Я помню, что филиппинка постоянно находилась при мне. Она разговаривала со мной, убеждала, что все будет хорошо, да так настойчиво, что мне частенько хотелось расплакаться от ее доброты и заботы. Постепенно зрение начало возвращаться ко мне, хотя глаза по-прежнему болели и слезились. И вот я увидел ее. Она предстала передо мной невысокой женщиной, по годам приближающейся к возрасту моей матери.
Последние десять часов в декомпрессионной камере мы находились в специальных кислородных масках, и она нежно сжимала мою руку всякий раз, когда мне требовалось набрать в легкие воздух. Вот что ей приходилось делать, этой женщине, спасшей мне жизнь: она должна была постоянно напоминать мне о том, что нужно дышать.
Мы провели в декомпрессионной камере двое суток, и за это время недуг постепенно выполз из меня. Но иногда мне кажется, что он покинул мое тело не бесследно и болезнь, которая в тот страшный день настигла меня, останется со мной на всю жизнь.
Странно и непостижимо, как потеря одного человека может создать в вашей жизни огромную брешь, брешь размером с целый мир.
Мне нужно почаще выходить в город и хоть как-то развлекаться. В самом деле. Ну, не до бесконечности, конечно. Слишком рано мне еще думать о развлечениях. Впрочем, так будет всегда. Но иногда выбираться из своей норы все же необходимо.
Когда-нибудь, через тысячу лет, я, наверное, буду готов посещать клубы и обязательно занесу это событие в свой дневник. У каждого мужчины, понимаете ли, имеются свои потребности. Так же, впрочем, как и у каждой женщины. Без всяких сомнений.
Но когда мы не встречаемся с Джошем (а с ним мы видимся не слишком часто), я, как правило, провожу вечера дома. Слушаю музыку на своей мини-стереосистеме, выбирая обычно либо известные пластинки Синатры пятидесятых годов (фирмы "Кэпитол"), либо менее известные шестидесятых и семидесятых годов (фирмы "Репрайз").
Что же такого особенного в его музыке? Мне нравятся медленные мелодичные песни вроде "Полетай со мной" или "У меня этого не отобрать". Но больше всего я люблю его песни, где рассказывается о разбитых сердцах, о навсегда потерянной любви. Это, конечно, "В ночные часы", "Глаза ангела", "За мою любимую", "Ночь и день" и тому подобное.
Когда слушаю Синатру, я начинаю понимать, что я не единственный человек во Вселенной, который, проснувшись как-то утром, обнаружил, что находится в невообразимой пустоте. Я слушаю его песни, и мне становится ясно, что я не так уж в этом одинок, и тогда все человеческое словно возвращается ко мне.
Фрэнк Синатра написал целых три альбома, в которых горько оплакивает разлуку с любимой женщиной. "Где ты?", "Им все равно" и "Только одинокие сердца". Хиппи почему-то считают, что именно они изобрели в шестидесятых годах концептуальные альбомы, но Фрэнк Синатра делал это еще в пятидесятых! Синатра может разговаривать с вами ночи напролет. Ну, если вы только сами, конечно, проявляете такое желание. А я испытываю в этом просто крайнюю необходимость.
Мне нужна его музыка. Я не могу обходиться без нее точно так же, как нормальный человек не может долгое время не есть, а кое-кто не может жить, например, без футбола. Мне кажется, что Синатра указывает мне верный путь, он придает мне силы и гарантирует уверенность в завтрашнем дне. Даже когда Фрэнк поет об умирающей любви, в его словах все равно чувствуется некое утешение. Любовь все равно придет снова. Любовь у него напоминает некий чудесный автобус. И даже если один от вас ушел, обязательно придет следующий.
Но знаю, что у самого Синатры все вышло совсем не так. Я читал все лучшие статьи о Фрэнке и помню, что он так и не смог забыть Аву Гарднер. Именно эта женщина сумела завладеть его сердцем. Именно ее фотографии он в ярости рвал на мелкие кусочки, а потом подбирал их и тщательно склеивал скотчем. И если Синатра так и не смог пережить разлуку с Авой, то почему я должен забыть Роуз?
