- Брат, это ты вынуждаешь меня говорить подобные слова, - с надеждой молвила она, - но я пришла не ради этого. Нет сомнения в том, что твой гнев удвоится, если я скажу, что пришла обсудить серьезные дела, касающиеся политики царства, на троне которого мы сидим вместе.
Фараон подавил свой гнев и уже спокойнее спросил ее:
- Царица, о чем ты собираешься говорить?
Царица пожалела о том, что тон разговора не создал подходящей атмосферы для цели ее визита, но она не видела иного выхода.
- О храмовой собственности, - ответила она, не долго думая.
Фараон посмотрел на нее злыми глазами.
- Ты сказала - храмовая собственность? - сердито закричал он. - Я называю ее собственностью жрецов.
- Воля твоя, великий правитель. Разные слова не меняют сути вопроса.
- Тебе известно, что я терпеть не могу, когда мне повторяют эти слова?
- Я стараюсь сделать то, что другим не под силу. У меня добрые намерения.
Фараон сердито пожал плечами.
- И что же ты желаешь сказать, моя царица? - спросил он.
- Хнумхотеп просил, чтобы я дала ему аудиенцию, и я это сделала. Я выслушала…
Фараон не позволил ей договорить.
- И он осмелился на это? - раздраженно вопрошал он.
Царица пришла в смятение.
- Да. Ты находишь в том, что он сделал, повод для гнева?
- Вот именно, - крикнул фараон. - Он упрям. Он отказывается исполнять мои приказы. Я знаю, он не желает осуществлять мой указ. Он следит за мной, старается перехватить меня в пути, надеясь, что сумеет добиться отмены указа, докучая своими просьбами, хотя я отказался слушать его. Он подстрекает жрецов подавать петиции, точно так же, как он раньше подбил кого-то выкрикивать свое порочное имя. Коварный первый министр замышляет козни и очертя голову бросается прямо в объятия моих врагов.
Царица пришла в ужас от подобного образа мыслей и возразила:
- Ты допускаешь несправедливость к этому человеку. Я считаю, что он один из самых преданных трону слуг. Он чрезвычайно умен, его единственное намерение - добиться согласия. Разве есть нечто странное в том, что он опечален потерей привилегий, которые его институт обрел с благоволения наших предков?
Раздражение фараона закипало с новой силой, ибо он не мог найти оправдания человеку, явно или скрытно не подчинявшемуся его приказам. Фараон ни при каких обстоятельствах не мог допустить, чтобы кто-то видел вещи в ином свете, чем он сам. Резко, со злой насмешкой в голосе он заметил:
- Царица, этот интриган, видно, склонил тебя на свою сторону.
- Я никогда не держалась того мнения, что следует захватывать храмовую собственность, - с негодованием возразила она. - Я не вижу в этом необходимости.
В словах фараона звучала ярость:
- Ты недовольна тем, что твое богатство растет?
Как он может говорить такое, если хорошо знает, на что тратятся эти деньги?
Слова фараона пробудили дремавший в ней гнев, и царица пришла в бешенство, чувства взяли верх над ней.
- Всякий думающий человек был бы уязвлен, видя, что землей мудрецов завладевают ради того, чтобы тратить их доходы на легкомысленные удовольствия.
Фараон вышел из себя и, сделав рукой угрожающий жест, изрек:
- Да настигнет несчастье этого интригана. Им овладел соблазн посеять раздор между нами.
Эти слова больно задели царицу.
- Ты принимаешь меня за легковерного ребенка, - грустно сказала она.
- Горе ему. Он добился аудиенции у царицы, дабы поговорить с женщиной, прячась за ее царские одежды.
Почувствовав себя оскорбленной, Нитокрис воскликнула:
- Мой повелитель!
Но он завелся, подстегиваемый демоническим бешенством:
- Нитокрис, ты пришла, гонимая ревностью, а не желанием добиться согласия.
Царица чувствовала, что по ее гордости нанесли жестокий удар, и ее глаза затуманились. Пульс застучал в ее в ушах, руки и ноги начали дрожать. На мгновение она потеряла дар речи. Затем Нитокрис возразила:
- Фараон, Хнумхотеп знает о тебе ровно столько, сколько ведомо мне самой, и все же торопится поведать о том, что ему стало известно. А если ты думаешь, что мною движет ревность, тогда не обольщайся. Мне, как и всем, известно, что ты уже многие месяцы проводишь в объятиях танцовщицы с острова Биге. Ты видел, чтобы за все это время я хотя бы раз обращалась к тебе, пыталась остановить или умолять? И да будет тебе известно, что тот, кто вздумает читать нравоучения женщине, потерпит крушение и, тайком вернувшись, окажется лицом к лицу с царицей Нитокрис.
