Семнадцатый день был объявлен днем тишины и приготовлений к обрезанию, а на восемнадцатый в тронном зале состоялось и само обрезание. По желанию матери малолетний принц был наречен именем своего деда по отцу – Селимом, и все наперебой восхваляли ум и благочестие Хуррем, радостной супруги падишаха. Визири и беглербеки, улемы и аги целовали руки султана, провозглашая вычурные пожелания новорожденному и его родителям. Все они были одарены почетными одеждами, а высшие вельможи получили такие дары, что даже самый алчный из них – Ахмед-паша – остался доволен. Этот день увенчался разноцветными фейерверками, продолжавшимися до глубокой ночи.
Спустя три дня после обрезания малолетнего Селима празднества, продолжавшиеся полных три недели, завершились скачками в Долине Сладких Вод.
Столь продолжительного и грандиозного торжества еще не видала столица султанов.
Возвращаясь со скачек, султан, шутя, спросил своего любимца Ибрагима-пашу:
– А что, Ибрагим, была ли твоя свадьба пышнее, чем праздник обрезания моего сына Селима?
– Такой свадьбы, как моя, свет не видывал с тех пор, как он стоит, и еще долго не увидит, – ответствовал Ибрагим.
– Что?! – удивился султан, пораженный такой смелостью. А Ибрагим сейчас же добавил:
– Мою свадьбу почтил присутствием такой гость, как халиф Мекки и Медины, законодатель наших дней, да живет он вечно! А отец принца Селима на празднике обрезания своего сына не имел такого гостя…
Султан улыбнулся и подъехал к носилкам жены, чтобы передать ей слова Ибрагима.
– Этот Ибрагим чересчур умен, – ответила пораженная хасеки Хуррем, когда Сулейман, посмеиваясь, сообщил ей сказанное любимцем. И усмехнулась так, словно знала о нем нечто такое, чего не хотела говорить.
Глава XIV
"…А красная кровушка на рученьках твоих…"
Когда ты для меня слепил из глины плоть, Ты знал, что мне страстей своих не побороть; Не ты ль тому виной, что жизнь моя греховна? Скажи, за что же мне гореть в аду, Господь?
Омар Хайям
1
Хасеки Хуррем, "радостная мать принца", вскоре полностью оправилась после родов и расцвела, как роза в султанском саду.
Ее прежде белое, как лепестки жасмина, личико словно вобрало в себя краски восходящего солнца. А в ее глазах, помимо живого блеска молодости, порой светился таинственный покой, который свойственен скорее осени, дарующей богатые плоды. Старожилы сераля единодушно сходились во мнении, что еще не было в нем женщины краше и милее. А падишах навещал ее ежедневно после заседаний Дивана, садился за стол только с Хуррем и отдыхал душой в ее присутствии. В серале также говорили, что этой женщине падишах не может отказать ни в чем и даже смотрит сквозь пальцы на то, что она заводит в гареме чужеземные обычаи.
Хасеки Хуррем расхаживала по всему сералю без покрывала и даже отваживалась допускать к себе живописцев-иноземцев, которые проводили целые часы в ее покоях, работая над ее портретами. Такого еще не видывали во дворце. Правоверные мусульмане косо поглядывали на посторонних мужчин, беспрепятственно входивших в покои гарема, но никто не отваживался выказать недовольство – уж слишком велик был риск вызвать гнев султана. Даже улемы и проповедники мирились с новыми обычаями, ибо каждую святую пятницу Хуррем можно было видеть в главной мечети Цареграда. Со временем они свыклись с этим и даже сами являлись просить милости у хасеки Хуррем. И тогда тесно становилось в ее покоях.
Бывали здесь ученые и поэты, живописцы и зодчие, духовные лица и военачальники. И каждого она принимала с радостью, и каждый выходил от нее, пораженный ее живым умом и проявлением интереса к их делам. И даже желчный писатель Газали, сатир которого побаивались вельможи, ибо он не щадил никого, восхищался "лучшим цветком сераля". Правда, его недруги болтали, что все дело в том, что по просьбе султанши он получил ежемесячное содержание из казны в тысячу акче, которого в ином случае ни за что бы не увидел из-за чрезмерной остроты своего языка.
Но и другие поэты, имевшие состояние и не нуждавшиеся в деньгах, восхищались ею. Были среди них и переводчик "Шахнамэ" Джелили, и божественный Бакы, и фантазер Хиали, и его заклятый враг Сати, и вечно пьяный Физули, и веселый комик Лами, который частенько говаривал: "Хасеки Хуррем любит слушать поэтов. Это я понимаю. Но о чем она толкует с Сеади-Челебимом, который всю жизнь сидит над законами? Или с ученым сухарем Пашкепри-заде, который знает все библиотеки Востока – и ничего больше?.."
