5
С невыразимым напряжением двор ожидал дальнейших шагов молодого падишаха.
Минуло еще несколько бессонных ночей – и стало известно, что сам капу-ага ходил к султану просить его принять двух духовных лиц.
Поздним вечером вошли в покои султана Мухиэддин-мударрис и муфтий Кемаль-паша.
Никто не знал, о чем они говорили с султаном, а сами они о том никому не поведали. Но на следующий день ранним утром по приказу султана проследовали оба, к великому огорчению двора, в покои бледной невольницы.
Неслыханное, небывалое дело в дери-сеадет: чтобы двое благочестивых и ученых улемов отправились к невольнице в султанский гарем, и к тому же – по повелению самого султана! Поэтому подслушивать происходящее в покоях Эль Хуррем отправился лично кизляр-ага, и позднее поведал обо всем своим приятелям, взяв с них страшную клятву, что те сохранят все в тайне.
Что же услышал кизляр-ага в комнате невольницы и о чем поведал друзьям?
Вот его рассказ.
Ученые улемы вступили в покои Хуррем и произнесли чуть ли не в один голос: "Да будет благословенно имя твое, о хатун! Десятый и величайший властитель Османов Сулейман – да пребудет вовеки слава его! – дарует тебе свободу и велит спросить, когда ты изволишь покинуть его дворец, столицу и державу?"
Бледная невольница долго молчала.
– И что же она ответила? – спросил нетерпеливый капу-ага.
– На это – ни слова.
– И улемы с тем и ушли?
– Нет, не ушли.
– А что же они делали?
– Слушали.
– Да ведь она не сказала ни слова!
– Ни слова в ответ на то, что сообщили они. Но ответила она им так, что, думаю я, у нас – новая госпожа!
– Что же она ответила?
– А вот что: "Свидетельствую, что нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммад пророк его!"
Слушавшие кизляр-агу визири и кадиаскеры набожно оборотились в сторону Мекки и все, как один, повторили священные слова.
А кизляр-ага продолжал:
– Я слегка отодвинул занавес, чтобы увидеть лицо нашей госпожи в минуту, когда осенили ее милость Пророка и свет истинной веры. Оно было бледным, как первый снег, падающий на вершину Чатырдага. Только вы никому об этом не говорите!
– Ладно, а дальше-то что?
Подробно и обстоятельно передал старый кизляр-ага, высший сановник султанского двора, все, что видел и слышал. Не мог он описать только двух вещей: того, что творилось в эти минуты в душе Настуси, и чувств ее, заметавшихся, словно птицы в клетке, при известии о том, что ей дарована свобода!
Две главные мысли постоянно были рядом с ней, словно мать и отец.
И первая говорила: "Видишь? Бог, милостивый и всепрощающий, услышал молитвы сердца твоего, когда ты обратилась к нему в ночь перед тем, как тебя продали на Авретбазаре. Помнишь, как ты тогда молилась: "Даруй мне, Боже, возвращение домой! Я пешком пойду, босая, с окровавленными ногами, как нищие идут поклониться святыням". Помнишь ли, Настуся? Вот Бог всемогущий и внял тебе. И теперь можешь не только идти, но даже ехать, как важная госпожа, потому что султан Османов Сулейман Великолепный наверняка не захочет, чтобы его возлюбленная, хоть и разбившая его сердце, возвращалась в свою страну пешей…"
А другая нашептывала: "Настуся, Настуся! Дважды продали тебя чужие люди, а в третий – ты сама себя продаешь. Продаешь свою веру в Спасителя, который и за тебя страдал и принял смерть на кресте. Продаешь Его веру в то, что терпение – добродетель в сей юдоли слез. Продаешь за любовь к земному, за сокровища мира сего, за султанский венец, за власть… Ступай, ступай, дитя, ибо даны тебе свободная воля и выбор… Но увидишь однажды, где окажешься без малого крестика и веры в него…"
От этих мыслей смертельно побледнела молодая чужеземка из далекой страны, пришедшая Черным шляхом на землю Османов с верой в Бога своего. Ибо есть только одно по-настоящему важное дело для человека на земле: жить с верой и по вере.
А кизляр-ага продолжал:
– И была она в тот миг прекрасна, а в очах ее светился великий ум. Оба улема не знали, что и сказать. Первым заговорил Мухиэддин-мударрис: "Да будет благословенно имя твое, о хатун!" – вот что он сказал. А муфтий Кемаль-паша как эхо повторил те же слова… И снова умолкли ученые улемы, пока наша госпожа любезно не пригласила их сесть.