Музыка для меня представляет собой неиссякаемый источник спокойствия и утешения. Правда, Синатре удается расставание с любимой превратить в нечто благородное, героическое и универсальное. Страдания становятся чем-то достойным, к чему должен стремиться каждый человек. Но в реальном мире все происходит по-другому. От страданий становится чертовски больно.
Но есть в его музыке и кое-что еще. Когда Синатра оплакивает, воспевает или предчувствует любовь, я почти ощущаю в воздухе смесь ароматов старого трубочного табака и пряного лосьона "Олд спайс". Я вспоминаю те дни, когда дедушка сажал меня к себе на колени и все у меня было еще впереди. Тогда мне казалось, что все те, кого я люблю, будут жить вечно.
_____
Поведение моей мамы в отсутствие отца кажется мне нормальным. По-моему, она справляется. Она по-прежнему встает рано утром, потом уходит работать на кухню в школу Нельсона Манделы. Мама возвращается домой с неизменной улыбкой на губах и веселыми рассказами о своих "деточках". Она даже снова стала проявлять интерес к саду. Во всяком случае, тщательно убрала тот беспорядок, который создала после того, как отец бросил ее и ушел из дома. Думаю, что ей просто не хочется смотреть в глаза своему горю.
Я тоже хожу на работу, брожу по улицам китайского квартала и слушаю у себя в комнате пластинки Фрэнка Синатры. И все это время я фантазирую. Мне кажется, что в один прекрасный день мой отец вернется домой. Он принесет огромный букет цветов и начнет извиняться за то, что натворил. Он встанет на колени перед матерью и будет очень долго просить у нее прощения… Но пока что ничего подобного не происходит.
Я не могу даже вообразить, на что надеется отец, как он может построить семейную жизнь с Леной на такой зыбкой основе?! Я не представляю себе, каким образом будет продолжаться их союз, если у них в квартире нет даже чайника? Мне почему-то кажется, что в одно знаменательное утро он увидит, как Лена пританцовывает на стуле, поглощая свой низкокалорийный завтрак с отрубями, и попросту спятит от подобного зрелища.
Но при этом я сознаю и то, что, даже если их любовное гнездышко по какой-то причине развалится, мой старик все равно никогда уже не вернется домой.
_____
Мои родители изредка беседуют друг с другом по телефону. Но я даже не пытаюсь подслушать, потому что есть такие вещи, от которых детям лучше держаться подальше.
Все происходит по одной и той же схеме. Он звонит ей. Мама долго слушает, пока отец - даже не знаю, что он там говорит, - о чем-то ее оповещает. Может, просит понять его? Или вымаливает разрешение явиться в дом, чтобы забрать пластинки Стиви Уандера? Или клянчит чайник во временное пользование? Так или иначе, но я чувствую, как мама прилагает усилия, чтобы в ее голосе не прозвучало горечи обиды или откровенной злобы.
Но ей это все равно не удается.
Она пытается вести себя так, словно все то, что вытворяет отец, ее ничуть не удивляет, что она прекрасно его знает. Более того, мама притворяется, будто ничего другого и не ожидала от человека, который провел с ней в браке большую половину своей жизни. Но это не так.
Его новая жизнь в чужой части города находится за пределами ее воображения. Она не понимает, как он оказался там, почему все так произошло. Она не догадывается, когда и почему начала расти эта страшная брешь в ее жизни.
Когда мама вешает трубку, она улыбается. Это своеобразная форма самозащиты. Ее улыбка крепка и надежна, как бронежилет.
Мы решаем поужинать с мамой в "Шанхайском драконе".
Этот вечер становится необычным для нас обоих. Если не считать летних каникул во времена моего детства, когда мы семьей отдыхали на условиях полупансиона у моря, на юге Англии, а также туристических столовых в Греции и Испании в более поздние годы, мы не слишком часто посещали рестораны вместе. И вот что удивительно: женщина, которая с удовольствием кормит ежедневно тысячу бездельников в течение всего учебного года, предпочитает, как она сама говорит, "свою собственную стряпню в своем собственном доме".
