Риччи же во всем подчеркивал значение человеческой мысли, предприимчивости и труда. Даже то, что выглядит совершенно неотвратимым, человек порой способен изменить.
Настусе это пришлось по душе. Потому что она ни на миг не расставалась с мечтой о бегстве, о том, что когда-нибудь вырвется из этого чуждого ей мира, в который ее насильно заключили, а теперь, помимо нужных и важных вещей, пытались приучить к поцелуям и любезничанью. Эту науку Настуся ненавидела так же сильно, как любила то, чему учил Риччи. Затаив дыхание, слушала она его рассказы о великолепных дворцах и храмах Рима, о царице морей Венеции, раскинувшейся на ста двадцати двух островах в морском заливе, о ее Большом совете, о могуществе дожей, о Золотой книге родословий венецианской знати, о сырых темницах в подземельях дворцов, об университетах в Падуе и Болонье и художественных школах Флоренции, о Ватикане и прочих чудесах эпохи Возрождения.
Сначала ей нравилось то, что Риччи говорил о предприимчивости итальянцев, затем она увлеклась внешним блеском чужеземной жизни. Но в конце концов снова обратилась к людям, образцом которых служил для нее учитель. Особенно глубокое впечатление произвел на нее рассказ о том, что на Западе женщинам доступны все занятия, которые у нас считаются традиционно мужскими: и торговля, и науки, и даже государственные дела! Странное дело – здесь, в жестокой неволе, она впервые почувствовала себя не просто женщиной, а – человеком. Правда, Настуся и прежде знала, что и у нас были женщины, правившие державой, как великая княгиня Ольга. Однако знание это было каким-то туманным и расплывчатым, словно древняя легенда. Это было давно, слишком давно, в какие-то сказочные времена. А здесь все это совершалось прямо сейчас, жило и действовало. От одной мысли об этом ее плечи напрягались и грудь начинала высоко вздыматься.
Именно тогда ей пришло в голову: а почему, собственно, женщина не может заниматься государственными делами?
"Разве я не такой же человек, как любой мужчина?" – думала она. Искра честолюбивой гордости внезапно вспыхнула и затеплилась в ее сердце. И это было тем более удивительно, что она хорошо осознавала свое положение в плену; понимала она также и то, что там, в "старом крае", – так в мыслях она теперь называла родину, потому что эта земля была для нее совсем новой, – из всех женщин разве что обитательницы монастырей занимались общественными делами. В монастырях имелись свои советы, черницы сами принимали решения, отряжали общинниц в поездки для различных дел. А все прочие женщины ничем подобным не занимались. Тем большую благодарность она испытывала к церкви, которая так высоко поднимала женщин и допускала их к труду. И тем больше сердилась на учителя Риччи, который с насмешкой относился к православию.
Настуся и не догадывалась, что на самом деле Риччи был одним из политических разведчиков Венеции, богатейшего в те времена города-государства Европы. В его задачу входило всеми средствами отслеживать ситуацию на мусульманском Востоке и прилагать максимум усилий для воспитания образованных невольниц, которых можно было бы использовать в качестве лазутчиц при дворах турецких наместников, адмиралов, генералов, визирей и иных вельмож.
Чтобы не привлекать внимания турецких властей, ненавидевших Венецию, Риччи состоял на службе у генуэзцев – врагов и конкурентов венецианцев, которые пользовались гораздо большей симпатией турок. Крупная генуэзская купеческая фирма, в которой служил Риччи, образовала союз с армянскими, греческими, турецкими и арабскими купцами. Коммерческие интересы и политика здесь были так тесно переплетены и мастерски завуалированы, что далеко не все участники этого союза понимали, в чем суть дела. Головная контора купеческого союза специально располагалась в Кафе, а не в Цареграде, где действовал только небольшой его филиал и работали самые доверенные люди.
Настуся скорее сердцем, чем умом, чувствовала, что в строе ее мыслей назревает какая-то перемена. Выглядело это так, словно ее "внутренний сад" разделился на три грядки с разными цветами.
Первой осталась, конечно же, та, что была засажена еще дома. Она была ей милее всех остальных.
Вторую насадил в ее душе турецкий наставник Абдулла. Она не любила его ученья, но сам он был ей симпатичен как человек честный и искренне верующий.
