Можно подумать, что если отец ездит на гоночном велосипеде и выглядит словно кенар, то слушает исключительно последние новомодные хиты. На самом же деле он обожает "золотое старье". Особенно соул и негритянский джаз-рок. Стиви Уандера. Смоки Робинсона. Марвина Гэйла. Дайану Росс. Музыку "юной Америки", когда и Америка, и отец мой были молоды.
Я же больше люблю Синатру, и любовь эту привил мне дедушка. Он уже много лет как умер, но когда я был маленьким, дед садился в большое кресло в гостиной дома, который тоже стал одним из главных персонажей "Апельсинов к Рождеству", брал меня на колени и мы вместе слушали лившийся из проигрывателя голос Фрэнка, певшего о чем-то дивном и далеком. Я до сих пор помню запах дедушкиного табака и терпкий аромат лосьона "Олд спайс". Я тогда еще не понимал, что все песни Синатры были о женщинах. О любви и о страсти, о разлуке. Это просто были песни обо мне и о дедушке.
Иногда мы видели Синатру в фильмах, когда их показывали по нашему старому черно-белому телевизору. "Отсюда и в вечность", "Тони Роум", "Без оглядки" - картины о крепких парнях с разбитыми сердцами, которые так здорово дополняли музыку.
- Деда! - кричал я. - Это Фрэнк!
- Верно, это Фрэнк. - Он обнимал меня своей мускулистой рукой, и мы вновь приникали к экрану.
Я вырос на любви к Синатре, но, слушая его теперь, я вовсе не мечтаю о Лас-Вегасе, Палм-Спрингс или Нью-Йорке. Когда я слушаю старину Фрэнка, мне на ум не приходят "Крысоловы", Ава Гарднер вместе с Дино де Сантисом и Сэмми Уолтерсом. Весь этот "джентльменский набор".
Песни Синатры напоминают мне, как я сидел на коленях у деда в гостиной старого дома в "банджо" - именно так прозвали наш тупик на задворках Ист-Энда за его причудливую форму. Песни Синатры пахнут табаком и лосьоном "Олд спайс" и возвращают меня в то время, когда я был окружен искренней, беззаветной любовью и наивно думал, что так будет вечно.
Мой отец всегда пытался приохотить меня к соулу и джаз-року. И мне действительно нравятся все эти "О, моя крошка-милашка" - разве это может не нравиться? Но когда я взрослел, я все больше и больше понимал разницу между любимой музыкой отца и деда.
Песни, которые мне ставил отец, были о том, что ты молод, а песни деда - что ты живой, настоящий…
Я открываю дверь и помогаю отцу вкатить велосипед в прихожую. Это какой-то супергоночный агрегат с низко поставленным рулем и с сиденьем чуть больше крапивного листа. Таких я раньше никогда не видел.
- У тебя новый велик, пап?
- Да, вот думал прокатиться до зала. Ехать-то всего ничего. Мне даже полезно, сердчишко не застаивается.
Я качаю головой и улыбаюсь; я поражен и вместе с тем до глубины души тронут тем, как же все-таки мой старик изменился. Во времена моей юности он был типичным репортером, стабильно раздававшимся вширь от нерегулярного питания и частых выпивок. Теперь же, на пороге седьмого десятка, он вдруг превратился в Жана-Клода Ван Дамма.
- Пап, да ты и впрямь увлекся. Всем этим своим фитнесом…
- Тебе неплохо бы как-нибудь составить мне компанию. Я серьезно, Элфи. Пора бы уже начать следить за собой. Ты ведь толстеешь.
Порой мне кажется, что отец просто одержим своим здоровьем.
Мне даже как-то неудобно рассказывать "Жану Клоду" о своей, с позволения сказать, пробежке в парке. И я вовсе не хочу с ним спорить. Пожалуй, именно так и понимаешь, что ты уже не молод: пропадает всякая охота пререкаться с родителями по любому поводу. И когда он катит велосипед по коридору, я вдруг ловлю свое отражение в зеркале и думаю: а какая, собственно, разница? На ринг же мне все равно не выходить.
Мы с отцом заходим в гостиную, где моя бабушка сидит в любимом кресле с неизменным таблоидом. Кажется, она поглощена статьей под заголовком "Танцовщица из Манилы у меня дружка сманила".