Но когда отец нас бросил, мама стала есть очень мало, и это меня пугает. Она и раньше была стройной. Мой отец в свою бытность журналистом прибавлял ежегодно в талии дюйм за дюймом, а также не менее фунта в весе, что считалось своеобразной нормой. А мама сейчас становится какой-то костлявой. Взгляд у нее пустой и блуждающий, и это тоже страшит меня. Я знаю, частично это можно отнести на счет бессонных ночей. Когда я ворочаюсь в кровати от собственного одиночества, то слышу, как мама бродит по дому, не находя себе покоя. И еще ее угнетает то, что больше не нужно готовить семейных обедов и ужинов, потому что самой семьи как таковой уже не существует.
Мы приближаемся к "Шанхайскому дракону" и заходим внутрь. Я вдруг замечаю, что мама выглядит счастливой.
- Здесь очень мило, дорогой мой, - произносит она, искренне восхищаясь уродливо деформированным корнем женьшеня, плавающим в прозрачном сосуде. Мне он напоминает результат какого-то безумного научного эксперимента. Теперь я замечаю, что по всем уголкам ресторана стоят такие же сосуды. - Нет, правда, тут очень уютно и комфортно.
Из кухни выходит Джойс. Она смотрит на мою маму, любующуюся женьшенем.
- Нравится?
- Прелесть!
- Вы знаете, что это?
Мама прищуривается:
- Корень женьшеня, если не ошибаюсь. Причем самый настоящий, а не те пилюли и капсулы, которые приходится покупать в аптеке.
Джойс улыбается, довольная ответом моей мамы.
- Это действительно женьшень, - подтверждает она. - Вас вокруг пальца не обведешь. Да-да, это и есть знаменитый женьшень. Помогает от стресса. А еще когда вы устали. Когда вам грустно.
- Мне бы он здорово пригодился! - смеется мама, и мне хочется прижаться к ней и покрепче обнять.
- Прошу вас! - Джойс широким жестом приглашает нас занять любой столик в пустом ресторане.
Атмосфера в "Шанхайском драконе" в шесть часов вечера отличается от того, что здесь происходит, скажем, в полночь. Пока здесь нет пьяных. И если не считать нас с мамой, тут вообще нет ни одного посетителя.
Мы заказываем утку по-пекински. Моя мама справляется с палочками для еды куда проворнее, чем я мог предположить. Мы накладываем на оладьи лук, огурцы, кусочки утки и заливаем все это сливовым соусом. В соседнем зале, где выдают заказы навынос, обедает семейство Чан. Все столики в "Шанхайском драконе" накрыты белыми скатертями. Все, кроме одного, того самого, за которым питаются хозяева.
Сейчас здесь присутствуют все члены семьи. Джордж разливает по мискам суп с лапшой. Рядом с ним расположились его внуки. Отец детей, пухлый Гарольд, с шумом втягивает в себя лапшу, да с такой скоростью, словно хочет установить мировой рекорд по ее поглощению. Его супруга Дорис ест не столь поспешно, но при этом она так низко наклонила голову к миске, что у нее запотели очки. Джойс то и дело выдает строгие указания на кантонском диалекте мужу, сыну и невестке, но более всего - внукам. Одновременно она успевает проверить, все ли в порядке у нас с мамой.
Я осознаю, что начинаю завидовать этому семейству. Мне не хватает подобной близости, доверия и чувства родства, которые, наверное, всегда культивировались у Чанов. Их семья в полном сборе. И, глядя на их сплоченность, я ощущаю грусть. Даже, наверное, не грусть, а некое щемящее сердце желание снова испытать нечто подобное. Потому что когда-то я сам являлся членом дружной семьи.
К тому времени как мы расплатились по счету, Чаны уже разошлись. Джордж и Гарольд отправились на кухню, дети и Дорис поднялись наверх в свою квартиру, и только Джойс осталась в зале, чтобы встретить первых посетителей из бесконечного вечернего потока клиентов.
