8
На одном из привалов заприметила Настуся какое-то беспокойство среди татарской стражи. Предводители отряда то и дело собирались на совет, препирались между собой, слали куда-то гонцов. Вечером костров не разводили, хоть полон был уже далеко в степи. Судя по всему, татары чувствовали какую-то опасность.
От этой мысли радостно заблестели глаза Настуси, а сердце загорелось надеждой. Надеждой на свободу.
С наступлением ночи она никак не могла заснуть. И весь лагерь тоже не спал – что-то носилось в воздухе. Задремала только после полуночи, когда Косари уже высоко поднялись в небе.
Неизвестно, сколько длилась эта дремота. Разбудили Настусю неистовые крики и топот конских копыт. Татарские шатры на противоположном конце лагеря ярко пылали. В отблесках пламени можно было разглядеть несколько небольших казацких ватаг, которые отважно ворвались в татарский лагерь. Настуся узнала казаков по лицам и шапкам, да еще по чубам тех, кто в суматохе боя остался без шапки. Сердце забилось так, что, казалось, грудь вот-вот разорвется.
Среди пленных началась суета. Да и казаки наседали как раз на ту часть лагеря, где держали полон. Они уже добрались до мужской стоянки, и часть мужчин присоединилась к ним. Отчетливо слышались возгласы на родном языке: "Режь, бей басурман!"
И показалось ей, что среди пленных промелькнула фигура ее Степана, который теснил татар с люшней в руках. Сердце Настуси затрепетало, как птичка в клетке. Уже виделось ей, как возвращается она домой, как снова продолжается прерванная ее свадьба и сбываются слова цыганки-ворожеи, что будет у нее две свадьбы и всего один муж.
Весь женский полон с тревогой следил за ходом борьбы. Пленные девчата и женщины сидели затаившись, как перепуганные птицы, над которыми вьются коршуны. И лишь время от времени то одна, то другая, из тех что посмелее, вскакивали и, словно ведомые инстинктом, вырывались в степь, скрываясь во мраке в том направлении, откуда появились казаки. Настуся же могла только с горечью смотреть на свою израненную ногу.
Татары отчаянно сопротивлялись. И особенно яростно обороняли они ту часть лагеря, в которой держали женский полон.
Внезапно Настусино сердце замерло. Казаки дрогнули и начали отступать… Она еще не понимала, что происходит. Невыразимая боль и скорбь стиснули ее грудь, словно клещами. Неужели ей не видать свободы? Неужели Степан покинет ее?
Казаки и с ними часть пленников были уже за пределами лагеря. Отходили поспешно, хотя татары не преследовали их. Настуся не могла понять, в чем причина того, что случилось.
И лишь спустя некоторое время, когда казацкие ватаги уже были едва различимы в зареве догорающих шатров и повозок, увидела, что издали приближается большой татарский чамбул.
Только теперь большинство татарской стражи лагеря бросилось в погоню за беглецами.
Как черные змеи, заметались по степи татарские разъезды. Но казаков уже нигде не было видно.
"Да хранит их Господь!" – произнесла Настуся и только собралась помолиться за беглецов, как ее отвлекли нечеловеческие крики. Это оставшаяся в лагере часть татарской стражи добивала раненых казаков, выколов им глаза и страшно надругавшись.
Так посреди украинского Дикого Поля завершился один из тех бесчисленных и страшных эпизодов ночной резни, в которых от начала веков никто никому не давал пощады. А окровавленные степи Запорожья снова спокойно обретали очертания в предутренней мгле, такие же свежие и девственные, словно их только что сотворила дивная рука Господня.
Глубоко и искренне верующую Настусю мучил вопрос: почему еще за несколько дней Бог предупредил ее, показав образы казачьих разъездов, которые степное марево перенесло за многие мили, – но не дал ей свободы? Она размышляла над этим и не находила ответа.
И еще одно мучило ее: почему дети той земли, из которой она родом, покорно шли в неволю, хоть и были выше ростом и сильнее татар? Почему не они гонят татар в рабство, а татары – их?
9
С восходом солнца караван снова двинулся в путь. Свист нагаек и крики пленников, полные боли, не умолкали. Только женский полон не били. Наоборот, теперь женщинам стали давать приемлемую пищу: ячменную, просяную или гречневую кашу, приправленную конским салом.
