умерли, чтобы ожить опять вот здесь, на окраине города, в черную ночь!
Сзади до него доносился отрывистый разговор Боржевского с хозяйкой.
- В шесть часов, завтра…
Ему хотелось крикнуть: "Вздор!.. врет!"
- Понимаю, понимаю, - говорила хозяйка: - Ох, я понимаю… Я окончательно понимаю… Я ведь вас очень хорошо знаю, мосье Боржевский, я вас очень хорошо знаю… Все-таки… Элиз!
Девушка оставила руку Ивана Андреевича.
- Отчего? - спросил он, испытывая отчаяние.
Она лукаво засмеялась, неуловимо кружась перед ним.
- Мамаша не велит.
- Господин, мы будем вас ждать послезавтра.
Иван Андреевич сильно обиделся, но кто-то уже подавал ему шубу, всовывая ему насильно руки в рукава.
Девушка убежала.
- Это дико, - бормотал Иван Андреевич, испытывая от стыда и гнева жар в лице. - Но, впрочем, мы с вами больше незнакомы, - обратился он вдруг резко к Боржевскому.
- Нет, не сюда, мосье!..
Девица с голыми руками, с полуоткрытой грудью и в короткой красной шелковой юбке испуганно затворила перед ним дверь. Кто-то мелькнул перед ним контуром расстегнутой черной жилетки. Ему показалось, что это Бровкин.
- Ах, мосье, опять не сюда… окончательно вы опять не в ту дверь. Ох, мосье, можно ли так?
- Куда же мне идти? - заревел Иван Андреевич.
Человек с рыжими усами юрко подталкивал его в правый бок. Он оступился куда-то вниз, в холодное темное пространство и понял, что вышел на воздух. Где-то зачмокал извозчик. Это, значит, была улица.
Они стояли на крыльце.
IX
На другой день Дурнев еще спал, когда к нему постучался Боржевский.
Всю ночь его томили яркие мучительные сновидения. Ему казалось, что он идет по длинным гулким переходам вокзала, стараясь догнать Лиду, которая куда-то уезжала. Потом Лида стояла на площадке вагона и что-то ему говорила и смеялась. Он хотел ее понять и не мог. Тогда она рассердилась, и у нее сделалось каменное, непроницаемое, равнодушное лицо. Он схватил ее за руку, но поезд тронулся, и она упала. Он и кондуктор, тот самый, который присутствовал тогда при его прощании на вокзале с Серафимой, подхватили ее на руки, но она уже была мертва. И лицо у нее было по-прежнему каменное, а глаза смотрели мучительно и страшно.
И он понимал, что совершил преступление, и умолял кондуктора и еще каких-то окружающих о помощи. Но все уверяли, что ее уже нельзя спасти.
- Да, меня уже нельзя спасти, - говорила и она, лежащая.
И от лица ее и глаз веяло чем-то особым, смертным. Он плакал и целовал ее руки и холодное лицо с глазами, полными слез.
Но это были лицо и глаза не Лиды, а Серафимы.
- Ты убил меня, - говорила она. - Что я тебе сделала?
Потом ее клали в большой длинный черный ящик, в котором перевозят в товарных вагонах покойников. Она ухватилась тонкими белыми руками за край ящика, но сверху уже навалили крышку.
- Прищемите, - крикнул он.
Но вокруг засмеялись.
- Глупости, - говорил Боржевский, - теперь уже поздно.
- Но она жива, - умолял Иван Андреевич.
- Оставьте! - говорил тот, сердясь. - Если бы она умерла, разве бы играла музыка? Перестаньте… Нехорошо… На вас смотрят.
Действительно, играла музыка. Но музыка была похоронная. Он шел за катафалком, впереди которого шагали в ногу солдаты и играли на гармониях.
- Вы - человек солидный, - говорил Боржевский. - Не плачьте. Иначе могут узнать в городе. Смотрите, над вами смеются.
Действительно, на катафалке сидели и смеялись какие-то девушки в восточных костюмах. Они кричали что-то Ивану Андреевичу, и на груди у них звенели монеты. Но он старался не обращать внимания, потому что боялся быть скомпрометированным.
- Так, так, - говорил Боржевский. - Ведь это же совсем не катафалк. Это - самый обыкновенный балаган. А вы плачете.
И Ивану Андреевичу было стыдно, что он плакал. Над ним смеялись и протягивали ему с катафалка руки.
"Да он ведь он мертвый!" - подумал он внезапно в слепом стихийном ужасе.
- Он мертвый? - спрашивал он Прозоровского, но тот не отвечал и смеялся.
Ехали кладбищем. Уже стемнело. Тут были две могилы. Их надо было разыскать, но он не мог.
- Вы должны решиться, - говорил строго Боржевский, оставляя его одного. - Вы - трус.
Иван Андреевич не мог сделать больше ни шагу. Он сел на скамью у страшно белевшего высокого памятника.
- Вставайте! - кричал ему откуда-то и стучал Боржевский.