Тогда старый Мухиэддин с любовью посмотрел на нее, как на собственное дитя, и произнес неуместные слова, хоть и считается он мудрецом.
– Что же за неуместные слова сказал мудрый Мухиэддин? – спросили все.
– Вот что он сказал: "А не жаль тебе, госпожа, оставаться на чужбине? Не боишься ли ты чего?"
– Что же ответила наша госпожа?
– Она ответила не спеша, словами Пророка.
– Какими же словами?
– "О, бойтесь Аллаха, с чьим именем вы предъявляете друг к другу спрос! И бойтесь лона матери своей! Видите, что Аллах смотрит на вас! И верните сироте добро ее, и не меняйте свою худшую вещь на ее лучшую, и не смешивайте ее добра со своим, ибо это великое преступление! Берите себе жен из тех, что кажутся вам добрыми, только двух, или трех, или четырех. А если боитесь, что не сможете быть к ним справедливы, то изберите только одну свободную или ту, которою владеют ваши правые руки. Сие есть ближний путь от справедливости не уклониться".
– Мудро ответила наша госпожа! – удивленно воскликнул один из визирей, чья вторая жена была злой, как цепной пес.
– А что на это ответили ученые улемы?
– Сидели, остолбенев. Первым опять заговорил Мухиэддин.
– И что же молвил Мухиэддин?
– Вот эти самые слова: "Четвертая сура Корана, возглашенная в Медине".
– А премудрый Кемаль-паша?
– Как эхо повторил те же слова. И снова замолчали улемы, но на сей раз молчание нарушил Кемаль-паша.
– И что же произнес Кемаль-паша?
– Увы, но и Кемаль-паша произнес неуместные слова, хоть он и мудр.
– Какие же неуместные слова произнес бесконечно мудрый муфтий Кемаль-паша?
– Вот какие: "Да будет благословенно имя твое, хатун! Тебе не придется бояться никогда и ничего, потому что с тобой будет сердце величайшего из султанов!"
– Почему же ты назвал эти слова неуместными?
– Потому что наша госпожа дала на них такой ответ: "Когда небо расколется, и когда звезды рассыплются, и когда воды смешаются горькие со сладкими, и когда гробы обернутся, тогда узнает душа, что она худого сделала и чем хорошим пренебрегла, и в тот день не сможет одна душа помочь другой, ибо в день тот решать будет Аллах!"
– А что на это ответили улемы?
– Снова сидели, остолбенев. Первым опомнился Мухиэддин.
– И что же промолвил тогда Мухиэддин?
– С великим удивлением он произнес такие слова: "Восьмидесятая и вторая суры Корана, возглашенные в Мекке".
– А мудрый Кемаль-паша?
– Повторил как эхо: "Восьмидесятая и вторая суры Корана, возглашенные в Мекке". А наша госпожа тотчас добавила: "Во имя Аллаха, милостивого и милосердного, Господа Судного дня!", после чего ученые улемы опять долго молчали. Наконец заговорил Кемаль-паша.
– И что же сказал Кемаль-паша?
– Кемаль-паша сказал следующее: "О великая хатун! Да будет благословенно имя твое, как имя Хадиджи, жены Пророка! Ты знаешь, что избрал тебя в жены величайший из властителей османских. И наверное, привыкнешь к обычаю его жен закрывать твой светлый лик перед чужими людьми, о хатун!"
– Что же ответила мудрая Хуррем-хатун?
– Мудрая Хуррем-хатун сказала так: "О мудрый муфтий Кемаль-паша! Встретил ли ты в Коране повеление, чтобы женщины закрывали лица? Ибо я трижды перечитала каждую его строчку, и не увидела сего…" А ученый муфтий Кемаль-паша ответил: "Но заметила ли ты, о хатун, в книге Пророка таинственные знаки?"
– А что ответила мудрая хатун Хуррем?
– Мудрая хатун Хуррем сказала так: "Я видела тайные знаки в Коране, о мудрый муфтий Кемаль-паша. Даже многоученый Мухиэддин говорит, что все науки сойдут с тобой во гроб, – так живи же вечно! Но можешь ли ты, муфтий, с чистой совестью утверждать, что в этих знаках, которые никто не разгадал доселе, содержится повеление женщинам, чтобы они закрывали лицо? И мог ли Пророк повелевать так, если Аллах не повелел цветам закрывать их лица белыми и красными покрывалами?"
– Что же ответил на это мудрый Кемаль-паша?