Третью грядку возделывал итальянец Риччи. Настуся инстинктивно чувствовала, что по-человечески итальянец не так искренен, как турок. Но то, о чем он говорил, непреодолимо влекло ее и манило сладким, как грех, блеском. Она погружалась в лукавые учения Запада, как в теплую прозрачную воду в купели. При этом она скорее чувствовала, чем понимала, что они освобождают, расковывают внутренний мир человека, но это освобождение не сулит добра. Оно вкладывает тебе в одну руку чашу с ядом, в другую – кинжал, и говорит: "Ты свободен, делай все, что хочешь!"
В то же время суровая мудрость Востока учила: "Ты должен покоряться Аллаху на небесах и султану на земле!" Она связывала – и крепче, чем ременные татарские путы. Но в этой связанности ощущалась скрытая сила. Чувствовала ее Настуся и в самом Абдулле.
Перед ее чистой как цветок душой, предстали Запад того времени, зараженный безверием и злобой, и чуждый Восток, жестокий, но сильный верой в Бога, который избрал этот Восток орудием кары для грешной Европы.
Душа ее боролась, как мотылек, упавший в воду. Единственной ее внутренней опорой был крест. Но и он постепенно отступал в тень под напором новых знаний и впечатлений. Он еще пылал перед ее внутренним взором – даже ярче, чем прежде. И девушка держалась за него, как держится муравей за крохотную щепочку, которую уносит половодьем.
Поистине страшно половодье в заблудшей душе человеческой! И оно уже охватывало невинную душу Настуси…
2
Хоть Настуся и не жаловала Риччи, но слушала его лекции, затаив дыхание. В особенности, когда речь заходила о безрассудных поступках итальянских женщин. До чего же интересно он рассказывал! Об их коварстве, интригах и заговорах, о всевозможных ядах, которыми те сживали со свету своих врагов.
Внутри у нее что-то кричало: так нельзя, это позорно и грешно. Но этот возмущенный голос заглушало новое знание: да, так поступают вопреки всему. И с каждым разом голос возмущенной совести звучал все тише и тише. Она просто привыкала к этому, хоть и страдала.
Но однажды ей пришло в голову, что учитель, рассказывая им об этих вещах, следует какому-то хорошо продуманному плану. Уже в первые часы пребывания в школе она почувствовала в итальянце какую-то тайну и заметила, что он что-то недоговаривает. Несколько раз Настусе даже показалась, что ей удалось-таки ухватить за кончик нить, ведущую к целому клубку тайн. Она уже и пальчик приложила ко лбу – в знак того, что вот, отгадала. Но в последнее мгновенье нить все равно ускользала.
Все это занимало ее, волновало и мучило. Поэтому она с облегчением перевела дух, когда Риччи перешел к совсем другим вещам. Кое-что об этом Настуся слышала еще дома – первые далекие отголоски. Но теперь узнала в подробностях о новых непостижимых чудесах, открытых итальянцем – земляком ее учителя – за Великим морем, в которое садится солнце. О краснокожих людях, вихрем носящихся по степям и сдирающих кожу с черепов побежденных врагов, об их кожаных жилищах-вигвамах и каменных идолах на берегах таинственных озер, о золотых палатах правителей Мексики и Перу и об их страшной, ожесточенной борьбе с бледнолицыми всадниками.
Вслед за этим Риччи перешел к удивительным приключениям грека Одиссея, а затем – к эллинским философам, чьи мысли девушка впитывала, как цветок впитывает росу в свои нежные листочки. И созревала на глазах, как черешня на солнце.
Все услышанное она потом обсуждала со своей приятельницей-еврейкой, которая больше знала, потому что уже много времени провела в руках торговцев, которые так усердно подготавливали свой "товар" к сбыту.
Однажды Настуся спросила:
– Скажи мне, Клара, зачем нам так много знать о всяческих ядах и о женщинах, которые совершали эти злодеяния?
– Так ты, Настуся, еще не поняла? Они рассуждают так: а вдруг одна из невольниц попадет в знатный дом, где им понадобится кого-то уничтожить. За это они сулят золотые горы, и многие соглашаются. Это все купеческий союз, а руки у него – один Бог ведает, какие длинные. Не знаю точно, но мне кажется, что этот союз имеет силу и в тех новых землях, о которых говорил нам Риччи.
Настуся содрогнулась, словно при виде ползучей гадины: эта страшная мысль так ее встревожила, что она больше никогда не касалась ее в разговорах с подругой.