Настуся поняла: их кормят теперь как товар, который на торгах будет стоить тем дороже, чем лучше выглядит.
Сердце подсказывало: нет, теперь ей уже ни за что не вырваться из неволи. И тогда она начала спокойно присматриваться к своим хозяевам: приземистым, толстобрюхим, широкоплечим и короткошеим, с большими не по росту головами, узкими темными глазами, приплюснутыми короткими носами и черными как смоль волосами, жесткими, что твоя конская грива.
Настуся понимала, что ей придется стать невольницей, наложницей, а может, и женой одного из этих немытых чудовищ, о которых бабушка рассказывала ей, что они появляются на свет слепыми, как щенята.
Она боролась с отвращением и всматривалась в неведомую даль. А уста ее беспрестанно шептали молитву к Божией Матери.
Татары по-прежнему углублялись в бескрайние степи, продолжая двигаться в юго-восточном направлении. И чем дальше в степную глушь, тем свободнее они себя чувствовали и медленнее ехали. Но по мере приближения к своим аулам они все больше внимания уделяли женскому полону, чтобы окончательно сломить своих пленниц и лишить их остатков воли.
С этой целью, как только та или другая немного приходила в себя от усталости, ей приказывали слезть на землю, привязывали веревкой за шею к маже и велели идти позади или рядом с телегой. Тем из них, что были покрепче и могли хоть как-то сопротивляться, приходилось еще хуже: их шеи и подмышки захлестывали ременной петлей и безжалостно гнали рядом с гарцующими всадниками.
Далеко не все поведал Настусиной матушке тот необычный сон-видение о судьбе ее дочки… Едва Настуся немного оправилась, как и ей пришлось идти с веревкой на шее рядом с черной мажей татарской, а временами и бежать наравне с полудиким конем на ремне под щелканье бичей и гогот ордынцев.
И так дрессировали их всех по очереди, не различая роду-племени, знатности, веры и языка, – всех, кого произвела на свет прекрасная земля наша, жители которой не сумели защитить ее, потому что между ними давным-давно не было ладу.
У некоторых полонянок эти издевательства рождали жгучую ненависть, которая портила их лица. Однако Настуся не принадлежала к ним. И на татарских ремнях она напоминала себе, как в болезни не только ее матушка, но и она сама предназначала себя служить Богу. А после, едва тяжкая хворь минула, забыла обет и нашла себе земного жениха. Оттого и страдания свои считала искуплением за нарушение обета. Без словечка жалобы, без слезинки бежала она вслед за конем ордынским. И то, что ей приходилось выносить, сохраняя внешнее спокойствие, придавало ее и без того прелестному лицу еще большее очарование. Личико девушки осунулось, удлинилось и приобрело выражение невыразимой, почти болезненной нежности, а ее очи от боли и мук стали бездонными. Дух ее рос и укреплялся смирением, как растет он у каждого человека, который несет свой крест с мыслью о Боге и искуплении.
Из прежнего опыта татары знали, сколько такой "дрессировки" может выдержать каждый "сорт" живого товара. Поэтому обычно не перегибали палку, так как этот товар и составлял их главное богатство.
Однако многие из тех, кто подвергался издевательствам, погибали, а если им и удавалось пересечь широкие украинские степи и добраться до Крыма, в пути им не раз и не два доводилось хворать лихорадкой. К этим последним принадлежала и Настуся.
Молитвой она успокаивала боль и в ней же топила унижения. Представляла себе в такие минуты скромную церковку Святого Духа в Рогатине или величественное убранство собора Святого Юра во Львове, где впервые увидела своего Степана.
Но временами лихорадка от нескончаемой степной жары и издевательств стражи доводили Настусю почти до бреда. Тогда, уже в темноте, лежа на голой земле, она не могла ни уснуть, ни дать отдыха своему усталому телу. Ее упорно преследовал призрак Черного шляха – даже тогда, когда ее глаза были плотно закрыты. В ее воображении шествовала этой страшной дорогой Черная смерть – чума. Иногда огромная, ростом под облака, вся черная, как черный бархат, с черной косой на белом костяном держаке в костлявой руке. Шла и хохотала в степях запорожских, а путь ее лежал от восхода солнца…
Настуся уже свыклась с мыслью о смерти, даже о черной смерти на Черном шляхе.