Мы покидаем ресторан, и Джойс успевает сунуть маме в руки коричневый пакет. Я уверен, что в нем содержится нечто такое, что поможет маме поскорее справиться со всеми горестями, которые произошли в ее личном мире.
- Это мой подарок вам, - с доброй улыбкой произносит Джойс.
_____
Что же такого Роуз видела во мне? Она могла бы выбрать любого парня из своего офиса и имела бы потрясающий успех. Но почему ее выбор остановился именно на мне?
Потому что я милый. Похоже, это не очень завидное преимущество. Как правило, именно так говорят женщины парню, перед тем как поменять его на какой-нибудь мускулистый экземпляр, владеющий собственным "мазерати". Но Роуз был нужен именно милый парень. И она выбрала меня.
Да-да, я действительно был таким. Я всегда влюблялся в женщин, с которыми провел хотя бы одну ночь, даже если от меня этого никто не требовал или же любовь при некоторых обстоятельствах вообще оказывалась неуместной. Я не мог трахаться, не испытывая при этом самых нежных чувств к партнерше. Я никогда не мог понять тех молодых людей, которые при сексе ни о чем возвышенном не думают и слепо следуют лишь требованиям своей физиологии. Наверное, так происходит потому, что я слишком уж часто и подолгу слушаю пластинки Фрэнка Синатры. А еще потому, что секс мне всегда представлялся чем-то вроде путешествия на Луну на незримых крыльях, а не просто "перепихнином". И конечно, потому, что я не переставал искать свою любовь, одну-единственную и неповторимую.
Роуз сумела рассмотреть что-то необычное во мне, нечто такое, что было достойно ее любви.
Но быть милым вечно невозможно. Это свойство так же со временем исчезает, как улетучивается молодость и кончаются деньги. Оно пропадает как раз в тот момент, когда ваша бдительность засыпает. Вот посмотрите на меня сейчас. Я уже совсем не такой милый, каким был раньше.
Конечно, я не хочу отказываться от жизни, любви и всего такого прочего, но в данный момент со мной происходит нечто такое, чего изменить я уже не в силах, сама жизнь заставила меня почувствовать, будто смерть не за горами.
Я потерял веру и уже не знаю, сумею ли когда-нибудь вообще вернуть ее. Потому что до сих пор очень скучаю без Роуз и буду тосковать по ней вечно.
9
Сейчас только полдень, но частный клуб в Сохо уже полон строгих и миловидных мужчин и женщин. Они неспешно потягивают напитки и разговаривают о проектах, которым, скорее всего, никогда не суждено осуществиться.
Как, например, мечтам моего отца.
Если вас интересует мое мнение, скажу откровенно: свои планы они никогда не претворят в жизнь. Мой старик и его подружка станут влачить жалкое существование. Их чувства очень скоро угаснут. Не знаю, но что-то подсказывает мне именно такой печальный исход их романа.
- Надеюсь, ты придешь на свадьбу, - говорит он.
Я стараюсь спрятаться за стаканом минеральной воды без газа, а отец в это время нервно набирает себе из большой чаши целую горсть орешков. Я никак не могу понять, пытается ли он меня спровоцировать и рассердить всерьез, или же он в самом деле спятил.
- На чью еще свадьбу?
- На мою. На нашу с Леной свадьбу.
- А разве ты уже развелся?
- Нет еще.
- Значит, тебе удалось подыскать стоящего адвоката по бракоразводным процессам?
- Тоже нет.
- Тогда, может быть, еще рановато разучивать свадебные песни и разбрасывать конфетти, как ты полагаешь? Или ты поторопился разослать открытки с приглашением на торжество и уже заказал у кондитера свадебный торт?
Отец подается вперед, чтобы все, что он сейчас скажет, оставалось строго между нами.
- Я только хочу, чтобы ты наконец понял, насколько все это серьезно, - полушепотом сообщает он. - А ты только и делаешь, что посмеиваешься надо мной.