Но однажды снова спросила у Клары:
– Как ты думаешь, Абдулла тоже в этом союзе?
– Абдулла? Нет! Он честный турок и предан Корану. Он и не ведает, что на самом деле здесь творится.
Однажды, когда Настуся торопливо шла по коридору, опаздывая в школу, ей встретился Риччи. Остановив девушку, он неожиданно спросил:
– Согласились бы вы уехать со мной на Запад?
– Как это? – растерялась Настуся, покраснев до корней волос. – Но ведь я же невольница!
– Убежим вместе!..
Девушка не знала, что сказать. Да, больше всего на свете она хотела вырваться отсюда. Но помнила о своем Степане и понимала, чем придется расплачиваться с Риччи за побег. И в то же время не хотела обидеть итальянца отказом и сделать его врагом. Поэтому ответила, сделав вид, что отчаянно спешит:
– Я… я подумаю…
В коридоре послышались чьи-то шаги, и оба спешно направились в школьное помещение.
С тех пор Риччи стал еще заманчивее повествовать о чудесах Европы, об университетах и достижениях науки и искусства.
Так шло время. О выкупе ничего не было слышно. Не было вестей ни от Степана, ни от отца. А может, эти известия специально кто-то задерживал и не допускал до нее? Временами она забивалась в угол и втихомолку давала волю слезам. Но вскоре вскакивала и бралась за учебу.
Хозяева Настуси не могли нарадоваться на столь прилежную ученицу.
А тем временем Степан Дропан, ее жених, имея при себе большие деньги, ехал в составе польского посольства по следам своей невесты. Он побывал в Бахчисарае и уже добрался до Кафы. Зашел помолиться в церковь тринитариев, что находилась в одном квартале от дома, где держали Настусю.
Расспросил о невесте и двинулся дальше – в самый Цареград. Но нигде о ней не было никаких вестей. И не вернул он Настусю, и она не обрела его. А хитрым торговцам так и не удалось использовать ее в своих тайных целях. Ибо непостижимая рука Господня правит судьбой людей и народов на всех путях, которые те выбирают по собственной воле, устремляясь к добру или злу.
Глава VI
В неведомое будущее
Ambula ubi vis, quaere quodcumque volueris: et non invenies altiorem viam supra, nec securiorem viam infra, nisi Viam Sanctae Crucis.
Клином ввысь, храня обычай, Грусть неся с родной земли, По-над морем, песнь курлыча, Улетают журавли.
В. Пачовский
1
Немало дней минуло в школе невольниц, и над Кафой уже второй раз пролетели на север журавли. Пришла весна-красавица, и земля заблагоухала. В один из вечеров, когда к пристани причалило несколько турецких галер, увидела Настуся из окна своей комнаты, как стража на пристани внезапно начала срывать с себя шапки и чалмы, швырять их наземь и топтать ногами. Горестные вопли воинов доносились даже сюда.
Мгновенно разлетелась весть, что в городе Ограшкей умер в дороге старый султан Селим, и теперь его тело на повозке, запряженной черными волами, везут в Стамбул.
Невиданное волнение овладело мусульманами. С уст не сходило имя наследника престола, который до этого был наместником Магнесии.
– На престол вступает молодой Сулейман!
Эти слова мусульмане произносили с особым пафосом, и при этом в их глазах появлялось таинственное выражение.
Даже воинские отряды, маршировавшие по улицам города, казалось, по-иному ступают, иначе несут на плечах мушкеты, по-другому держат головы. Шаг янычар стал тверже, а их икры были напряжены, как сталь… На старых, черных от копоти улицах Кафы собирались толпы турок и татар и пронзительно восклицали, обращаясь к небу: "Аллаху Акбар! Пусть сто лет живет султан Сулейман, десятый сын Османов!"
И с этими восклицаниями как бы некая волна веры и надежды накатывала со стороны Черного моря и гор Чатырдага и омывала народы ислама, укрепляя их души и тела.
Даже во дворах гаремов набожные мусульманки поднимали своих детей ввысь и с восторгом шептали: "Наша кровь и добро – на волю падишаха!"
И все мечети стояли нараспашку, а правоверный народ валом валил молиться за молодого султана. С верхушек минаретов чудными голосами вопили муэдзины, оглашая окрестности своими молитвами. Словно отголоски грозы проносились по всему краю. В воздухе витало ощущение, что для Османской державы наступает великая эпоха, подготовленная суровой рукой покойного владыки. Неслыханное единство сплотило народ ислама разных племен и сословий – от богачей до нищих. И тем сильнее отличались от них унылые лица чужестранцев – христиан и евреев.