Фараон пришел в ярость.
- Ты даже сейчас рассыпаешь горячий пепел ревности, - выдавил он сквозь зубы.
Царица топнула ногой и встала. Фараон вывел ее из себя.
- Фараон, - возмущенно сказала она, - царица не обязана стыдиться того, что ревнует мужа, но фараон воистину должен стыдиться того, что швыряет деньги собственного государства к ногам танцовщицы, позволяя всем без исключения злобно сплетничать о своем чистом и незапятнанном троне.
Сказав эти слова, царица удалилась, не обращая внимания на его возражения.
* * *
Гнев поглотил фараона, он потерял спокойствие. Он считал Хнумхотепа единственным виновником всех своих бед. Он вызвал Софхатепа и велел тому сообщить первому министру Хнумхотепу, что ждет его. Озадаченный распорядитель двора тут же отправился выполнить приказ своего повелителя. Первый министр явился, раздираемый надеждой и отчаянием, его тут же провели к разгневанному фараону. Хнумхотеп вымолвил традиционное приветствие, но фараон не обратил на это внимание и резко прервал его:
- Разве я не велел тебе, первый министр, больше не поднимать вопроса о храмовой собственности?
Первого министра потряс злобный тон, какой он слышал впервые, и он почувствовал, что его надежды угасают.
- Мой повелитель, - произнес он с отчаянием в голосе, - я считал своим долгом довести до вашего блистательного внимания жалобы людей, преданных и верных вам.
- Все как раз наоборот, - жестко ответил фараон, - ты хотел посеять раздор между мною и царицей и добиться своей цели, воспользовавшись этим.
Первый министр сложил руки в мольбе, он собирался заговорить, но смог вымолвить лишь:
- Мой повелитель, мой повелитель…
- Хнумхотеп, - закричал взбешенный фараон, - ты отказываешься подчиняться моим приказам. Отныне я тебе больше не доверяю.
Верховный жрец лишился языка и застыл на месте. Он печально опустил голову на грудь и голосом, в котором звучало крушение надежд, сказал:
- Мой повелитель, я действительно опечален тем, что вынужден покинуть славное поприще служения вам. Я стану тем, кем был раньше, - одним из верных вам ничтожных рабов.
* * *
Фараон почувствовал облегчение, после того как дал волю страшному гневу, и послал за Софхатепом и Таху. Оба тут же явились, не зная, зачем их вызвали.
- Я покончил с Хнумхотепом, - спокойно сообщил фараон.
Воцарилось мертвая тишина. На лице Софхатепа появилось изумление, но Таху это известие не тронуло. Фараон посмотрел сначала на одного, потом на другого и спросил:
- В чем дело, почему вы молчите?
- Это очень серьезный шаг, мой повелитель, - ответил Софхатеп.
- Софхатеп, ты считаешь этот шаг серьезным? Таху, а ты как думаешь?
Таху не шелохнулся, его чувства умерли, сердце не откликалось на события, однако он ответил:
- Повелитель, этот поступок вдохновили священные и божественные силы.
Фараон улыбнулся, а Софхатеп взвешивал новый поворот событий со всех сторон.
- Отныне Хнумхотеп обретет большую свободу действий, - заметил распорядитель двора фараона.
Фараон презрительно пожал плечами:
- Думаю, что он не станет подвергать себя опасности. - Затем он продолжил совсем другим тоном: - А теперь кого я, по-вашему, должен назначить его преемником?
Снова наступила тишина - оба советника задумались.
Фараон улыбнулся и сказал:
- Я выбираю Софхатепа. Что скажете?
- Тот, кого вы выбрали, мой повелитель, самый способный и преданный, - искренне ответил Таху.
Что же касается Софхатепа, то он казался обеспокоенным и расстроенным только что услышанным, но фараон тут же уговорил его, спросив:
- Ты оставишь своего повелителя в столь трудный час?
Софхатеп вздохнул и сказал:
- Мой повелитель убедится, что я ему предан.
Новый первый министр
Фараон почувствовал некоторое успокоение после того, как возвестил новую эру. Его гнев стих. Он оставил дела государства в руках человека, которому доверял, и отдал свое внимание женщине, пленившей его душу и сердце. Рядом с ней он чувствовал, что жизнь хороша, мир блажен, а его душу переполняет счастье.
Что же до Софхатепа, то новая ответственность тяжелым бременем легла на его плечи. В душе он не сомневался, что Египет воспринял его выдвижение настороженно, неодобрительно и с затаенным негодованием.