- Привет, мам, - говорит отец, целуя ее в лоб. - Всё сплетни читаешь?
- Привет, ба, - улыбаюсь я, проделывая тот же ритуал.
У нас в семье любят целоваться. Кожа у бабушки нежная и сухая, чем-то напоминающая бумагу, полежавшую на солнце. Она поднимает на меня свои слезящиеся голубые глаза и медленно качает головой.
Я беру ее за руку. Я люблю свою бабуленьку.
- Не везет, Элфи, - произносит она. - Опять мне не везет, внучек.
Я замечаю, что в руках она держит лотерейный билет. Это один из наших с бабушкой еженедельных ритуалов. Она всякий раз искренне изумляется, что опять не удалось выиграть в лотерею десять миллионов фунтов. Каждое воскресенье она приходит к нам на обед и на полном серьезе возмущается и негодует по поводу своей неудачи. И всякий раз я ей соболезную.
- Не везет, ба? Ничего страшного, повезет в другой раз.
- В понедельник на работу, Элфи. - Бабушка улыбается, прекрасно зная, что ни ей, ни мне завтра никуда идти не надо. Потом начинает методично рвать лотерейный билет. Кажется, что на это уходят все ее силы, и она задремывает после успешного выполнения задачи.
Сквозь высокое окно я вижу, как мама сгребает в саду опавшие листья. Хотя иногда создается впечатление, что она чувствует себя не в своей тарелке в этом огромном новом доме, купленном на гонорары отца, мама просто обожает наш сад.
Она замечает меня и улыбается, подпрыгивая на одном месте и надувая щеки. Через несколько секунд до меня доходит, что мама пародирует мою пробежку в парке. Я приветствую ее, подняв вверх большие пальцы обеих рук, и она снова принимается сгребать листья, улыбаясь чему-то своему. Знаю, она рада, что я выбрался из дома, чтобы, по ее любимому выражению, "немного подышать и проветриться".
Хлопает входная дверь, и через несколько мгновений появляется миловидная молодая женщина. Она выглядит пародией на актрису Камерон Диас - почти глянцево-карикатурное сочетание светлых волос, голубых глаз и лыжного загара. Это Лена, наша домработница-чешка, очень толковая особа. Ее лицо принимает чуть глуповатое выражение лишь иногда, когда она завтракает хлопьями из отрубей и, сидя на стуле, пританцовывает в такт музыке.
Лена вовсе не глупышка, просто она еще очень молоденькая. Порой кажется, что она ко мне "неровно дышит". Этакая детско-подростковая влюбленность. Возможно, придется ей как можно деликатнее объяснить, что я вовсе не ищу новых отношений. Она, безусловно, красивая девушка, и даже очень. Однажды наш почтальон засмотрелся на нее так, что въехал на велосипеде прямо в фонарный столб, усеяв пол-улицы рекламными буклетами и воскресными приложениями. Даже странно, что я не обращаю на нее внимания. А может, в этом как раз ничего странного и нет.
Стук двери выводит бабушку из дремы, и она радушно улыбается Лене, очевидно принимая ее за какую-то дальнюю родственницу.
- Простите, что опоздала, - говорит Лена на таком хорошем английском, словно прожила здесь полжизни. - Метро по воскресеньям - просто ужас какой-то! Сейчас займусь обедом.
- Это со-вер-шен-но все равно, - медленно выговаривает бабушка.
Бабуля наша, помимо всего прочего, считает, что Лена или глухая, или тупая, или двух слов по-английски связать не может, или же все, вместе взятое. Она показывает на меня:
- Он нет голодный.
- Вот и чудно, - улыбается Лена. Она говорит на пяти языках и учится на магистра экономики в колледже при Лондонском университете. - Тотчас приступаю.
- Я помогу, - говорит отец.
- Нет-нет, спасибо большое.
- Нет уж, позвольте.
Они скрываются на кухне, а мы с бабушкой смотрим какую-то новую программу, где люди колотят друг друга, потому что один из них вдруг обнаружил, что его подружка оказалась… мужчиной. Никогда раньше такого не видел. Даже глупость и та нового образца.