Настуся с нетерпением ожидала наступления следующего дня, чтобы расспросить наставника Абдуллу о молодом султане.
Когда на следующее утро Абдулла вошел в учебную комнату, она спросила:
– Какие надежды возлагают мусульмане на нового султана?
Абдулла внимательно взглянул на нее, склонил голову и, скрестив руки на груди, проговорил глубоким и таинственным голосом:
– Султан Сулейман станет величайшим из всех наших властителей!
– Почему? – удивилась молодая невольница, уже полностью освоившаяся в школе.
– На то есть предсказание, – с глубоким убеждением ответил почтенный Абдулла.
– А что говорится в этом предсказании? – поинтересовалась Настуся.
– В начале каждого столетия рождается великий муж, которому дано взять это столетие, как быка за рога, и одолеть его. А султан Сулейман появился на свет как раз в первом году десятого столетия Хиджры.
– Но ведь в том же году родилось множество людей! – воскликнула Настуся.
– Не говори так, о Хуррем, – ответил Абдулла, – потому что султан Сулейман – любимец Аллаха, и множество знаков говорит о том, что он станет величайшим из правителей наших.
– Что же это за знаки? – с еще большим любопытством спросила девушка.
– Прежде всего – он десятый из череды наших султанов. А число десять – наиболее совершенное, ибо оно венчает и завершает первый круг чисел. О совершенстве этого числа свидетельствует и то, что у каждого из нас по десять пальцев на руках и ногах. У нас десять чувств – зрение, слух, обоняние, осязание, вкус и еще столько же в душе. В священном Коране десять частей и существует столько же способов чтения его. У Пророка было десять учеников и десять заповедей. Мы знаем десять частей неба и десять гениев над ними. Из десятков, наконец, состоит войско падишаха… Вот почему десятому султану суждено поразить всех врагов ислама! Ты разве не слышишь, как перекликается стража на пристани? Даже эти простые воины чувствуют, что великая рука высоко над землей уже приняла знак власти Пророка, и рука эта станет еще могущественнее, чем рука грозного Селима, да смилуется Аллах над его душой!
А пристанская стража и в самом деле перекликалась по-иному. Иначе распевали на минаретах муэдзины. Иначе держались даже самые простые мусульмане: их воображение уже захватила крепкая вера в великого султана, который всех победит и все приведет в порядок. И удивительные легенды уже начали слагать о молодом Сулеймане.
Настуся каждый день нетерпеливо поджидала Абдуллу, чтобы до мелочей расспросить все о новом султане. Теперь Абдулла, а не Риччи, как раньше, интересовал ее больше всего.
На следующий день она продолжила свои расспросы, и так увлеклась, что уже почти свободно говорила с Абдуллой даже без помощи подруг.
Абдуллу радовало ее внимание, поэтому он с величайшим воодушевлением повествовал о тех великих делах, которые предстоит свершить молодому правителю могущественной державы.
Настуся слушала внимательно, но в конце концов прервала наставника восклицанием:
– Ты говоришь о его свершениях так, будто султан Сулейман будет жить вечно!
– Нет, – отвечал Абдулла. – Вечно жить никому не дано. Но старое предсказание гласит, что наш властитель и после кончины еще долгое время будет править миром.
– Как же это возможно?
– А вот как. Десятый султан из рода Османов умрет, сидя на львином столе. И благодаря тому, что в минуту своей кончины он будет окружен всеми знаками высшей власти, то и люди, и звери, и гении, и злые духи будут трепетать перед ним и повиноваться ему, полагая, что он жив. И никто не отважится приблизиться к Великому Халифу, а сам он никого не призовет к себе, ибо будет мертв. И так он останется сидеть, пока червь не источит подлокотники, на которые опираются руки султана. И тогда вместе с источенной древесиной рухнет ниц труп Великого Властителя, и о его смерти станет известно всем и каждому. И начнется небывалый разлад в державе Османов. Мешками покроют свои головы аги и вельможи, и наступит страшное правление капу-кулов. Арпалык и пашмаклык опустошат сокровищницу султанов, а подкуп и злодеяния подорвут силу законов десятого и величайшего Османа… С другого берега моря, из далеких пустынь, принес это предание мой народ…