2
Все окружение султана знало, что султанша Эль Хуррем быстрее узнала о смерти Ахмеда-паши, чем сам падишах.
Она смотрела на себя в зеркало в ту минуту, когда донесли ей об этом слуги. И эта весть оживила и благотворно укрепила ее, как растение, политое в жару. О, и у нее выдался горячий денек! Порой ей казалось, что плыла она в утлом челне по Днепру и одолела первый порог, о котором ей так живо рассказывал в Крыму старый казак-невольник. А порой становилось ей так зябко, как на лютом морозе.
Среди всей пышности нынешних покоев вдруг вспомнился ей скромный и уютный родительский дом, где в морозы потчевали крепкой горилкой работников, привозивших из лесу дрова. Казалось, и ее угостили крепким красным шербетом, и этот красный шербет пролился и забрызгал ее одежду и руки.
Она вымылась и переменила наряд, потому что все время ощущала запах крови. Но вины за собой никакой не чувствовала, потому что защищала сына. Но странный запах никуда не исчез и продолжал преследовать ее. Она позвала невольницу и велела принести ладана и самых дорогих арабских благовоний.
Нежные пахучие клубы дыма ладана напомнили ей Пасху в церковке Святого Духа. Упала на колени и попробовала молиться, оборотившись к Мекке, ибо знала, что и сейчас в гареме следят за каждым ее шагом.
Но внутренним взором видела образ Пресвятой Богородицы, что стоял между восковыми свечами в убогой церквушке в предместье Рогатина: "Боже, буди милостив ко мне грешной…"
Молилась искренне. Но грехом считала не то, что отправила на смерть человека, защищая сына своего. Грехом считала только то, что ради этого солгала мужу. За это и просила прощения у тайной силы, что пребывает над нами. И была уверена, что рано или поздно получит это прощение. Наконец почувствовала облегчение и даже какую-то неведомую силу, которая вливалась в нее и росла. Но тяжесть не ушла, о нет…
За молитвой застал ее Сулейман.
– Вот, пришел так же нежданно, как ты сегодня утром явилась ко мне, – начал он с улыбкой.
Ему явно было приятно видеть жену за благочестивым делом, к тому же, обращенной лицом к Мекке, как и полагается правоверным. Если и были в нем какие-то сомнения относительно того, что произошло сегодня, то теперь они окончательно развеялись.
Она вскочила и радостно, как дитя, обвила руками его шею. В полной уверенности, что именно Бог прислал сюда мужа в эту минуту, чтобы она могла просить у него прощения за то, в чем чувствовала себя согрешившей.
Они уселись по обе стороны курильницы с благовониями, и Сулейман начал подбрасывать на угли золотистые зернышки ладана.
– А нет ли среди твоей прислуги какой-нибудь невольницы, которая подбивала бы тебя сделать из моего сына христианина? – шутя, спросил султан.
Ответила оживленно:
– Нет у меня ни одной невольницы-христианки. Зато теперь непременно возьму! Ладно?
– Ладно, ладно! Должно быть, назло Ахмеду-паше: пусть перед смертью узнает, что тебе нечего бояться его наветов! – заметил султан.
– Он уже умер… – тихо проговорила она.
– Что? Без моего ведома? Без султанского суда?
Нахмурился, помолчал и спросил:
– Уж не ты ли, о Хуррем, подбила на это мою немую стражу?
Он был не столько встревожен, сколько раздражен тем, что добыча ускользнула из его рук. В эту минуту он походил на молодого тигра, из чьих когтей вырвался старый облезлый волк.
Она тут же почувствовала, что гнев султана обращен не к ней. И ответила так спокойно, словно речь шла о самых обыденных вещах:
– А что ты мне дашь, если я скажу тебе истинную правду?
На его лице появилось любопытство.
– А ты могла бы сказать и неправду? – спросил он. – Мне?
– Наверное, смогла бы. И ты бы никогда об этом не догадался. Но сам видишь – не хочу.
Султан решил, что с этим прекрасным ребенком и говорить надлежит по-детски.
– До сих пор я тебе ни в чем не отказывал. Говори, чего ты хочешь?
– Дважды по столько золотых дукатов, сколько вымогал Ахмед-паша!
Он рассмеялся и ответил:
– Ты знаешь, какая кара постигла его за это!
– Но ведь мне, в отличие от него, не нужны эти дукаты!
– Тогда для кого же они?
– Для мечети.
– Какой мечети?
– Такой, какой еще не бывало в твоей столице.
– Ты хочешь построить новую мечеть?