Из кухни слышится смех - это отец с Леной разгружают посудомоечную машину.
Я никогда не замечал, чтобы отец что-то делал или помогал по хозяйству. И это тоже что-то новенькое.
3
Я гуляю по китайскому кварталу Лондона.
С тех пор как вернулся домой, я занимаюсь этим целые дни напролет. Я еду на подземке в Уэст-Энд и сразу же направляюсь в этот небольшой лондонский уголок, где улицы имеют одновременно и китайские, и английские названия. Именно тут я и гуляю часами.
Сюда можно попасть тремя способами: через Уордур-стрит с запада, Макклесфилд-стрит с севера или Ньюпорт-Корт с востока. Я прохожу по одной из этих широких шумных улиц, пока местность не начинает пробуждать во мне нежные ностальгические воспоминания. И тогда кажется, что я вернулся на другой конец света.
Проходит всего несколько минут - и вот я уже снова будто бы очутился в Гонконге. Нет, здесь, конечно, не увидишь зазубренную линию горизонта, состоящую из контуров небоскребов, не порадует глаз знаменитый шумный порт или величественная горная вершина. И все же тут много такого, что я наблюдал каждый день, когда жил в Колуне или проводил свободное время в Ванчае.
Из витрин на меня смотрят пластиковые утки, приглашающие зайти в магазин, а вокруг шныряют симпатичные девчонки со сверкающими черными волосами, без умолку болтая по своим разноцветным мобильным телефонам. Пожилые люди со вставными золотыми зубами ведут за собой очаровательных малышей, блестящие темные глазенки которых напоминают драгоценные камни. Молодые мамаши горделиво выступают с детьми, разодетыми по последней моде. Юные сорванцы с зачесанными назад волосами важно шествуют по улицам с независимым видом. Спешат на работу официантки, одетые в одинаковую форму. Некоторые из них уже надраивают до блеска крошечный квадратик асфальта перед входом в такой же малюсенький ресторанчик. А возле задней части здания, там, где в ресторане за зеркальным стеклом расположена кухня, клубами стелется пар. И туда же, с черного хода, рабочие в грязных, засаленных жилетках заносят огромные коробки с замороженной рыбой.
Китайский квартал, пожалуй, единственное место в городе, где я чувствую себя по-настоящему счастливым. И дело не только в том, что здесь все напоминает мне о Гонконге. Я возвращаюсь к тем временам, когда мы с Роуз были вместе.
Несмотря на супермаркеты, магазины и, разумеется, рестораны с их блеском и изобилием, как в Гонконге, все же тут не найти именно такого местечка, где можно надолго задержаться и понаблюдать, как вокруг тебя кипит жизнь. Хотя поблизости и находится Сохо, где уличная суета напоминает беспокойное Средиземноморье. Я хочу сказать, что тут нет тех крошечных кафетериев, кафе или баров, которых в избытке понастроили в Гонконге. И если вы пожелали выпить в тишине и уединении чашечку капучино и на полчасика остаться наедине с самим собой, вы выбрали не то место. Нет, все здесь как-то не по-китайски. Правда, даже столь печальный факт меня не слишком расстраивает. А это означает, что я спокойно и невозмутимо продолжаю свой путь.
Я перемещаюсь вдоль центральной артерии квартала - Джерард-стрит, вливаюсь в людской поток на Уордур-стрит и оказываюсь на западной границе китайского квартала, где уже появляются первые пиццерии и ночные клубы. Затем ныряю в сумрачную и узкую Лисл-стрит, где пахнет одновременно и жареными утками, и бензином. Затем, вероятно, пройдусь по Литл-Ньюпорт-стрит, где полюбуюсь гигантской головой китайского дракона, выполненной из папье-маше. Она глядит на меня из витрины магазина, торгующего предметами, необходимыми для увлекающихся восточными боевыми искусствами. Магазин носит гордое название "Путь Шаолиня". Мне кажется, что дракон поставлен сюда на стражу и охраняет всевозможные тренировочные груши, макивары и ящики с грудами кимоно.
И наконец, дойдя до книжных лавок и театров у Чинг-Кросс-роуд, я, скорее всего, снова поверну назад и отправлюсь на Ньюпорт-Корт, где можно приобрести китайские журналы, компакт-диски и вообще все, что угодно, относящееся к этой стране.