А тем временем ее Степану удалось-таки в ночной стычке присоединиться к вольной казацкой ватаге. Вскоре он добрался до Каменца, где у его отца были торговые компаньоны. С одним из них Степан отправился в монастырь ордена тринитариев, известный тем, что его монахи занимались выкупом пленников из Крыма. Там какой-то чернец-поляк с набожным видом заявил ему, что если Степан примет католическую веру, то получит помощь в выкупе суженой. Однако, услышав от человека, сопровождавшего Степана, что имя его отца – Дропан, смягчился и принялся подсчитывать стоимость выкупа. Судя по поведению монаха, старый Дропан был известен не только во Львове.
Молодой Степан любил Настусю. Но также верно любил он и свою церковь, хоть она и испытывала в те годы жестокие притеснения. Может, как раз потому и любил он ее так крепко, что ясно видел ее слабость в сравнении с латинским костелом. Он не понимал истинных причин слабости одной церкви и силы другой, зато не мог не замечать железной дисциплины латинских священнослужителей, их вездесущности и прочных уз взаимопомощи.
Как любой благородный и сильный человек, Степан не спешил давать каких-либо обещаний и уж тем более исполнять их, если платой могло стать унижение церкви, к которой он принадлежал. В ответ на предложение чужого монаха не проронил он ни слова, хотя в душе испытывал горечь оттого, что наша церковь так и не обзавелась орденом, подобным тринитариям. Вместо Степана ответил товарищ его отца:
– Это же сын Дропана, знатного львовского купца. Ни сам он, ни его отец не оставят ваши труды без достойной награды!
На это чужой монах ничего не ответил и снова углубился в свои подсчеты.
Покинув подворье монастыря тринитариев, Степан отправился поблагодарить Бога в свою церковь, что стояла около самого рынка в Каменце. Долго стоял там, преклонив колени на каменных плитах и шепотом произнося слова молитвы.
А когда вышел оттуда, неожиданно увидел на церковном подворье Настусину подругу Ирину, которой в суматохе удалось сбежать и прибиться к другой казачьей ватаге. Выглядела она страшно измученной и исхудавшей.
В Рогатин они отправились вместе.
Глава III
В краю татарских аулов
Pace tua, si pax ulla est tua, Pontica tellus, Finitimus rapido quam terit hostis equo Pace tua dixisse velim tu pessima duro Pans es in exilio, tu mala nostra gravas.
1
А Настуся так горела в лихорадке, что едва осознавала, как ее переправляли через Днепр близ Тавани на татарском кожаном мешке, набитом сеном.
Ох и далеко же еще от Тавани до крымской горловины – Перекопа! И еще дальше для тех, кто вынужден брести пешком с веревкой на шее.
За Таванью уже начинались татарские аулы. Но здесь они встречались так редко, что на всем пути между Днепром и Перекопом Настуся не заприметила никакого жилья, хоть и слышала, что татары то и дело повторяют слово "аул", о значении которого она уже догадывалась. Она поняла, что караван пленников вступает в край этих постоянно кочующих селений, а вернее – кочевых стоянок. Словно обманчивые призраки степной пустыни исчезли куда-то эти аулы на всем пространстве между Таванью и Перекопом – в точности как фата-моргана.
Может быть, как раз в эту пору татары чего-то опасались в здешнем краю и переместили свои стоянки за Крымский перешеек. А может, из-за усталости Настуся просто не замечала ничего вокруг.
С незапамятных времен по этим степям кочевали, как грозные тучи, различные завоеватели, племена, орды и ватаги грабителей, большинство имен которых не сохранила история. В жестокой борьбе вырывали они друг у друга награбленную добычу – и исчезали с нею в бездорожной степи, раскаленной солнцем.
Единственным исключением в этом кровавом хаосе оставались дальние окраины степи и морские побережья – прежде всего, Крым. В тамошних городах уцелела стойкая культура древних греков, которая упорно боролась с дикой и страшной степью, снова и снова накатывавшей на нее мутными валами.
В Крыму в ту эпоху утвердилась татарская власть. Разлилась, расплылась, как грязное, глубоко въевшееся пятно на драгоценном, но изломанном и запыленном клейноде. Но и ее рвали во все стороны то внутренние усобицы, то ногайцы, то казаки, то безымянные сборные разбойничьи ватаги, которые ради добычи проникали за Перекоп вглубь Крыма.
