Ната была жива - ей даже заметно полегчало. Она ходила по жарко натопленной комнате все в тех же брюках и тельняжке, в которых Николай Петрович увидел ее в тот день на обрыве. И он неожиданно для самого себя обрадовался, что Ната не умерла. Выставил на стол водку и выложил колбасу, сказав, что они с Лешей непременно заночуют - уже смеркается, а дорога похожа на сплошное болото. Леша, похлебав горячего борща, ушел спать. Ната только пригубила рюмку с водкой и отодвинула от себя. А вот Устинья пила так, что он только успевал ей подливать. Пила и не пьянела, а лишь смотрела на него настороженно из-под прищуренных век.
Николай Петрович не выдержал и спросил:
- Чего молчишь? Говори, не съем я тебя. Да ты меня и не боишься.
Устинья стрельнула глазами в сторону Наты, процедила едва слышно: "Потом", - и хлобыстнула водки. Ната, почувствовав, что она лишняя, сказала, что идет спать, потянулась и ушла в свою жарко натопленную комнату.
Устинья встала, поплотнее прикрыла дверь и даже накинула на нее крючок.
- Анджея видели, - сказала она, не спуская глаз с Николая Петровича.
Николай Петрович не сразу вник в смысл слов Устиньи. Имя "Анджей" сохранилось в его памяти как бестелесный символ его фронтового друга. Почему-то последнее время он и не вспоминал его в связи с этим домом у реки.
- Видели? - машинально переспросил Николай Петрович, еще не до конца осознав значение этого глагола. - Где? Когда?
- В соседнем районе. С ним заговорил Васильич, бакенщик. Сказывал, он длинную бороду отрастил и работает паромщиком. Васильич божится, что это был Анджей, хотя тот назвал себя Иваном Федоровичем. Я верю Васильичу - он попусту болтать не станет.
- А потом… потом его видел кто-нибудь?
- Нет. Я в тот же день, как мне Васильич рассказал, поехала туда на лодке - это всего-ничего, каких-то сто километров по течению. Но там уже работал на пароме дед. Тот человек у них всего десять дней проработал, получил двадцать трудодней мукой, постным маслом и исчез. У него была справка на имя Ивана Федоровича Гриценко. Вроде бы по форме и с гербовой печатью.
- Вот видишь, Васильич твой мог и обознаться, - с облегчением сказал Николай Петрович. - Если бы Анджей был жив, он бы давно объявился.
- Зачем? Нельзя ему объявляться. Нельзя.
- Чего-то ты не договариваешь.
- Да, не договариваю. Не надо, не надо, Петрович, ни о чем меня больше спрашивать. Ой, не надо.
Он открыл еще одну бутылку и налил им с Устиньей по полной граненой рюмке водки. Она выпила свою залпом, не закусывая. Николай Петрович понял с внезапной отчетливостью, что хмель его не возьмет, выпей он хоть бочку. В голове шумело, точно его мозг, дойдя до определенного состояния, стал превращаться в иную форму материи.
- Назад я возвращалась трое суток, - рассказывала Устинья. - Как нарочно, поднялся встречный ветер, и по реке гнало высокие волны. Я тащила лодку на себе, а вода в реке была ледяная. Едва до дому добралась, а наверх меня уже Натка поднимала, не помню как. Я в бреду была.
- Ты ей… рассказала? - обеспокоенно поинтересовался Николай Петрович.
- А что я ей могла рассказать? Что мне почудилось, будто моя первая любовь жива, и я на старости лет бросилась разыскивать то, что навсегда потеряла? Вряд ли бы она это поняла. Моет, в бреду я и сказала что-то такое. По крайней мере, Натка не подозревает, что вся эта история с моим безумным путешествием за призраком имеет какое-то отношение к тебе. Ведь ты, как я поняла, боишься, что она может про это догадаться. Верно?
- Да, боюсь, - признался Николай Петрович. - Хотя и не верю, что Анджей мог уцелеть в ту страшную ночь. Не верю.
- Легче всего сказать "не верю" и на этом поставить точку. Ты не хочешь верить, потому и не веришь, а я хочу. Я очень хочу, чтобы Анджей был жив. - Устинья вдруг уронила голову на стол и разрыдалась. - Так у нас с тобой всегда будет: то, чего буду очень хотеть я, не будешь хотеть ты. И наоборот, - слышал он сквозь рыдания. - Все у нас с тобой будет наоборот. Как в зеркале. Ты знаешь, как бывает в зеркале?