А Физули отвечал ему словами персидского поэта Хафиза, самого прославленного певца Востока:
Мне мудрец говорит, в пиалу наливая вино:
"Пей, другого лекарства от боли твоей не дано.
Пей, не бойся молвы – оклевещут и юную розу,
А она раскрывается, дышит, цветет все равно…"
Но весь этот пышный цвет власти и культуры Востока, наполнявший "салон" Эль Хуррем, не приносил ей удовлетворения. Это заметил и переводчик "Шахнамэ" Джелили. И однажды сказал, обращаясь к султанше:
– О великая хатун! Тебе следовало бы развеяться под пологом шатра Омара Хайяма – того, кто возводил шатры духа.
– Я уже слышала о нем и буду признательна, если вы познакомите меня с ним поближе, – ответила она.
Джелили на это сказал:
– А как тебе понравится, о хатун, вот эта мысль Омара Хайяма, сладкая, как мед, и горькая, как горчица:
Изначальней всего остального – любовь,
В песне юности первое слово – любовь.
О, несведущий в мире любви горемыка,
Знай, что всей нашей жизни основа – любовь!
– Хорошо и правдиво, – ответила Эль Хуррем. – Но я надеялась услышать что-нибудь более глубокое от этого поэта.
– И тут ты права, о хатун, – сказал на это великий поэт Бакы. – Мне кажется, я догадываюсь, чего ты ждешь. И на это отвечает Омар Хайям, обращаясь к душе, скитающейся в поисках истины:
На тайну жизни – где б хотя намек?
В ночных скитаньях – где хоть огонек?
Под колесом, в неугасимой пытке
Сгорают души. Где же хоть дымок?
– Именно так, бесследно и презренно? – спросила Эль Хуррем.
На это ответил ученый Пашкепри-заде, знающий все библиотеки и книгохранилища Востока:
– Первый рубаи – это выражение юности Омара Хайяма, второй же относится к тому периоду, когда он разочаровался в вере и беспрестанно испытывал горечь. Есть еще один рубаи, относящийся к тем временам:
Нам жизнь навязана; ее водоворот
Ошеломляет нас, но миг один – и вот
Уже пора уйти, не зная цели жизни,
Приход бессмысленный,
бессмысленный уход!
– А что же он сказал, когда вновь обратился к Богу?
– А вот что:
Капля стала плакать, что рассталась с морем,
Море засмеялось над наивным горем:
"Все я наполняю, все – мое владенье,
Если ж мы не вместе –
делит нас мгновенье".
Султанша вздохнула с облегчением, словно избавившись от большой тяжести. А Пашкепри-заде, заметив, что последний рубаи пришелся ей по душе, добавил:
– А еще более поздние творения Хайяма позволяют найти покой и укрепить силу духа даже закоренелым грешникам. И себя он причислял к ним, говоря:
Пусть я плохо при жизни служил небесам,
Пусть грехов моих груз не под силу весам –
Полагаюсь на милость Единого, ибо
Отродясь никогда не двуличничал сам!
Лицо Хуррем окончательно прояснилось, на нем заиграла улыбка. Слуги начали разносить лакомства, сладкие шербеты и прерасные южные фрукты…
Так в верхах исламской империи, в султанских покоях, искали правды о Божественных тайнах мира и человеческого предназначения, которую каждый народ обретает в твердой вере в Бога; если же власть расшатает в нем веру, народ этот рассеивается, как туман в долине.
Поистине тесно было в покоях Роксоланы! А в тех крыльях гарема, где обитали прочие жены падишаха, стояла тишина, как в заброшенном доме. Лишь зависть подремывала там, просыпаясь время от времени, но так и не решалась выйти на свет.
Ибо зависть людская и злоба, подобно хищным зверям, терпеливо подстерегают свои жертвы, чтобы застать их врасплох.
2
В приемных покоях хасеки Хуррем становилось все теснее не только от поэтов, художников и ученых, но и от визирей, войсковых судей, дефтердаров, нишанджи, сигильдаров, чокадаров, хаджи и прочих знатных людей. Но охотнее всего она беседовала с великим зодчим Синаном.
Эти приемы начинали ее утомлять, случалось, она выражала нетерпение, так как от многих, явившихся с прошениями, она не могла толком добиться, о чем, собственно, они просят.