– Да. В благодарность Аллаху, отвратившему первую угрозу от нашего невинного сына. А назову я эту мечеть именем его отца.
– Что ж, строй. Это угодное Аллаху дело. Но не слишком ли много золота ты запрашиваешь? Ты просто не представляешь, что это за сумма! На эти деньги можно вести большую войну и завоевать целую страну!
Она подумала немного и ответила:
– Но ты подумай, какой будет твоя мечеть! Только представь: внутри – четыре могучих столпа из красного гранита. Потому что вся кровь отхлынула от моего лица, когда я поняла, какая опасность грозит Селиму. А верхушки этих столпов будут из белого как снег мрамора, потому что я тогда смертельно побледнела. И михраб будет из белого мрамора, и минбар для хатиба, и высокая максура, предназначенная для тебя. А по бокам расположатся двойные галереи с худжрами, в которых люди станут держать свое золото, и серебро, и драгоценные камни, к которым не посмеет прикоснуться даже султан! Ибо все это пребывает под опекой Аллаха!
– И зодчего ты уже подыскала? – полушутя спросил султан, зная, что в последнее время она полюбила подолгу беседовать с Синаном.
– Да, – ответила она, – подыскала, но нет денег, только мысль. Да и ту я еще не вполне высказала.
– Говори же. Все это очень интересно.
– Так будет внутри. А снаружи будет еще лучше, потому что именно там я хочу лежать с тобой рядом после смерти…
Великий Султан благочестиво опустил глаза и поцеловал жену. А она, воодушевившись, созидала в мечтах:
– Вся площадь мечети будет разделена на три прямоугольника. Средний – меджид – я уже описала. Перед ним будет располагаться площадка с водоемом для омовений. А позади будет сад Аллаха, где человеческие растения-кости будут почивать до Судного дня, когда каждая плоть снова станет свежим цветком в великом воскресении божьем. И там мы оба успокоимся навеки. А вокруг этого храма я хочу возвести четыре минарета – таких высоких, что они будут касаться облаков. И они будут освещаться снизу доверху в святые ночи месяца Рамазана.
Сейчас он гордился ею. И так увлекся ее мечтой, что сказал:
– На такое чудо стоит истратить шестьсот тысяч дукатов. Только не маловато ли будет?
– Может, и маловато. Потому что я подумываю еще и о малой мечети, которая будет носить мое имя. Скромной и недорогой, с одним минаретом. Ее я хотела бы поставить на том месте, где меня, невольницу, купили евнухи для твоего гарема. А вокруг нее я хочу построить школу для сирот, столовую для нищих и приют для умалишенных…
Страсть, загоревшаяся в сердце молодого султана еще тогда, когда она впервые осторожными намеками заговорила об этих своих замыслах, вспыхнула вновь. Уже не помня, с чего начался их разговор, он жадно припал к ее устам. А она шутливо отбивалась, как и тогда, говоря:
– Ты забыл, с чего мы начали. И теперь скажу тебе чистую правду: да, это я заставила твою стражу исполнить приговор, который завтра все равно был бы вынесен Ахмеду-паше.
Султан мгновенно опомнился.
Подала голос совесть судьи, чья справедливость вошла в поговорку. Но еще болезненнее ощутил он трещину, которую внезапно дал кристалл его власти. Невольно покосился на руки жены – они были нежными-нежными, как цветы белой лилии.
Припал к ним губами. А она безмолвно гладила его по лицу. Он не стал расспрашивать, как удалось ей заставить его верных немых телохранителей совершить казнь помимо прямого повеления султана. Ибо только теперь ему стало ясно – что так неодолимо влечет его к этой женщине. До сих пор во дворце и во всей своей державе он был могуч и всевластен как лев, но одинок. Он никого не боялся, его же страшились все. А эта женщина ничего не боялась, не ведала страха, и сам он, и его окружение в любую минуту могли ждать от нее чего угодно, любой неожиданности. Как и от него самого.
В этом она была равна ему. Внезапно он почувствовал глубокое удовлетворение от того, что рядом с ним появился некто, кого будут бояться, как самого султана. Теперь у него есть пара – и он больше не одинок. Вот почему он с таким спокойствием отнесся к неслыханному поступку, который его жена совершила, ворвавшись сегодня в зал судебных заседаний: это пренебрежение ко всем и всяческим традициям и устоям было для него просто бесценным. Как лев-одиночка, долго блуждавший в степи и наконец-то нашедший самку, он с наслаждением потянулся всем телом и нежно спросил:
– А тебе не приходило в голову, что этим шагом ты наносишь удар верховному судье Османской державы?