Пока я бесцельно брожу по китайскому кварталу, из головы никак не выходит одно стихотворение, принадлежащее перу Киплинга. Мы изучали его в то время, когда я преподавал английскую литературу в школе для мальчиков, основанной фондом принцессы Дианы.
Стихотворение "Мандалай" посвящено уволенному в запас британскому солдату. Он успел отслужить где-то "к Востоку от Суэца" и теперь бродит по Лондону. Может быть, этот парень уже умудрился устроиться курьером в какой-нибудь банк и, прогуливаясь по городу, не так уж напрасно тратит свое время? Неужели он действительно зарабатывает себе на жизнь тем, что выполняет поручения кого-то из предков Джоша? Итак, главный герой вспоминает о том, как шумит ветер в широких листьях пальм, о том, как слоны помогают людям таскать тяжелые тиковые бревна, и, конечно, о той женщине, которую оставил там, вдали. Правда, наш солдат вовсе не одинок. Он сообщает, что в слякотную лондонскую погоду вместе с ним от "Челси до Стрэнда" маршируют с полсотни служанок. Хотя иногда ему становится грустно, и вот тогда он вспоминает "рассветы, приходящие со стороны Китая". Они такие же неожиданные, как грозы, и тогда ему кажется, что снова наступило то самое благословенное время, когда он был рядом со своей любимой.
"Так, значит, это стихотворение рассказывает о его телке, да, сэр? - спросил как-то один из моих самых смышленых и одновременно несносных учеников, наслаждаясь взрывом смеха с задних парт в классе. - То есть тут говорится о… как бы лучше это назвать… сексуальном туризме? Автор буквально призывает к нему… Ой, то есть, я хотел сказать, призывает всячески обвинять и осуждать его. Правильно я сказал, сэр?"
Пожалуй, этот скромный солдат и его судьба ничуть не тревожили моих бесшабашных подопечных, беззлобно скалившихся на меня. Впрочем, в те времена герой Киплинга и меня самого не слишком волновал. Но вот теперь, когда я снова очутился в Лондоне, "Мандалай" не дает мне покоя. Строчки из стихотворения вертятся в голове, и я снова и снова вспоминаю о своем брошенном доме и навсегда потерянной жене.
Звон храмовых колоколов покой мой нарушает,
И пагода у моря стоит назло волнам.
Она беззвучно мне слегка напоминает
О том, что быть я должен всегда с ней рядом сам.
Мне нравится приходить в китайский квартал пораньше, еще до того, как сюда нагрянут толпы медлительных любопытных туристов со своими фотоаппаратами и видеокамерами. Мне уже осточертели и их пустые взгляды, и обязательные рюкзаки на спинах, больше напоминающие уродливые верблюжьи горбы. Я люблю приезжать сюда, когда из машин только начинают выгружать заказанные товары, пожилые дамы устраиваются у окошек и перед домами, словно занимают места в партере, и повсюду видны небольшие группки мужчин, что-то бойко обсуждающих между собой на кантонском диалекте. Очень скоро они разойдутся по своим делам: многие из них исчезнут в ресторанах, а кое-кто отправится искать счастья в игорных домах.
Вот эти часы я, пожалуй, люблю больше всего. Китайцы готовятся встретить новый день. И это больше всего напоминает мне о Гонконге.
Кстати, я всегда обедаю (иногда - достаточно рано) именно в китайском квартале. Как правило, я выбираю рыбный суп с клецками в стареньком ресторане "Новый Свет", каких осталось мало даже в этом районе. Тут до сих пор девушки толкают перед собой тележки с горячими булочками, жареной свининой и печеными баклажанами. Тележки передвигают по кругу большого красно-золотого зала, и каждый клиент может выбрать кушанья прямо с них, а не мучиться со сложными меню и непонятными замысловатыми названиями блюд.
А когда приходится обедать довольно поздно, тогда я предпочитаю проглотить, скажем, миску вермишелевого супа в каком-нибудь маленьком ресторанчике на Джерард-стрит, где никто не будет спорить с вами и не удивится, если вы закажете столик в четыре часа пополудни.