Ей не хотелось жаловаться султану на лавину просителей – а вдруг он запретит всем без исключения являться к ней? А ведь многие из этих людей были ей интересны, от некоторых она ждала помощи в осуществлении своих планов, которые все яснее стали вырисовываться в ее воображении с тех пор, как она стала матерью, а в особенности после того, как ей стало известно о предсказании старого дервиша, явившегося к Сулейману в канун святой ночи Аль-Кадр. Эти планы Хуррем держала в такой тайне, что боялась даже думать о них подолгу.
Но однажды, когда ее снова одолела бесчисленная толпа чиновников и знати, султанша велела позвать желчного старого Газали и поинтересовалась – не знает ли он причину столь многолюдных посещений. Сделано это было с тем расчетом, что Газали поймет намек и своей очередной сатирой отпугнет самых назойливых. Тот мгновенно уяснил, в чем дело, и торжественно объявил:
– О хасеки Хуррем, да будет благословенно имя твое! Твой слуга Газали знает причину этих визитов.
– Пусть тогда скажет!
– Недавно прибыл ко двору султана – да живет он вечно! – посол индийского правителя Бахадур Шаха, привез ему в дар пояс стоимостью в сотню тысяч золотых дукатов и сказал: "О владыка двух частей света и повелитель двух морей, страж святых Мекки и Медины, господин престольных Константинополя, Адрианополя и Бруссы, и Каира могущественного, и Дамаска, что прекраснее рая, и величавого Халеба и Белграда – дома священной войны, и Багдада – дома спасения и победы! Помоги господину моему против нессараг, что прибыли с моря и укрепились близ моих пристаней и приморских городов! А он возместит тебе хлопоты тремя сотнями сундуков, полных золота и серебра, что хранятся ныне в святом граде Мекке, при гробе Пророка…
– Знаю, знаю, – сказала на это хасеки Хуррем. – Султан уже выслал в море военную флотилию под командованием Сулеймана-паши. А сундуки эти до сих пор еще не прибыли сюда из Мекки.
– О хасеки Хуррем, да пребудет вовек незабвенным имя твое! Эти сокровища уже везут сюда. А когда они прибудут, ты увидишь у своего порога всех богатейших скряг, которые всеми средствами станут добиваться твоей милости, а вернее – содержимого сундуков… Как черные вороны, слетятся они на добычу, и не будет такой пакости, на какую они не пойдут, лишь бы разжиться чем-нибудь из сокровищ Бахадур Шаха! Те, кого ты видишь сегодня, – всего лишь предвестники тех, которые явятся вслед за ними…
Желчное лицо старого сатирика исказилось. С его языка были готовы сорваться еще более ядовитые и острые слова – из тех, какие до добра не доводят. Поэтому он низко поклонился и вышел, а умная супруга падишаха не стала его удерживать. Спустя несколько дней по сералю начала ходить его ядовитая сатира о пронырливых просителях. Их толпа и в самом деле уменьшилась, но ненамного.
3
Прошло совсем немного времени и началось то, что предвидел старый Газали, говоря о средствах, какими иные люди пытаются добиться милости могущественных владык.
В один прекрасный день в пору, когда муэдзины только что закончили петь третий азан на башнях стройных минаретов, явился к хасеки Хуррем ее свадебный дружка – великий визирь Ахмед-паша. При виде этого вельможи недоброе предчувствие шевельнулось в сердце хасеки Хуррем. Он низко поклонился и начал:
– О лучшая из жен падишаха! О радостная мать принца Селима – да будет Аллах благосклонен к нему от колыбели до гроба! Я пришел повергнуть к стопам наимогущественнейшей из жен нашего султана челобитную – в надежде на то, что она окажется и наимилостивейшей к своему верному слуге!
Столь явственный намек не звучал до сих пор в словах ни одного из вельмож, которые пребывали у нее. Это ее остановило. Очевидно, визирь имел основания для такой смелости, но какие? Чтобы скорее выяснить это, проговорила с нажимом:
– Лишь раз краснеет тот, кто просит, но дважды краснеет тот, кто отказывает! Я с радостью исполню любую твою просьбу – в меру своих сил…
Ахмед-паша смешался. Готовясь к встрече с султаншей, он заранее проложил для себя тропку к той минуте, когда речь зайдет о деньгах, полагая, что путь окажется долгим и извилистым. А супруга падишаха сразу подвела его к сути.