Иван Андреевич сделал последнее усилие и понял, что это был только тяжелый сон. Он лежал на спине в оцепенении и понимал, что наступило утро и его будил пришедший зачем-то Боржевский.
- Пора вставать, - кричал он весело и фамильярно.
Иван Андреевич слабо двинулся, все еще не в силах преодолеть ужасною кошмара. Он сделал усилие памяти, и вдруг его охватило острое ощущение стыда. Кажется, они из-за чего-то крупно поговорили с Боржевским? Чуть ли он не силой увез его из публичного дома?
Было удушающе гадко.
- Подождите там! - крикнул он Боржевскому, боясь, что он войдет в спальню.
Он начал медленно одеваться, стараясь взвесить свое положение. Вспоминались обрывки пьяного разговора с Прозоровским. Но все это сейчас было только отвратительно. К тому же, болела голова, был дурной вкус во рту и чувствовалась измятость в лице.
За дверью Боржевский весело подшучивал над кухаркой Дарьей, расставлявшей разную посуду. Он, наверное, опять пришел за тем же.
Иван Андреевич с чувством неловкости подумал о Лиде, но ему сделалось скучно. Девушка была эгоистична и жестока, и в сущности, если разобрать, то вся эта так называемая любовь не стоит всех жертв. Прозоровский во многом прав, он умел проще и, главное, может быть, логичнее устроить свою жизнь.
Потом ему вдруг сделалось стыдно от таких мыслей.
Он подставил голову под холодную струю воды и старался возвратить себе свежесть и спокойствие. Но когда он вытирал лицо и голову полотенцем, ему вспомнилось, как Тоня, прижав бубен к груди, красиво вертелась по комнате. Тягучая, мучительная спазма ущемила грудь, горячая волна ударила в темя.
"Глупо было так рано уйти". Усилием воли он старался побороть нехорошие мысли.
В соседней комнате Боржевский распоряжался, звенел посудой и продолжал шумный разговор с Дарьей.
"Я опускаюсь, гибну, это ясно", - сказал себе мысленно Иван Андреевич. - Я должен сейчас же отправиться к Лиде и все ей рассказать… Рассказать, что со мною было, и что во всем этом виновата отчасти она сама".
И эта мысль отчасти его успокоила. Усиленно-серьезный, сдержанный и даже мрачный, он вышел к Боржевскому и официально с ним поздоровался.
- Ну, батенька, огонь вы, - сказал тот, пожав ему руку и дружески потрепав по плечу.
Иван Андреевич сухо уклонился и, предложив ему стул, официальным тоном спросил, чем он может служить.
Боржевский подмигнул глазом на небольшой кулек и такую же корзинку, стоявшую на полу у двери.
- Дело начато удачно. Дай Бог так же закончить.
- Это что же значит? - Иван Андреевич старался, показать, что не понимает назначения предметов, на которые указал ему Боржевский.
- А вот увидите, мой дорогой. Одевайтесь только потеплей и - гайда!
- Зачем? - уже овладев собой, спросил Иван Андреевич.
"Я должен сегодня непременно быть у Лиды", - старался он себе внушить и в то же время со страхом чувствовал, что это внушение было неискренно. Лида вызывала в нем сейчас почти только раздражение и скуку. - "Ведь это же начало падения. Так ясно". И ему было гадко перед собой подумать, что, в сущности, он был так недалек от этого, и у него нет на самом деле ни твердого характера, ни принципов. Боржевский имел все основания его презирать.
Покраснев так, что стало жарко лицу и шее, и не глядя в глаза Боржевскому, он настойчиво сказал:
- Сегодня я решительно не могу. Как-нибудь в другой раз.
Тот недовольно пожал плечами.
- Как хотите. Сегодня праздник, и я полагаю, что вы свободны. Неприятные лекарства всегда лучше проглотить сразу. Ведь это же необходимо и, кроме того, вас уже там запомнили и признали; да и я сегодня свободнее. А в другой раз при всем желании не соберусь.
- Нет, сегодня я не могу. И даже, простите, должен буду скоро уйти. Он упрямо, опять не глядя на Боржевского, наклонил голову.
Боржевский брезгливо и подозрительно посмотрел на него.
- Жаль. А я, было, кое-что запас.
Он указал на кульки.
- Эх, право, поехали бы! Тут есть за городом… одна такая, по прозванию "Дьячиха"… Заказали бы яичницу с ветчиной… побродили бы по лесу, чайку бы попили и девиц прогуляли…
Он сделал просительную гримасу.
- К черту дела… право. И Тоньку захватим.
Он прищурил один глаз.
- Может-быть, это все и соблазнительно, - сказал Иван Андреевич, стараясь подчеркнуть иронической усмешкой, что предоставляет предвкушать удовольствие от подобной поездки одному своему собеседнику, - но я все-таки, к сожалению, вынужден…
Он посмотрел на карманные часы. Боржевский недовольно поднялся с места.