- Знаю, - буркнул он.
- Как я не хотела, чтобы ты в этом доме хозяином стал… Ты помнишь, какой он был при Анджее? Светлый, с распахнутыми окнами, полный букетов цветов и жужжания пчел. А при тебе стал мрачным, угрюмым. Даже когда ты уехал отсюда в город. Все равно на каждом столе, стуле, подоконнике как бы печать: "Я принадлежу Соломину". И на Марье стоит эта печать… А вот коречка моя никому не принадлежит, хоть ты ее и удочерил. Правильно сделал, что удочерил, потому что ей жизнь жить. А какая жизнь может быть в этой стране у дочери польского дворянина и…
- Замолчи, - приказал Николай Петрович. - Распустила тут пьяные нюни. Не одни мы в доме. Стены и те нынче имеют уши.
- Молчу, - безропотно подчинилась Устинья. - Я коречку свою крепко люблю, и тебе за нее многое прощаю. А главное знаю точно: ты к смерти Анджея никак не причастен, хоть тут и разное болтают. Но попомни мое слово, Петрович: если Анджей живой, он обязательно вернется в этот дом. Потому что… он ждет его. Ждет. Ты не смотри, что я пьяная - я все-все наперед знаю, как оно будет. Ох, Анджей, бедный мой Анджей, какую же нелегкую судьбу послал тебе Бог…
Маша обычно играла на рояле, когда Николай Петрович возвращался с работы. За два с половиной года, прошедшие с появления в доме инструмента, она так прекрасно стала играть, что это слышал даже Николай Петрович своим, как он выражался, "немузыкальным" ухом. Тихонько, чтобы не потревожить ее, он переодевался, мыл руки и шел ужинать на кухню к Вере. Сюда тоже доносились звуки музыки. Они были мягки, приглушены стенами, и от этого казались печальными. Маша всегда играла что-то грустное - минорное, как выражалась Машка. Когда Маша играла, Машка сидела в уголке дивана в одной позе: подбородок на острых коленках, пальцы рук сплетены на затылке, глаза полуприкрыты. И выражение лица такое сосредоточенное, словно боится она пропустить что-то для себя очень важное, что непременно должно ей открыться в музыке. "Я страдаю, когда слушаю музыку", - сказала как-то Машка. Тогда Николаю Петровичу показалось, что ей просто нравится это слово - страдаю, тем более, что она часто говорила: "Я страдаю, когда меня обманывают", или: "Я страдаю, когда меня заставляют есть насильно", ну и так далее. В последнее время он склонен был поверить в то, что музыка на самом деле заставляет Машку страдать - уж очень она похудела за эту осень, вытянулась, повзрослела лицом. Она уже играла на рояле двумя руками, подбирая мелодии из фильмов - подбирала очень точно, подпевая себе под нос. Маша купила проигрыватель и много пластинок. Машка потребовала, чтобы его отнесли к ней в комнату и часто заводила музыку на сон грядущий.
- Она же не высыпается, - сказал как-то Николай Петрович. - Из-за этой музыки у девочки круги под глазами.
- Ну и что? - ответила Маша. - Я тоже в детстве слушала ночами музыку. Если бы не музыка, меня, наверное, не было бы уже на этом свете.
Николай Петрович не стал больше заводить этот разговор. Женщин не переспоришь. Тем более, Маша-большая за последнее время посвежела, слегка поправилась и была с ним приветлива и ласкова. Он радовался этой перемене, радовался с оглядкой, опасаясь, что солнышко скоро спрячется и небо снова закроют черные тучи. Последнее время он торопился домой, подразумевая под понятием "дом" и эту грустную музыку, и Машкино сосредоточенное лицо, и вкусный ужин на кухне, и… Словом, отними у него все это, и он бы, наверное, не выдержал дневной напряженки.
Сейчас, поужинав и попив чаю, он вошел в столовую и сел на диван, стараясь не скрипнуть пружинами.
Маша закончила играть, и Машка взвилась, заходила колесом по дивану, обежала несколько раз вокруг стола и с размаху бросилась Николаю Петровичу на шею.
- Какой ты красивый! - воскликнула она. - А ты знаешь, я заметила, когда мама играет, ты делаешься очень красивым. И молодым. Да, да, очень молодым. Ну, я пошла спать, а вы тут обнимайтесь и целуйтесь. Мне так нравится, когда вы обнимаетесь. Вам это вдет. Особенно тебе, мамочка. Спокойной ночи…
Она соскользнула с его колен, бросилась к двери и, обернувшись на пороге, послала им обоим воздушный поцелуй.