Перекоп же напоминал жилу, по которой одновременно текли два кровавых потока, направленные в противоположные стороны: один – из Крыма в Украину, другой – из Украины в Крым, тайно, небольшими, но отчаянными ватагами. Оба они несли огонь и меч, оба лили кровь и сеяли разруху.
Перекоп был опасным местом. Поэтому татарский отряд с крупной добычей решил заночевать в степи и только утром незаметно приблизиться к берегу моря, а затем оттуда через перешеек двинуться в Крым.
Татары расположились на ночлег. Вечер в степи был красив, хотя сама степь выглядела мертвой. Точнее, производила впечатление мертвой, несмотря на жизнь, которая кипела в ней и над ней. Вдали можно было видеть скачущих зайцев. Кружили птицы. Иногда стаи дроф низко тянулись над степным простором. А высоко в небе парили орлы, сипы и множество ястребов.
Настуся смотрела на все это и завидовала каждой птице, которая могла лететь куда угодно.
2
Ранним утром татары приблизились к Черному морю. Настуся еще никогда в жизни не видела моря. Ей было любопытно узнать, как же оно выглядит.
Тут, у самого Перекопа, вспомнилось ей, как бабушка рассказывала ей о море.
"На море, – говорила она, – не такие рыбы, как у нас. Большие-пребольшие! Выйдет такая рыба из глубины, подплывет к берегу – и ну распевать. Но никто не мог эту песню толком услышать, потому что рыбы при виде людей сразу же уплывали. Но вот нашелся один такой, который очень захотел подслушать. Спрятался он за корягой. А рыба не заметила его, подплыла совсем близко – и за свое… А тот записывает из каждой песни по слову, чтоб не забыть. Потом пришел опять, еще больше записал… А потом пустил среди людей, и с тех пор повелись у нас песни…"
Больше Настуся ничего не знала о море. Но и это воспоминание так оживило ее юное воображение, что даже сердце сильнее забилось в груди.
Невольничий караван неторопливо продвигался вперед. Вскоре подул приятный прохладный ветер с юга и донеслись восклицания татар, взволновавшие пленников: "Денгис! Денгис!"
"Море! Море!" – зашевелились бледные губы невольников. Море на всех производит неизгладимое впечатление – неважно, на воле человек или в кандалах. Все оживились, хоть еще ничего и не видели, а лишь чувствовали близость водного исполина.
Вскоре перед их глазами распростерлась бескрайняя морская равнина в первых алых отблесках зарождающегося дня. И пленники перевели дух, словно здесь должен был настать конец их мучениям.
Затем увидела Настуся длинную, белую от пены полосу морского прибоя, услышала его мерный, животворящий шум и окинула острым молодым взглядом бескрайнюю живую поверхность моря – с наслаждением, с которым сливалось чувство открытия чего-то совсем нового. В этом наслаждении присутствовали и сказочные воспоминания детских лет. Поискала глазами чудесных рыб, от которых люди позаимствовали свои песни. Но тех не было видно. Только белогрудые чайки-мевы летали над морем, радостными криками встречая восходящее солнце.
3
На Перекопе было спокойно. Караван миновал убогий городишко Ор и оказался в Крыму, где впервые смог передохнуть, чувствуя себя в полной безопасности. Вдали виднелись бедные аулы крымских татар с массой курчавых овец на пастбищах. Со стройных башен деревянных мечетей доносились крики муэдзинов, возносящих хвалу Аллаху. Помолилась и Настуся своему Богу, страдавшему на кресте.
Уже на следующий день в невольничий лагерь стали стекаться толпы купцов в невиданных одеждах – татарских, турецких, греческих, еврейских, арабских, итальянских. Были среди них старые, молодые и средних лет люди, строгие и веселые. Они низко кланялись татарским начальникам и просили разрешения осмотреть доставленный "живой товар".
Татарская стража провожала их между рядами сгорающих от стыда женщин и девушек, которые уже понимали, что выставлены для продажи.
Собственно, дележа добычи еще не было, но купцы уже сейчас спешили оценить товар, чтобы в дальнейшем более пристально следить за теми женщинами и девушками, которые им особенно приглянулись.