– Приходило. Но в ту минуту я сказала себе, что у тебя есть евнух Хасан. Он жив, и ты можешь выслушать все, что поведает он об этом деле.
Султан вздохнул полной грудью.
И она перевела дух, потому что доподлинно знала, что выкрикивал полуобезумевший Хасан.
Сулейман, припомнив многочисленные неблагожелательные высказывания восточных мудрецов о женщинах, снова нахмурился. И спросил:
– А было ли так, что ты и раньше говорила мне неправду?
Она рассмеялась, как расшалившееся дитя, и ответила:
– Было! Говорила!
– Когда?
– Рано утром… у моря… когда в алом блеске восходящего солнца мимо нас проплывали рыбаки…
– И в чем же ты солгала?
– Я сказала, что голодна. А на самом деле я была сыта любовью. И думала о том, что ты наверняка проголодался, но стеснялась спросить…
После этих ее слов, что были для него слаще меда, могущественный султан Османов впервые в жизни сказал себе, что все мудрецы, вместе взятые, не знают ничего о душе женщины.
И вдруг припомнил, с каким наслаждением закусывал в то утро рыбой и грубыми лепешками, и потянулся за чашей с шербетом…
3
Шербет ему понадобился не только для того, чтобы промочить горло, но и потому, что он чувствовал какую-то странную пустоту внутри. Пустота эта не была неприятной и даже приносила некоторое облегчение. Он не знал, что с ним происходит, но был уверен, что объяснение своему состоянию найдет только в очах этой женщины. Обнял ее и застыл, ожидая от Роксоланы какого-то нового "приема", чудесного принуждения к наслаждению, которое творили ее нежные ручки и восхитительные уста. Все его тело наполнилось истомой от одной мысли, что существует некто, способный его "принудить".
Она же верным инстинктом женщины чувствовала свое преимущество в эту минуту. И даже имела четкий план еще одного "принуждения". На сей раз – ради себя, а не ради мечети. Но пока побаивалась, да и не знала, как начать.
Султан налил себе еще одну чашу шербета. Пил мелкими глотками, теряясь в догадках, чего же еще хочет эта удивительная женщина. Ее молчание дразнило его и заставляло испытывать напряжение. Не выдержав, он произнес:
– Ну же, давай, говори о том, о чем сейчас думаешь. Сегодня я готов проигрывать…
– А как ты догадался, что я еще чего-то хочу?
– Знаю даже, что это что-то очень необычное. Потому что обычные вещи тебя так долго не занимают. Примером тому – смерть Ахмеда-паши.
Она еще немного помедлила и спросила:
– Тебе было досадно, когда я ворвалась сегодня в селямлык?
– Нет. Это был необычный поступок. Ни одна из моих жен не решилась бы на такой. И мне даже понравилось, что ты такая… отважная.
Она поблагодарила его улыбкой и спросила:
– А что бы ты сделал, если бы я учинила еще более диковинную вещь?
– Здесь, во дворце?
– Да.
– При всех вельможах, чиновниках и слугах?
– Да.
– Что же это такое?
– Но это надолго.
– Интересно! И на сколько?
– На всю жизнь.
– Действительно, надолго. Но я пока ничего не понимаю.
Она молчала, продолжая раздумывать.
А он, убежденный, что она и в самом деле решается на что-то очень серьезное, ждал. Обмахнувшись веером, она наконец спросила:
– Ты смог бы прикоснуться к женщине, о которой знаешь, что совсем недавно она побывала в руках другого мужчины?
Он пристально всмотрелся в ее лицо и ответил кратко:
– Нет.
– А что бы ты сказал, если б и я ответила в точности так же?
Отголосок ее слов еще не успел затихнуть, а ей уже казалось, что днепровское течение несет ее на второй, еще более опасный порог.
Сказанное женой оказалось для султана полной неожиданностью. Он почувствовал себя оскорбленным столь откровенным посягательством на свои права.
Хотел было возразить – мол, она принадлежит ему, как и всякая женщина в этом дворце, тем более что еще совсем недавно была простой невольницей. И вдруг подумал: "Какая же невольница решится посягнуть на судебную власть султана и отважится вступить с ним в такой спор!.." – а затем вспомнил, что с момента венчания с Эль Хуррем еще ни разу не был у другой женщины.
Спросил себя: а если бы пришлось выбирать между этой и всеми остальными? Нет, тут и выбора не было. Хотел ее одну. Поэтому попытался все свести к шутке, хоть и видел по ее лицу, насколько это важно для нее:
– А что бы ты сделала, если б я тебе отказал?