- Да ты просто тупой баран, почувствовавший себя на старости лет настоящим самцом. А это, к сожалению, совсем не смешно, папа.
- Я бы выглядел смешным, если бы вдруг полюбил женщину своего возраста. Но зачем бы мне понадобился тот, кто похож на меня самого?
- Как, например, твоя жена? Ты это хотел сказать?
- Я люблю твою маму, Элфи. Я всегда ее любил и буду любить. И собираюсь заботиться о ней в дальнейшем.
- Ну просто вершина добропорядочности!
- Но страсть с годами утихает. Ты не веришь мне, потому что сам так и не сумел пройти через все это.
- Верно подметил.
- И мне очень жаль тебя, Элфи. Я очень любил Роуз. И тебе это хорошо известно.
Он не обманывает меня. Мой папа действительно любил Роуз. На похоронах ему стало плохо. Когда ритуал уже подходил к концу, отец с трудом держался на ногах.
- Страсть угасает, Элфи. Она превращается во что-то другое. В дружбу. В привязанность. В привычку. И некоторым этого оказывается вполне достаточно. А для других людей этого мало.
Я устаю от его объяснений и прошу принести счет, но отец настаивает, чтобы за угощение платил именно он. Тоже мне, важная благородная персона!
Мы выходим на улицу, и отец примирительно кладет мне руку на плечо. Я не делаю ни малейшего движения, чтобы в ответ тоже подбодрить его своим прикосновением. Однако в этот момент не могу не почувствовать, что все равно люблю его. Он всегда будет моим отцом. Я к нему привязан.
- Я просто хочу получить от жизни еще один шанс стать счастливым, - говорит он. - Неужели это так плохо?
Я смотрю, как он идет по узким улочкам Сохо, где все пешеходы в среднем лет на тридцать моложе его. Они спокойно попивают кофе, разглядывают друг друга и, похоже, никуда не торопятся. Эти молодые люди могут позволить себе вот так бесцельно растрачивать свое время. Мне становится невыносимо жаль отца.
"Еще один шанс", - мысленно повторяю я.
Неужели он так ничего и не понял? Неужели ему это недоступно?
Ведь счастье в жизни нам предоставляется только один раз.
На этих похоронах все было не так.
Мне и раньше доводилось присутствовать на подобных мероприятиях, но там все происходило по-другому. Когда провожали в последний путь обоих моих дедушек и бабушку, все шло иначе, не так, как в тот день, когда мы все прощались с Роуз.
Уж слишком она была молода. И не только она одна. Молоденькими оказались и те, кто ее оплакивал. Большинству присутствовавших было чуть больше двадцати лет. Сюда пришли ее школьные друзья, соседи и соседки, подружки по университету и сослуживцы, работавшие вместе с ней в "конторе". Многим из них никогда раньше не приходилось бывать на похоронах. Скорее всего, они еще не теряли никого из своих родных и близких. Все эти юноши и девушки пребывали в состоянии сильнейшего душевного потрясения. Молодые люди даже не надели черных галстуков - вот насколько они были не подготовлены к тому, что произошло. Они не совсем понимали, во что нужно одеться, как правильно себя вести и что следует говорить в подобных случаях. Слишком неожиданно и рано все это произошло. Очень уж рано. И я приблизительно представлял, что они испытывали в тот день.
Я ехал в первой машине вместе с родителями Роуз. Я не мог найти нужных слов, чтобы хоть немного утешить их, потому что таких слов просто не существовало. Но на этом мои беды не закончились. Я чувствовал полное отсутствие связи между собой и ее родителями. Мы уже стали друг другу чужими, и в ближайшем будущем я должен был навсегда исчезнуть из их жизни, а они - из моей. Та, что связывала нас, лежала в машине, ехавшей перед нами, в сосновом гробу, накрытом тремя венками из алых роз. Один венок от родителей Роуз, второй - от меня и третий - от моих папы с мамой. Разные венки, символизирующие разное горе.