Впрочем, в китайском квартале можно есть сколько угодно и когда угодно. Пожалуй, это мне больше всего нравится в традициях кантонцев. Они не вмешиваются в твою жизнь и не навязывают свои правила. Им до этого нет никакого дела. И подобное равнодушие играет в их быту весьма немаловажную роль.
С тех пор как побывал в Гонконге, я стал большим ценителем послеполуденного чаепития. Это нечто вроде ритуала, когда в начинающий слабеть от нехватки энергии организм вы методично добавляете порции сахара и кофеина. Кстати, Роуз тоже очень нравилось это занятие. Она считала, что послеполуденное чаепитие является самым безобидным и достойным принятием пищи хотя бы потому, что происходит, как правило, в рабочее время.
Роуз часто говорила нечто подобное, и от ее высказываний становилось легче на душе. У меня создавалось впечатление, что она разделяет все мои чувства. Мне-то казалось, что я просто стремился насытить свою бездонную утробу сдобными лепешками с вареньем средь бела дня. Но Роуз объяснила, что на самом-то деле я пытался хоть ненадолго смотаться из ненавистной школы "Двойной успех".
Возле Бонд-стрит имеется один шикарный отель, где можно по-человечески попить чая. Сюда приходят туристы, которым необходимо вкусить традиции "доброй старой Англии" и обязательно попробовать настоящий "Эрл Грей" из маленького чайничка. Меня это, конечно же, не касается.
В зале слышны разговоры на десяти языках, если не больше. И вот в ресторане появляюсь я с неизменным номером "Ивнинг стандард" под мышкой. Официант неприветливо на меня смотрит. Ему почему-то кажется, будто я забрел сюда по ошибке.
- Чаю, сэр? Столик на сколько лиц?
- На одно.
Он приносит мне чайник горячего чая и высокую пирожницу, которая сейчас больше напоминает внушительный свадебный торт. Ее "этажи" загружены толстыми сдобными лепешками, розетками с кремами и ярко-красным джемом и, конечно, самыми разнообразными крошечными сэндвичами.
Официант меняет свое отношение ко мне на более дружелюбное. Туристы не слишком шумят, а лепешки еще почти горячие. С хлеба на сэндвичах с лососем и огурчиками аккуратно срезаны корочки. А чай заварен из настоящих листьев, а не из каких-то сомнительных пакетиков. Одним словом, все здесь подают так, как положено.
Вот только продукты почему-то имеют совсем другой вкус.
Я возвращаюсь к подземке через шумную и суетливую Оксфорд-стрит. Здесь отовсюду звучит музыка. Она сотрясает все мои внутренности, даже пломбы в зубах. Она льется из модных бутиков, из небольших магазинов, где торгуют дисками, и, конечно, из многочисленных кафетериев. Когда-то незатейливый блеск и показная роскошь этой улицы символизировали собой весь Лондон. Теперь же мне кажется, что я сам стал чужим в море новой и чуждой мне музыки, надоевшей, вечно возрождающейся моды и толпы прыщавых юнцов. Это лишний раз напоминает мне о том, как я постарел. Нет, Оксфорд-стрит осталась прежней, просто изменился я сам. Мне хочется побыстрее выбраться отсюда, но уже начался час пик, поэтому мое продвижение вперед значительно замедлилось. Возле станции подземки я замечаю двух молодых иностранцев. Они прислонились к стене, словно уставшие от жизни проститутки. Это какие-то еще не прижившиеся здесь иностранцы. Они уныло смотрят по сторонам, хотя одеты по последней моде. Девушка-азиатка с осветленными волосами и симпатичный юноша, прибывший сюда из какого-то солнечного средиземноморского городка, с тоненькими усиками и аккуратно подстриженными висками. В руках они держат по пачке листовок, которые пытаются всучить прохожим. Между собой молодые люди разговаривают на отвратительном английском. На их лицах написано полное равнодушие. Кажется, им абсолютно наплевать, раздадут они свои листовки или просто выкинут в ближайшую урну, доверху забитую мусором.
Я протягиваю руку и беру листовку.
Научитесь хорошо говорить по-английски.
@ Международная школа
иностранных языков Черчилля.