Войдя в гостиную, используемую ею под мастерскую, Лайза швырнула сумочку в одно кресло, а сама плюхнулась в другое, сердито глядя на свое отражение в зеркальной стене.
– Дура ты, дура, – пробурчала она. – Самая настоящая идиотка. Надо же, и все это лишь ради того, чтобы получить скульптуру работы этого поганца Джека Харриса для папы. И ты еще не знаешь, чем дело кончится, и как это в итоге тебе понравится, и уж тем более понравится ли ему.
По-прежнему что-то бормоча, Лайза бросила взгляд на магнитофон, соединенный с телефоном, и решила прослушать запись.
Если телефон звонил в дневное время, Лайза считала своим долгом отвечать – пережиток, оставшийся у нее со времен работы на материке, где телефон являлся жизненно важным атрибутом ее творческой деятельности.
И только после ее переезда в Лонсестон Лайзе удалось ограничить себя одним аппаратом – в мастерской. Во время сна она отключала звонок, всецело полагаясь на магнитофон. Это было необходимо, когда девушка только переехала сюда и ей постоянно звонили, ошибаясь номером и поднимая ее каждую ночь в течение первых двух недель.
Хорошо быть таким, как Джек Харрис, подумала Лайза. Он-то делал все наоборот – совершенно не обращал внимания на звонки телефона во время работы.
А по ночам он скорее всего слишком занят другими вещами, чтобы отвлекаться на телефонные разговоры, вздохнула про себя Лайза, направляясь к аппарату.
Сначала шло сообщение от ее отца, в котором, несмотря на то, что он давно уже отошел от дел, время от времени просыпался некий офисный инстинкт: он интересовался, почему Лайзы среди бела дня нет на рабочем месте. Затем – сообщение от матери, волновавшейся, что, раз дочери нет дома среди бела дня, значит, она на работе и, наверное, переутомляется. А потом – этот невероятный немыслимый голос.
– Говорит Ганс. Здорова ли ты, Кетти, или, может быть, Энни? Впрочем, это не имеет значения… "как розу ни назвать" и т. д. и т. п. – весьма затейливый пассаж, как мне кажется. Быть может, случится так, что мы сумеем… однако, похоже, сейчас не время для флирта. Я лишь передаю сообщение твоему человеческому воплощению, которое должно вот-вот прибыть домой.
Лайза, с трудом веря своим ушам, прокрутила сообщение снова, чтобы убедиться, что расслышала верно.
– Мое человеческое воплощение желает сообщить, что на этой неделе в "Принсес-театр" дают весьма пристойный спектакль "Кровать, полная чужаков", и если твой индивидуум ничего не имеет против обеда и похода в театр, не соблаговолит ли она: а) дать об этом знать как можно скорее и б) оказать любезность и приобрести билеты на вышеуказанное представление. Я предпочел бы пятницу и чтобы были приличные места – не на галерке. По поводу обеда мой индивидуум все устроит сам. Если ответ будет положительным, попроси твое человеческое воплощение одеться соответственно – например, подчеркнуть ножки – и сообщить мне адрес, где ее можно забрать ровно в шесть часов вечера.
– Я тебе покажу ровно в шесть часов вечера! – закричала Лайза, схватила трубку и принялась набирать номер Харриса, нажимая на кнопки с такой силой, словно хотела продавить их насквозь. Однако когда она добралась до последней цифры, в ней проснулся здравый смысл и она бросила трубку, так и не набрав до конца номер.
Лайза сообразила, что Харрис все равно не подойдет к телефону сам: он ясно дал понять, что рассматривает его как устройство, служащее для его удобства, и пользуется им лишь в из ряда вон выходящих случаях, особенно в рабочее время. Так что ей опять придется иметь дело с его ненормальным "вторым я" – Гансом, а для этого необходима некоторая подготовка.
Ганс! При одном этом имени Лайзу начал разбирать смех, однако он нисколько не смягчил девушку.