Он почувствовал себя оторванным от всего с того мгновения, как вошел в Дом правительства. Фараон предавался любви и повернулся спиной ко всем заботам и обязанностям, а губернаторы провинций в душе встали на сторону жрецов, хотя прилюдно свидетельствовали ему свое почтение. Первый министр огляделся вокруг себя и обнаружил, что только командир Таху готов оказывать ему помощь и давать советы. Хотя оба расходились во мнениях по многим делам, их объединяло то, что они любили фараона и оставались преданными ему. Командир внял зову Софхатепа, протянул ему руку помощи, разделил его одиночество и множество трудностей. Они вместе старались изо всех сил, чтобы спасти корабль, который яростные волны швыряли из стороны в сторону, пока на горизонте собирались грозовые тучи. Но Софхатеп не обладал качествами опытного капитана и, хотя был предан фараону, отличался честностью, своей мудростью проникал в сущность вещей, ему недоставало храбрости и решительности. Он с самого начала обнаружил ошибку, но пытался не столько исправить ее, сколько обойти стороной, пренебрегая опасными последствиями из-за страха навлечь на себя гнев повелителя или обидеть его. Случилось так, что события беспрепятственно устремились в направлении, какое им выбрал злой рок.
Бдительные разведчики Таху принесли важную весть, гласившую, что Хнумхотеп неожиданно перебрался в Мемфис, религиозную столицу. Эта новость привела первого министра и командира в замешательство, и они никак не могли понять, к чему этому человеку пускаться в нелегкое путешествие с юга на север. Первый министр опасался новой беды и не сомневался, что Хнумхотеп вступит в связь с высшими чинами духовенства. Те все как один пришли в ярость оттого, что оказались в крайне неприятной ситуации, и донимали, что отнятое у них богатство бездумно транжирится на танцовщицу с острова Биге. Сейчас уже не осталось такого человека, кто не знал бы об этом. Верховный жрец найдет в их среде плодородную почву, он сможет посеять семена собственного учения и еще раз предать гласности свои сетования.
Первые признаки недовольства духовенства стали заметны, когда посланники, отправленные сообщить о назначении Софхатепа первым министром, вернулись из провинций с официальными поздравлениями. Однако жрецы хранили тревожное молчание, что пробудило у Таху подозрения.
- Они уже начинают грозить нам, - заметил он.
Затем за подписями жрецов всех рангов изо всех храмов потекли письма с петициями к фараону пересмотреть вопрос о храмовой собственности. Они проявили тревожное и зловещее единогласие и лишь умножили беды Софхатепа.
Однажды Софхатеп призвал Таху в Дом правительства. Командир не замедлил явиться. Софхатеп указал на кресло, предназначенное для первого министра, и вздохнул.
- От этого кресла у меня уже начинает кружиться голова.
- Твоя голова слишком велика, такое кресло не сможет закружить ее, - пытаясь подбодрить первого министра, ответил Таху.
Софхатеп грустно вздохнул:
- Жрецы утопили меня в море петиций.
- Ты показал их фараону? - с некоторой озабоченностью спросил командир.
- Нет, командир. Фараон ни единой душе не позволяет касаться этой темы, к тому же мне крайне редко предоставляется возможность говорить с ним. У меня такое ощущение, будто я предал себя и не знаю, что делать.
Оба какое-то время молчали, погрузившись в свои думы. Затем Софхатеп изумленно покачал головой и сказал, будто обращаясь сам к себе:
- Тут действует какое-то волшебство, в этом нет сомнений.
Таху с любопытством взглянул на первого министра и вдруг понял, что тот имел в виду. По спине Таху пробежала дрожь, его лицо побледнело, но он сумел обуздать свои чувства, чему научился за недавно наступившее безрадостное время в своей жизни, и с простодушием, требовавшим огромных усилий, спросил:
- Какое волшебство ты имеешь в виду, ваше превосходительство?
- Радопис, - ответил Софхатеп. - Разве она не оказывает странное действие на фараона? Видят боги, во всех бедах нашего повелителя виновато волшебство.
Таху дрогнул при этом слове. Ему показалось, будто он слышит нечто странное, излучающее таинственное воздействие, затронувшее все его чувства и переживания. Он чуть не отказался от решительно взятого на себя обета скрывать эмоции. Таху стиснул зубы и изрек:
- Люди говорят, что любовь - волшебство, а мудрецы утверждают, что волшебство - любовь.
- Я пришел к убеждению, что восхитительная красота Радопис отмечена проклятием, - подавленно заявил первый министр.
Таху гневно и сурово взглянул на него:
- Ты ведь не произносил заклинание, родившее это волшебство, не так ли?