– Мудрый Кемаль-паша воистину произнес такие слова: "Я не могу с чистой совестью утверждать, что в этих знаках содержится повеление Пророка, чтобы женщины закрывали лица". И высокоученый Мухиэддин как эхо повторил те же слова. И после снова долго молчали улемы…
Еще более длительное молчание воцарилось среди тех, кто собрался выслушать кизляр-агу. Каждый из них обдумывал возможные последствия влияния новой султанши на правительство и свое собственное в нем положение.
Первым подал голос капу-ага:
– Теперь бы нам еще надо знать, в точности ли Мухиэддин-мударрис и Кемаль-паша передали падишаху свою беседу с нашей госпожой и что прибавили от себя. И что на это сказал великий султан.
– Все это наверняка должен знать наш быстрый разумом Ибрагим-паша, – сказал кизляр-ага.
– Может, и знает, но не скажет, – ответил Ибрагим-паша, грек по происхождению, пребывавший в большой милости у султана.
– Почему? – возмущенно загудели со всех сторон. – Ведь кизляр-ага не стал таиться! И ты тоже слушал его рассказ!
– Не скажу, потому что с султаном шутки плохи!
– Это так, и дело тут нешуточное!
– А я тебе скажу, что еще опаснее шутить с такой султаншей! – добавил кизляр-ага, знавший не одну жену повелителя.
– Ибрагим-паша просто струсил! – поддразнивали грека.
– Злодей познается по страху его, – кто-то исподтишка уколол Ибрагима старой поговоркой.
– Ладно уж, скажу, – наконец решился он. – Только не стану говорить о том, как я узнал об этом.
– Да нам и не надобно!
– Догадываемся!
– Ну, говори же!
– Мухиэддин-мударрис и Кемаль-паша все доложили султану, не скрыв ничего…
– А-а-а!!! – изумленно вскричал капу-ага.
– Чего ты удивляешься? – загудели собравшиеся. – Они же честные люди, не чета нашему Ибрагиму!..
Ибрагим сделал вид, что не расслышал колкости, и продолжал:
– Султан выслушал их рассказы внимательно. Уж точно внимательнее, чем некоторые речи на заседаниях Великого Дивана, – заметил грек, поглядывая кое на кого из присутствующих.
– Все зависит от того, кто говорит, что говорит и как говорит, – попробовал парировать один из членов Дивана.
– Тише! Не о Диване сейчас речь! Пусть говорит дальше!
– Султан сразу же обратил внимание на четвертую суру Корана и несколько раз возвращался к ней в беседе с улемами.
– Каким же образом он обратил на нее внимание?
– А вот как: дотошно расспросил улемов, нет ли в ней скрытой угрозы, так скрытой, сказал, как колючки у пахучей розы в саду падишаха…
– А что ответили ученые улемы?
– Мухиэддин-мударрис ответил так: "Из-за одной истинной розы должен терпеть садовник множество колючек". А Кемаль-паша сказал: "Птица пестра пером только снаружи, а человек – изнутри".
– А что разумел под этим мудрый муфтий Кемаль-паша?
– Мудрый муфтий Кемаль-паша разумел то, что многие намерения таит в себе человек. И даже по словам, что вырываются наружу, как пар из горшка с варевом, невозможно распознать его натуру.
– Мудрый муфтий Кемаль-паша сказал "птица" вместо "зверь", как издавна говорится в этой поговорке.
– Должно быть, не хотел раздражать падишаха даже словом, каковое связал с натурой Эль Хуррем.
– И разумно поступил муфтий Кемаль-паша, ибо сказано: "Даже если имеешь врагом муравья, все равно будь настороже".
– А что ответил султан?
– Султан ответил то, что и должен был ответить такой великий султан, как он: "Я знаю, что древние мудрецы говорят о людях. Потому что учителем моим был старый муфтий Али Джемали, который стал муфтием еще при деде моем Баязиде и занимал эту высокую должность во все время правления отца моего Селима, – да помилует Аллах всех троих! Но ни старый Али Джемали, ни иной кто из мудрецов прошлого не говорил с хатун Хуррем и не видел ее…"
– А что на это ответили ученые улемы?
– Ученые улемы молчали долго, очень долго. И не прерывал их молчания великий Сулейман. Наконец промолвил мудрый муфтий Кемаль-паша…
– И что же промолвил мудрый муфтий Кемаль-паша?