- Припасы, положим, не пропадут, - сказал он, застегиваясь, - пригодятся и дома. А все-таки, простите, канительный вы господин…
- Позвольте, но какое вы, в сущности, имеете право? Разве мы вчера условились? И, вообще, я бы вас просил…
Иван Андреевич испытывал желание сказать этому человеку что-либо неприятное, сократить его, оборвать, сделать так, чтобы он уже никогда больше не появлялся в его жизни. Боржевский рассмеялся.
- Да ведь я же шутил. Ну, конечно, вы правы. А как я вас мог вчера предупредить, когда вы отказались со мною даже разговаривать?
Ивану Андреевичу стало мучительно неловко за свою вспышку и за вчерашнее.
- Да, конечно, я не прав.
Он протянул Боржевскому, стыдясь и по-прежнему не глядя в глаза, руку.
- Да что вы, батенька! Я не к тому. Бог простит. Поедемте, - просил он. - Ведь я знаю, что у вас нет никаких дел. Я же все очень хорошо знаю. А тут нужно разом… как отсек… Ну, что тянуть волынку?
Он не выпускал его руки из своей.
- И Тоньку захватим. Я - Катю, а вы - Тоньку.
Он неприятно пожимал руку, и в глазах его бегало что-то подмывающее, развратное.
- Не могу, - сказал Иван Андреевич и насильно взял свою руку. - Кроме того, простите, но я должен сейчас же уйти. Я… серьезно.
Боржевский даже покраснел от недовольства, обиженно скривил гримасу набок и взял с окна старую меховую шапку.
Когда он ушел, Дурнев почувствовал облегчение. Ему было приятно сознавать, что он все-таки настоял на своем и тем самым доказал самому себе свою порядочность и отчасти искупил вину перед Лидой.
Торопливо проглотив стакан чаю, он уже хотел ехать к Лиде, как вдруг подумал, что на нем тот самый костюм, в котором он был вчера вечером. Ему показалось даже, что от этого костюма пахнет противною смесью пива и дешевой, резкой косметики, запахом публичного дома. Он решил переодеться. Но новая пара была не готова, и потому он надел сюртук. Правда, это было немного торжественно, но, во всяком случае, лучше. Потом он взял из буфета графин водки и вымыл ею руки над умывальником. После смочил их одеколоном и одеколоном же старательно вытер усы и все лицо.
На улице он почувствовал себя окончательно свежим, чистым и возродившимся от вчерашнего кутежа.
Чего бы это ни стоило, этого больше не повторится.
Был свежий, ясный день. На крышах и между камнями мостовых лежала белая, первая пороша.
Ему вспомнился сегодняшний мрачный сон и Серафима. Может быть, потому, что когда-то они ходили вместе по этим улицам.
- Что с ней?
Конечно, это был только глупый сон. Но мучительно дрожало сердце, не слушаясь доводов рассудка.
- Сегодня она получила "это" письмо.
И в первый раз, идя к Лиде, он замедлял шаги.
На звонок дверь отворила ему сама Лида. Когда он вошел, она, оглянувшись в сторону зала, где были слышны торопливые, мелкие шаги Петра Васильевича, совершавшего из комнаты в комнату свою послеобеденную прогулку, безмолвно повисла у него на шее и, глядя ему с нежною преданностью в глаза, сказала:
- Прости меня за вчерашнее.
Он, поколебавшись, стыдясь и преодолевая что-то в себе, притянул ее для поцелуя, но она тотчас же оторвала губы.
- От тебя пахнет вином.
Иван Андреевич почувствовал, что краснеет.
- Что это значит? - спросила она недовольно, вытирая верхней частью руки, сложенной лодочкой, губы. - Ты у кого-нибудь вчера был?
- Я потом тебе объясню.
Она нетерпеливо топнула.
- Я хочу знать сейчас же. Ну! Говори!
- Я был у одного товарища, - солгал он, страдая от невозможности сказать ей сразу правду.
Она не поверила.
- У какого?
- Дай же мне войти и поздороваться, по крайней мере, с папой, - попросил он с замешательством.
- Отчего ты не хочешь мне сказать?
Она отошла от него в темный угол и там остановилась, глядя на Ивана Андреевича издали, точно он был зачумленный.
- Не подходи ко мне. Ты вчера был в нехорошей компании. У тебя сегодня измятое лицо. Ты какой-то весь противный. Я почувствовала это сразу, как только ты вошел. Ты, наверное, мне изменил вчера.
Иван Андреевич не знал, что ей ответить.
- Ну, это положим, глупости, - сказал он, - но, впрочем, мне нужно действительно поговорить с тобою серьезно об одном важном обстоятельстве.
Так как она молчала, он продолжал:
- Да, сегодня я должен буду сказать тебе одну… - он задумался и кончил, - может-быть, очень неприятную для тебя вещь.
Скрестивши на груди открытые до локтя руки, она враждебно смотрела на него из своего угла.