Софхатеп почувствовал упрек в голосе Таху и побледнел. Он заговорил неторопливо, будто отвергая обвинение.
- Она была не первой женщиной…
- Но она была Радопис.
- Меня волнует счастье нашего повелителя.
- И ради этого ты призвал на помощь волшебство? Увы!
- Да. Я понимаю, что совершил серьезную ошибку. Но сейчас непременно следует что-то предпринять.
- Это твоя обязанность, ваше превосходительство, - сказал Таху. В его голосе все еще звучала горечь.
- Я обращаюсь к тебе за советом.
- Верность в полной мере проявляется в искреннем и честном совете.
- Фараон не допустит, чтобы кто-то поднял вопрос о духовенстве в его присутствии.
- Ты не посвятил ее величество царицу в свои идеи на этот счет?
- Именно таким путем Хнумхотеп навлек на себя гнев фараона.
Таху не нашелся, что ответить, но у Софхатепа появилась мысль, и, говоря тихо, он спросил:
- А нельзя ли извлечь определенную пользу, если устроить встречу между тобой и Радопис?
По спине Таху снова пробежала дрожь, сердце громко забилось в его груди. Чувства, которые он так отчаянно пытался скрыть, чуть не вырвались наружу. "Старик не понимает, что говорит, - подумал он про себя. - Он считает, что волшебство пленило лишь нашего повелителя".
- А почему бы тебе самому не поговорить с ней? - сказал он Софхатепу.
- Я думаю, тебе скорее удастся найти с ней взаимопонимание.
- Боюсь, Радопис не будет питать расположения ко мне, - холодно ответил Таху. - Она ничего хорошего не подумает обо мне и сорвет мои попытки действовать в интересах фараона. Ваше превосходительство, думаю, у меня ничего не получится.
Софхатеп страшился мысли, что ему придется сказать правду фараону в лицо.
Таху уже не мог больше оставаться на месте. Нервы командира напряглись до предела, а буря неуправляемых чувств разрывала его душу. Он попросил у первого министра разрешение удалиться и вышел, словно во сне, позволяя Софхатепу ринуться в бездну сомнения и бед.
Две царицы
Софхатеп оказался не единственным, чью голову склонили несчастья. Царица уединилась в своих покоях, размышляя над печалью, глубоко засевшей в ее душе, огромных страданиях, отчаянии, о которых она не могла никому поведать. С тяжелым сердцем она перебирала в памяти трагедию своей жизни, грустными глазами взирала на события, разворачивавшиеся в Долине Нила. Она была лишь женщиной, потерявшей сердце, или царицей, с тревогой сидевшей на своем троне. Все узы любви между ней и фараоном прервались, не осталось надежды, что оба снова заговорят до тех пор, пока он будет предаваться своей страсти, и до тех пор, пока она будет замыкаться в своей безмолвной гордости.
Ее печалило осознание того, что фараон так пренебрегает высокими обязанностями, в пылу любви он забыл обо всем, и вся власть перешла в руки Софхатепа. Она нисколько не сомневалась в том, что первый министр верен трону, но ее приводили в ярость безрассудство и пренебрежение фараона. Царица решила предпринять что-нибудь, чего бы это ни стоило ей, и она не отказалась от своего намерения. Однажды она вызвала Софхатепа и попросила того посвятить ее во все дела, требовавшие внимания фараона. Так царица немного смягчила свой гнев и, сама о том не ведая, весьма обрадовала первого министра, которому показалось, что с его плеч свалилась огромная тяжесть.
Встретившись с первым министром, она узнала о последних петициях, которые жрецы присылали со всех концов царства, и терпеливо и внимательно прочитала их. Царица тут же поняла - довольно высокие власти царства едины в своем мнении, и пришла к выводу, что за взвешенными и острожными формулировками таится большая опасность. Смущенная и опечаленная, она задавалась вопросом, что произойдет, если жрецы узнают, что фараон не обращает ни малейшего внимания на их просьбы. Духовенство представляло могучую силу: оно держало в своей власти сердца и умы людей, ибо простой народ слушал священников в храмах, школах, университетах и находил утешение в их нравственном облике и учениях, изображавших их в идеальном свете. Однако что будет дальше, если люди разуверятся в благосклонности фараона к ним, потеряют надежду на то, что можно исправить ход событий, разворачивающихся образом, невиданным за все славные и гордые века вечного прошлого?
Не было сомнений в том, что события опасно усугубляются, ведут к раздорам и несогласию, угрожают оторвать фараона, дремавшего и мечтавшего на острове Биге, от преданных и верных ему подданных, в то время как Софхатеп с отчаянием наблюдал за всем со стороны, причем его мудрость и преданность оказались совершенно бесполезными.