"Да знает ли она дело, с которым я явился?" – думал он, теряясь еще сильнее. Великий визирь видел, что она заметила его замешательство, но больше ничего нельзя было прочитать по ее спокойному лицу. Собрав в кулак всю свою волю, он после короткого раздумья проговорил:
– Немало врагов у всякого, кто верно служит державе падишаха. Недаром сказано: "Если имеешь врагом даже муравья, будь осторожен!" Не знаю, не представил ли меня один из моих врагов пред солнцем падишаха как человека, не заслуживающего доверия…
В эту минуту она уже была полностью уверена, что с этим вельможей придется ей вести ожесточенную борьбу. Но пока еще не знала – за что. Зато сразу стало ясно, что поговоркой про муравья визирь угрожал ей, а вовсе не оправдывал себя. Внутри у нее все закипело. Однако она не подала виду, лишь ответила столь же двусмысленно:
– Я не знаю о тебе ничего худого. А враг – это действительно опасно. Особенно если у него завистливое сердце. Ибо сказано: "Завистливого не умиротворить даже великой милостью!"
Великий визирь Ахмед-паша также понял, что супруга падишаха говорит о нем, а не о его врагах. Однако продолжал убеждать ее:
– Верный друг – лучше родича.
– Праведную помощь посылает только Аллах, – твердо ответила она, уже тяготясь этим разговором. А предложение "верности", очевидно за деньги, глубоко уязвило ее.
– И его наместник на земле падишах, и та, что стала зеницей его ока и зерном его сердца, – подхватил вельможа.
– Я уже в начале нашей беседы сказала тебе, что исполняю все просьбы – по мере скромных сил своих.
Ахмед-паша наконец-то понял, что больше не следует тянуть с тем, ради чего он пришел. И неторопливо произнес:
– Я обращаюсь к наимудрейшей из жен падишаха с великой просьбой. И если эта просьба, по ее милости, будет исполнена, я до самой смерти останусь верным невольником всех замыслов твоих и сына твоего – да будет он тебе утешением, о великая хасеки Хуррем!
– Что же это за просьба? – спросила она.
И он ответил:
– Злые люди считают меня богатым и утверждают, что я похитил в Египте налоги, принадлежащие падишаху. Но это ложь! Я совершенно нищ и весь в долгах…
– Долг жжет, как огонь, – заметила Хуррем словами старой поговорки, поощряя его продолжать, так как ей стало любопытно, сколько же запросит вельможа, считавшийся одним из богатейших людей империи и славящийся своей невероятной жадностью к деньгам. Знала, что султану хорошо известен главный порок Ахмеда-паши, однако Сулейман держал его на высшем посту из-за его невероятной работоспособности, ловкости и изворотливости.
– Это так, о прекрасный цветок Эдема! – согласился Ахмед-паша.
– Думаю, что падишах с радостью утолит печали тех, кто ему верен. Сколько понадобится, чтобы погасить твои долги?
– О, как ты любезна, лучшая из звезд небесных! Мне нужны, – тут визирь горестно вздохнул, – триста тысяч золотых дукатов…
– Триста тысяч золотых дукатов?!
– Триста тысяч, драгоценнейшая жемчужина державы Османов! И я стану верным невольником всех замыслов твоих и сына твоего!
То, что он снова повторил эти слова, встревожило ее даже больше, чем требование невообразимо огромной суммы. Она ответила почти испуганно:
– У меня нет иных замыслов, чем те, что живут в уме и сердце падишаха! А мой сын пока еще только улыбается добрым людям… Но я готова тебе помочь. Однако с таким непомерным требованием я никак не смогу обратиться к падишаху…
– Другая не смогла бы, а ты сможешь все, о сияющая звезда жизни падишаха!..
Ее поразили размеры просьбы, но еще больше – ее наглость и настойчивость. Ответила, вставая:
– Это невозможно! Ведь даже богатейший из индийских князей прислал падишаху дар, который составляет только треть того, чего ты добиваешься!
– Он прислал и иные дары, о милосерднейшая госпожа!
– Это не дары, а плата за кровь воинов падишаха и возмещение затраченных на поход средств казны!.. Твоя дружба обходится слишком дорого, – добавила она на прощание.
– Дороже любых сокровищ судьба ребенка… – ответил визирь.
Она застыла и побледнела. Минутой позже спросила:
– Как это? Причем здесь мое дитя?
Вельможа заколебался было, но все же проговорил прерывающимся голосом:
– А кто же… защитит… юного Селима от…
– От чего? Говори!
– От злобы улемов и гнева падишаха, когда разнесется весть, что он… окрещен по христианскому обряду!.. Кто защитит его, если не великий визирь Ахмед-паша?..
Хуррем оцепенела от страха за сына. Кровь отхлынула от ее лица. Сейчас она походила на можжевельник, заметенный снегом.