То, что он произнес "сделала" вместо "сказала", остановило ее. В эту минуту решалось ее будущее на много лет вперед, если не на всю жизнь. Отныне ее влияние будет либо беспрестанно расти, пока не достигнет невиданных высот, либо начнет уменьшаться, пока она снова не окажется одной из толпы тех женщин-невольниц, что служат для наслаждений и забавы, пока их красота окончательно не увянет.
Все, что она вынесла из отчего дома, возмутилось в ней от одной мысли о таком падении. Но в эту решающую минуту, знала она, нельзя было ничем раздражать мужа. Поэтому ласково ответила:
– Я скажу тебе это только тогда, когда ты откажешь.
– И действительно исполнишь?
Голос ее дрогнул, но тут же окреп. Ответила убежденно, твердо взглянув ему в глаза:
– Исполню!
Султан задумался.
Вспомнил европейских монархов, которые жили без гаремов. Вспомнил и пророка Мухаммада, который жил с единственной женой Хадиджой до самой ее смерти. И она была женщиной рослой, умной, белокожей, очень красивой и решительной и никому, кроме Пророка, не позволяла распоряжаться своей судьбой. А эта была еще красивее и моложе! Он прикрыл глаза от целого круговорота мыслей, нахлынувших на него, и сказал:
– Я сделаю то, чего ты добиваешься.
Она была очень довольна. Но не подала виду. Скорее всего оттого, что опасалась, как бы это необычное решение султана не столкнулось с неизвестными, но непреодолимыми препятствиями.
Султан взял ее руку в свои горячие ладони и молвил:
– Помнится, ты обещала сказать мне, что сделала бы, если б я отказал.
Она начала ровно, словно рассказывая сказку ребенку:
– Я бы сделала то, что делают женщины в моем краю, когда их мужья любят других женщин…
В мыслях его всплыло одно-единственное слово: "Мисафир!" И он спросил:
– Что именно?
– Я бы взяла маленького Селима на руки и навсегда покинула бы твой дворец, столицу и державу. И не взяла бы с собой ни одного украшения из тех, что ты мне дарил: ни жемчужных диадем, ни перстней с бриллиантами, ни синей бирюзы, ни шелковой одежды, ни денег!
– И чем бы ты жила в дороге, да еще и с ребенком? – спросил он.
Она вздрогнула. Потому что надеялась, что он спросит, по какому праву она забрала бы его сына. Но сразу же успокоилась. Этот вопрос был прямым доказательством того, что он любит ее больше, чем ребенка. Все так же невозмутимо продолжила:
– А чем живут бедные женщины с детьми? Я бы готовила еду больным в тимархане и чужеземным купцам в караван-сараях, стирала бы белье в больших хамамах…
Он прервал ее, встревоженный одной только мыслью о том, что эта женщина могла бы сбежать из дворца вместе с его сыном и тем самым навлечь на него неслыханный позор:
– Мои люди нашли бы тебя и привели сюда быстрее, чем солнце успело бы второй раз взойти на востоке.
– Не уверена, – отозвалась она. – Я бы никому не сказала, что я жена султана, господина трех частей света. Скажи, легко ли догадаться, что служительница в бане может оказаться женой султана?
Он подумал и ответил:
– Действительно, нелегко.
Она повела свой рассказ дальше:
– И вот так, работая где придется, я бы шла и шла все дальше на север, пока не оказалась бы у порога родного дома.
Но он все еще не мог смириться с мыслью, что нечто подобное могло бы произойти помимо его воли.
– Нелегко было бы людям догадаться, что ты жена султана, – сказал он. – Но нелегко было бы и тебе убежать от меня!
– Ты хочешь сказать, что твои люди изловили бы меня в пути? И что бы ты сделал со мной?
Он удивленно ответил:
– Что? Повелел бы снова привести тебя в сераль и запереть в гареме!
– По какому праву? Ведь я свободна! И эту свободу даровал мне своим указом сам султан Сулейман, которого весь народ недаром зовет справедливым. Не думаю, чтобы он решился запятнать свое имя насилием над беззащитной женщиной и, к тому же, матерью своего сына!
И снова мелькнуло в его мыслях: "Мисафир!"
Султан усмехнулся и вдруг подумал, что это он сам беззащитен перед ней, а не наоборот. Потому что у нее было две вещи: его сын и его любовь. Однако он не сказал ей об этом, а только спросил:
– Но по какому праву ты забрала бы с собой моего сына?