– Ну и непробиваемый же он! Сначала водит меня за нос со своим деревом, потом целует как полную дуру, и вдруг – просто королевские церемонии. А теперь еще это! Более идиотского способа вести дела и не придумаешь…
Это была настоящая пылкая речь, однако Лайза заметила в зеркале, что ее сердитое отражение не очень-то на нее реагирует.
Девушка долго сидела, глядя то на свое отражение, то на безмолвный телефон, притаившийся в углу, как кошка, готовая к прыжку.
Первой реакцией Лайзы было просто перезвонить Джеку и послать на все четыре стороны, однако она тут же решила, что это уже чересчур, да и не слишком разумно, если она хочет завершить дело и получить то, чего добивается. Однако оставить все как есть, особенно на условиях Харриса, было тоже крайне опасно. Нет, она не будет отказываться от сделки, решила Лайза, но условия продиктует сама! Самое трудное – придумать, как это все устроить.
И Лайза потянулась за карандашом и бумагой. Сначала надо придумать подходящее имя для ее магнитофона, если уж она решила включиться в игру Джека Харриса.
Белла! Если все магнитофоны мужского пола, за исключением, разумеется, Ганса, носят имя Пит, то магнитофон женского пола должен зваться Беллой. Хорошо, с этим разобрались. Поехали дальше…
Целых полчаса Лайза сочиняла, записывала, сто раз переписывала свое послание, но в конце концов осталась довольна первой частью своего плана, хотя остальная программа по сведению счетов с Джеком Харрисом вырисовывалась пока довольно смутно.
Однако к этому времени настроение Лайзы заметно улучшилось: она вволю повеселилась, сочиняя пылкий диалог между двумя машинами. Девушка набрала номер Харриса и, затаив дыхание, стала ждать ответа. В последнюю секунду Лайза испугалась, что Харрис подойдет сам и тогда ей придется вешать трубку. Но если все будет так, как она рассчитывала…
Так и вышло. Ей любезно сообщили, что человеческое воплощение Ганса приходит в себя под очень холодным душем после того, что он определил как "совершенно душераздирающее происшествие", постигшее его днем.
– Один: ноль в мою пользу, – усмехнулась Лайза, слушая монотонное завывание магнитофона. И когда настал ее черед, девушка была в полной боевой готовности.
– Гансик, душка… – начала она голосом, наиболее, по ее мнению, приближенным к сладострастному механическому шепоту. Затем Лайза взялась за осуществление своего плана мести, но сначала надо было покончить с текущими делами. Разумеется, ее человеческое воплощение возьмет билеты в театр, и ей будет велено отправляться немедленно, чтобы достать самые лучшие места, какие будут в наличии. Лайза назвала свой адрес, подтвердила время, заверила, что да, ноги она обеспечит. – Хотя не пойму, зачем, милый? Я сама так редко ими пользуюсь, это так несовершенно.
Под конец ее так понесло, что Лайзе с трудом удавалось удерживаться от смеха. Однако она сумела завершить разговор самым смачным поцелуем, каким только могла наградить телефонную трубку.
– Вот тебе, Ганс! – с торжеством объявила Лайза, повесив трубку. – Надеюсь, после этого тебе опять потребуется хороший ледяной душ. А теперь займемся твоим прославленным хозяином…
В течение последующих трех дней Лайза прилежно разрабатывала свой план: взяла билеты в театр и остальную часть времени напряженно размышляла над тем, как поставить непочтительного красавца мистера Харриса на место, и этим чуть не довела себя до помешательства.
В день премьеры Лайза прогулялась мимо театра и к полному смятению обнаружила, что лишь малая часть публики дала себе труд хоть как-то приодеться по такому случаю. Следующий вечер оказался в этом плане еще хуже. Жители Лонсестона явно не слишком рвались наряжаться, отправляясь в театр.
– Но от меня-то ждут именно этого, – сказала себе Лайза. – Стало быть, он тоже будет в вечернем костюме. Впрочем, с него станется явиться в рабочих башмаках и задрипанной рубахе, да еще с этой своей ужасной псиной в придачу. Что меня ни капельки не удивит, хотя, может, я и несправедлива.