– Мудрый муфтий Кемаль-паша отворил сердце и уста и промолвил так: "Ты верно сказал нам, что пахарь на то и пахарь, чтобы пахать землю и сеять зерно, кузнец на то и кузнец, чтобы подковать коня, которого приведут к нему, солдат на то и солдат, чтобы сражаться и погибнуть, если потребуется, моряк – на то, чтобы плавать по морю, а ученый – на то, чтобы высказывать свои мысли, опираясь на свою ученость. В том и заключаются достоинство и ценность каждого из них. И мы скажем тебе по совести своей и умению своему: прекрасная хатун Хуррем имеет высокий ум и душу, умеющую так сочетать святые мысли Корана со своими мыслями, как великий зодчий Синан сочетал благородные мраморы с красным порфиром. Но что за сердце у великой хатун Хуррем, открытое или потаенное, мягкое или суровое, – этого мы не знаем". – "Зато я знаю! – прервал муфтия султан. – У нее доброе сердце, и от него радость в глазах ее и лице!"
– А что на это сказал Мухиэддин-мударрис?
– Мухиэддин-мударрис как эхо повторил слова Кемаля-паши и дополнил их так: "Как от хлебопашца не требуют, чтобы он сеял больше зерна, чем есть у него в мешке, так и от ученого не следует требовать, чтобы он сказал больше, чем имеет в уме своем. Видишь – у подножия парка дворца твоего блестит и смеется море, спокойное и веселое. Но не дано нам знать, не летит ли уже вихрь от синопских берегов через Черное море и не взбороздит ли он до самого дна и Босфор, и Золотой Рог, и Мраморное море, и не ударит ли с бешеной силой в утес Сераль-Бурун!"
Султан молчал.
– А что сказал мудрый муфтий Кемаль-паша?
– Мудрый муфтий Кемаль-паша как эхо повторил слова Мухиэддина и закончил так: "Прекрасная хатун Хуррем принесет тебе великое счастье или великое горе, или великое счастье и великое горе… Ибо имеет она ум высокий и душу, умеющую сочетать святые мысли Корана со своими мыслями и желаниями".
– А что же сказал старый Мухиэддин?
– Мухиэддин-мударрис как эхо подхватил слова Кемаля-паши и дополнил их так: "Великая хатун Хуррем умеет сочетать со своими мыслями и желаниями не только то, что написано в Коране, но и то, чего в нем нет, – как сочетал великий Синан пустой воздух с размерами куполов в святых мечетях и худжрах".
– А что на это ответил султан?
– Султан ответил на это: "Вы же сами сказали, что не знаете смысла тайных знаков Корана. Может, хатун Хуррем как раз соединила то, что есть в Коране, со своими желаниями?" – "Может быть", – ответил мудрый муфтий Кемаль-паша. "Может", – подтвердил как эхо Мухиэддин.
Султан поблагодарил их и хотел наградить великими дарами, которые уже были приготовлены для них. Но оба улема не приняли даров, говоря, что сказали только то, что уже знали и что должны были сказать.
И притихли вельможи в султанском дворце и молча разошлись по своим местам.
* * *
Но заключительной беседы двух ученых улемов, с глазу на глаз, не передал вельможам кизляр-ага, ибо не хотел вызывать преждевременных толков. Этот разговор выглядел так:
– А заметил ли ты, друг мой, что новая султанша сразу же подчеркнула то место в Коране, где пророк Мухаммад советует брать только одну жену – подобно тому, что говорит и пророк христиан?
– Я заметил, друг мой.
– А не предполагаешь ли ты, друг мой, что новая султанша может начать еще невиданную и небывалую войну против всего гарема падишаха?
– Допускаю, друг мой.
– А не допускаешь ли ты, о друг мой, что эта борьба может закончиться кровью и в палатах гарема, и в залах селямлыка, и на улицах Стамбула, и далеко за его пределами – во всей державе падишаха? Да отвратит Аллах кровь от дома сего!..
– Допускаю, и да отвратит Аллах кровь от дома сего!
– А не считаешь ли ты, о друг мой, что мы должны поставить в известность об этом великий совет улемов и хатибов?..
– Считаю, о друг мой. Мы должны сделать это…
– А не считаешь ли ты, о друг мой, что великий совет улемов и хатибов должен присматриваться к этому делу долго и без огласки, чтобы не вызвать гнев Сулеймана, сына Селима?..
– Считаю, о друг, ибо очень опасно накликать гнев Сулеймана, сына Селима…
Кизляр-ага тоже хорошо знал, как опасен гнев Сулеймана, сына Селима. Оттого и не поведал ни единой живой душе, о чем толковали между собой два высших улема – Кемаль-паша и Мухиэддин-мударрис.