А вообще, что значит "несправедлива"? Конечно, Джек Харрис настолько непредсказуем, настолько пренебрегает общепринятыми нормами поведения и так самонадеян, что от него можно ждать чего угодно. Проблема заключалась в том, что надеть Лайзе, и чем ближе к пятнице, тем более она казалась неразрешимой.
– Ноги, ноги, ноги, – твердила девушка в пятницу в пять часов вечера, когда до выхода оставался всего час, а в голове у нее идей по поводу наряда было еще меньше, чем два дня назад.
Лайза перебрала и отвергла множество вариантов из всего набора модной одежды и в конце концов остановилась на двух более или менее приемлемых. Самым экстравагантным было сочетание черных ажурных колготок с изящной клетчатой мини-юбкой и полосатым жакетом, но природный вкус Лайзы восставал при одной мысли о таком костюме. Девушка перебрала сапоги до бедра, брюки всех видов и расцветок, длинные юбки, короткие юбки, мини-юбки – все не то.
В последнюю минуту Лайза поняла: беда в том, что она отказывалась идти на компромисс со своим вкусом ради сомнительного удовольствия потрясти воображение Джека Харриса.
А вкус Лайзы, в сущности, был простым и незамысловатым. Она и имя себе создала, сохраняя свой стиль и свою систему ценностей в ненадежном мире моды, где все менялось при малейшем дуновении ветра. И даже ради такого случая девушка не в силах была заставить себя напялить какое-нибудь дурацкое одеяние.
– Когда есть сомнения, будь проще! – скомандовала себе Лайза без пяти шесть. К этому времени она была уже полностью готова и накрашена, но совсем не одета, а время и возможность выбора иссякли. Когда спустя две минуты зазвенел дверной звонок, Лайза уже втискивала себя в обманчиво простенькое, очень короткое вечернее платье изумрудно-зеленого цвета, одновременно надевая на ходу туфли.
К черту! – думала она, идя к двери. Хотел ноги, вот ноги и получит. И вдобавок обнаженные руки, спину! и глубокий вырез. Простенькое короткое платье оставляло мало места воображению.
К радости и облегчению девушки, Джек Харрис при виде нее улыбнулся. Глаза его с неприкрытым удовольствием обежали всю ее фигурку – от непокорных волос до острых носков туфелек на каблуках, прибавлявших Лайзе добрых три дюйма роста. Впрочем, это не имело значения, учитывая то, что Харрис все равно был почти на голову выше Лайзы, но ведь каждая мелочь – это уже кое-что.
Улыбка Харриса была ослепительно белозубой на загорелом лице – в тон белой рубашке под темным пиджаком, несомненно сшитым у дорогого портного. Общий эффект, заключила Лайза, оказался ошеломляющим: если Харрис был способен произвести впечатление в старых рабочих джинсах, то в вечернем костюме он оказался просто неотразим.
Лайза на минуту вспомнила клетчато-полосатое сочетание, которое собиралась надеть, и мысленно благословила свой здравый смысл, хотя и позволила втихомолку посмеяться над собой. Его улыбка стала еще шире, когда Харрис протянул ей завернутую в бумагу бутылку. – Это в дом, – просто сказал он, чуть наклонив голову и тем самым подчеркнув официальность подношения.
Лайза пригласила Харриса войти, и тот заверил ее, что у них еще есть время выпить, а потом, если она захочет, можно пройтись пешком до ресторана и пообедать перед театром. Вечер был восхитительно теплым и обещал таким и остаться.
Когда Лайза ввела Харриса в студию, ее на мгновение охватила паника. Ей как-то не приходила в голову мысль, что она будет занимать его или какого-либо другого мужчину у себя дома, и это открытие стало для нее сюрпризом. Однако Харрис повел себя непринужденно. Пока Лайза готовила на крошечной кухне напитки, он прохаживался по студии, рассматривая наброски.
– Можете назвать меня кем угодно, если хотите, – с улыбкой произнес он, – но ваш наряд просто ослепителен. Сразу видно – ваша собственная модель.
– Сразу видно?
– По-моему, да. В ней есть все, чего я ждал от вас, если хотите: стиль, простота, вкус… – И он пожал плечами, как бы предлагая ей домыслить все остальное.
– Что ж, спасибо, – отозвалась Лайза. – По правде говоря, довольно сложно выбрать, когда тебе предлагают "подчеркнуть ноги".
Прежде чем ответить, Харрис так посмотрел ей в глаза, что Лайзе стало неловко.
– Как бы там ни было, – он поднял бокал, – давайте выпьем за ваш хороший вкус.
Харрис выпил, и Лайзе пришлось последовать его примеру.
Через несколько минут они отправились пешком в город. Лайза едва не пожалела об этом решении, увидев машину, принадлежавшую Харрису. Девушка сразу же объявила об этом. Ведь автомобиль был одной из последних спортивных моделей "Порше".
– Просто класс, – негромко сказала Лайза. – Я вам завидую.
– Я разделяю ваше мнение, – отозвался Харрис. – Обещаю потом покатать вас, если захотите, конечно.
Лайза получила некоторое удовлетворение, замечая взгляды, которые бросали на них прохожие. Ей стало еще приятнее, когда Харрис взял ее под руку после того, как какой-то юнец, раскатывавший по мостовой на мотоцикле, едва не зацепил девушку, да так и держал руку Лайзы, пока они шли по улице, и это вносило в простую прогулку определенную интимность.
Когда он привел наконец Лайзу на Йорктаун-сквер, девушка стала гадать, который из огромного числа находившихся здесь ресторанов выбрал Харрис, – ей в принципе было все равно, куда идти, но любопытство оказалось слишком сильным.
Поэтому, когда стало ясно, что они направляются к выходившему на площадь экстравагантному отелю, Лайза ощутила разочарование. Однако на смену ему вскоре пришло изумление, когда она сообразила, куда на самом деле ведет ее Харрис.
Лайза выглянула из-за гигантского купола пломбира, усыпанного орехами, размышляя о ходе мыслей человека, потребовавшего от нее разодеться в пух и прах ради обеда в ресторане и театра, а потом притащившего ее в кафе. И при этом с него как с гуся вода!
4
Лайза на самом деле не знала, что ей делать: то ли смеяться, то ли плакать, то ли запустить в нахала чем-нибудь…
Джек Харрис лениво развалился в пластмассовом кресле напротив Лайзы и, по-видимому, чувствовал себя вполне комфортно, несмотря на дурацкий бумажный слюнявчик, закрывавший манишку его вечерней рубашки. К углу его невероятно подвижного рта, словно причудливо размазанная желтая помада, прилипла горчица. Под взглядом Лайзы Джек кончиком языка слизнул горчицу, и его янтарные глаза, встретившись с глазами девушки, заискрились смехом.
– Это единственное известное мне место, где я могу получить хот-дог лучшего качества, чем те, что я делаю сам, – сказал он, открывая перед девушкой дверь кафе. Он тогда засмеялся, и Лайза рассмеялась вместе с ним, потому что все произошло так, как она и ожидала от такого человека, как Джек Харрис.
Лайза подумала, что он должен бы выглядеть глупо, так почему же не выглядит? Джек Харрис слишком хорошо владел собой и ситуацией и слишком явно наслаждался происходящим, чтобы иметь дурацкий вид. Что касалось ее самой, думала Лайза, то дурацкий вид – это еще мягко сказано. Она не только чувствовала себя глупо, но пребывала в полной уверенности, что так и выглядит, – ведь ее вечернее платье тоже прикрывал слюнявчик.
И ни чуточки это не интересно!
Они не разговаривали. С момента их прихода в кафе любая беседа была невозможна, главным образом потому, что на верхнем этаже отмечался день рождения какого-то ребенка, где, по мнению Лайзы, присутствовало не меньше сотни визжащих буйных озорников. Все это веселье напоминало бедлам, в котором невозможно даже думать, не то что вести какую-нибудь умную беседу. Впрочем, Лайза заметила, что Харриса это нисколько не беспокоило, как и официантов, сновавших туда-сюда с подносами, уставленными банальнейшими хот-догами и самыми что ни на есть экзотическими сортами мороженого, и не обращавших ни малейшего внимания на этот сумасшедший дом.
Хозяйка заведения, пышная дама с улыбкой ослепительной, как горящий бакен, встретила Харриса как старого друга и широко ухмыльнулась, когда он одними губами произнес слово "слюнявчик". Похоже, и она сама, и официанты уже привыкли в таких случаях получать распоряжения с помощью условных знаков.
Харрис и Лайза, усевшись, как показалось девушке, прямо под эпицентром царившего наверху столпотворения, стали знаками выбирать себе блюда из меню, состоявшего из различных сортов хот-догов, тако – мексиканских тортилий с начинкой – и разноцветного мороженого. Меню утверждало, что у тако имелось более тридцати видов начинки, и Лайза не склонна была сомневаться в этом.
Однако для нее было полной неожиданностью, что ее спутник, уже достаточно поразивший ее своим выбором места для обеда, накинется на меню и станет тщательно изучать длинный список хот-догов особого приготовления, ухмыляясь, как мальчишка. А может, он такой и есть? – подумала Лайза.
Девушка все еще поражалась этому, а также гигантской порции пломбира, появившейся вместе с ее собственной, которую Харрис уже пожирал голодными глазами, когда праздник наверху с воплями и поздравлениями завершился. По лестнице сотнями, как показалось Лайзе, стали сбегать дети в сопровождении группки родителей, на чьих измученных лицах можно было прочесть целую повесть.
Однако внимание Лайзы привлек не этот массовый исход – она скорее всего им не заинтересовалась бы, но последний из уходивших детишек – явно сам виновник торжества. Стройный, худенький мальчик спускался по лестнице как победитель, обводя янтарными глазами зал и словно говоря: "Посмотрите на меня! Посмотрите на меня! Я особенный!"
Янтарные глаза! Сначала она как-то не сразу обратила на них внимание, но потом перевела взгляд с мальчика на Джека Харриса, и тут ее осенило. Снова взглянув на мальчика, Лайза поразилась его сходству с Харрисом – совершенно бесспорно, что ребенок станет именно таким, когда вырастет, – по крайней мере, внешне.
Мальчик споткнулся на последней ступеньке, тут же утратил свой величественный вид и вдруг заметил Харриса. Янтарные глаза ребенка заблестели, и рот – точная копия рта Джека – сложился в любопытную гримаску.
Лайза с изумлением поняла, что малыш не узнал Харриса. Мальчик смотрел на ее спутника как на постороннего человека. Однако Лайза была уверена, что в глазах ребенка мелькнуло что-то похожее на узнавание – так люди одной породы тянутся друг к другу.
А потом Лайза услышала – или почувствовала? – единственное слово, прозвучавшее откуда-то сверху, как удар хлыста, и это слово сразу погасило блеск в глазах мальчика, и они стали блеклыми и безжизненными.
Звук, вызвавший такую реакцию у ребенка, ничего не говорил Лайзе, однако краем глаза она увидела, что Джек Харрис наконец заметил мальчика, узнал голос и разобрал слово.
Лайза медленно повернула голову и проследила глазами за взглядом Харриса, устремившимся к ребенку, как луч прожектора. Это было невероятное зрелище: осязаемая, зримая связь между глазами мужчины и мальчика. Затем взгляд Харриса устремился наверх, и Лайза снова проследила за ним, тут же ощутив, каким ледяным стал этот взгляд, остановившись на женщине, спускавшейся вслед за ребенком.
Глаза Харриса сразу потускнели, огонек в них погас, и они приобрели цвет светлого пива – впрочем, пиво вряд ли можно заморозить до такого состояния. Взгляд его не выражал ни удивления, ни гнева, от него лишь веяло арктическим холодом. Лайза совершенно терялась в догадках.
Женщина спускалась вниз: сначала очень длинные хорошей формы ноги, затем туловище, пышное, почти гротескно перезрелое, и, наконец, появилась голова, обрамленная гривой огненно-рыжих волос. Лайза поймала себя на мысли, что волосы слишком ярки, чтобы быть естественными, и в то же время слишком полны жизненной силы, чтобы быть крашеными.