Маша медленно и грациозно встала из-за рояля и подошла к Николаю Петровичу. Он поднялся ей навстречу.
- Коленька, ты знаешь, я сегодня весь день такая… такая счастливая. Я еле дождалась, пока ты придешь с работы. Ну почему ты всегда так поздно задерживаешься? Мне бы так хотелось сходить с тобой в кино, в ресторан. Вдвоем. И чтобы больше никого. Слышишь?
- Непременно сходим, - пообещал он. - В следующее воскресенье и сходим.
- Ты только так говоришь, а потом в воскресенье разложишь на столе свои бумажки, нацепишь на нос эти ужасные очки - ты в них совсем стариком кажешься - и…
Она вздохнула и потерлась своей мягкой горячей щекой о его шею.
- Это воскресенье я не буду работать. Я оставлю все бумаги в сейфе у себя в кабинете. Обещаю тебе.
Она улыбнулась и положила голову ему на плечо. Он обнял ее, прижал к себе, ощущая приятное, расползающееся по всему телу желание. С Машей так всегда - ему хотелось раствориться в ее теле, не ощущать себя, а только наслаждаться удовольствием от этого растворения. Он отдавался Маше весь. Ни с одной женщиной не было ничего подобного. Обычно близость с женщиной означала для него страшное напряжение, потом короткий миг удовольствия. (Не удовольствия даже, а какого-то злорадного удовлетворения. Это было похоже на ощущение, когда в детстве он расчесывал до крови цыпки на руках. Болезненное трение пальцев о кожу вдруг в какой-то миг перерастало в полусекундное наслаждение.) После он проваливался в глубокий кромешный сон. После близости с Машей сон его обычно был тревожен, зыбок, но и во сне повторялось это удовольствие саморастворения, наполняя все его тело молодостью и силой. Точно Маша была живительным источником, к которому он, утомленный путник, приникал и не мог оторваться.
- Коленька, у меня есть для тебя очень важная новость, - сказала Маша и, зардевшись, словно юная девица, потупила взор. - Кажется… нет, не кажется - я точно беременна.
И она в упор посмотрела ему в глаза.
До Николая Петровича не сразу дошел смысл сказанного Машей - он как раз сейчас подумал о проказницах из "замка царя Соломона" и ему вдруг стало противно самого себя. Приключения в "замке царя Соломона" лишний раз напомнили ему о скотстве, заложенном в человеческой натуре.
- Ты… ты не рад? - испуганно спрашивала Маша.
Он закрыл лицо ладонями, прошептал:
- Не может быть! Не может быть!
И разрыдался.
- Что с тобой? Коля, что с тобой? - Маша теребила его за плечо. - Если ты не хочешь ребенка, я…
- Я… я не могу в это поверить, - бормотал он. - Я… я слишком… давно… всегда этого хотел.
Как-то встретившись в лифте с Крокодильшей, Николай Петрович перехватил ее взгляд - она поглядывала на него хитро и уж больно многозначительно. Он встревожился, в чем дело, - о будущем ребенке, кроме них с Машей, не знала еще ни одна живая душа. Николай Петрович занервничал, он считал Крокодильшу лакмусовой бумажкой их взаимоотношений с Первым. Но с Сан Санычем у них вроде все в порядке. Правда, последнее время на "рыбалку" он не ездит - перенес гипертонический криз, к тому же обнаружили в моче сахар. Как-то в порыве великодушия он предложил Николаю Петровичу "смотаться на остров и проведать озорниц", но Николай Петрович, поблагодарив, отказался - работы, дескать, много, будней не хватает. Разумеется, он не сказал Первому, что дал себе слово "не пачкаться грязью". Узнав о будущем отцовстве, он стал к себе строже относиться. Николай Петрович вдруг ощутил, что гордится собой, и это открытие оказалось для него волнующе радостным. Маленький человечек, растущий в таинственных глубинах Машиного чрева, будет наверняка похож на него, Николая Петровича Соломина, и чертами лица, и, возможно, характером. Бреясь, он теперь подолгу рассматривал себя в зеркало. Маленькие серые глаза-буравчики, крутые - скифские - скулы, нос неопределенно расплывчатой формы, узкие губы, слегка стесанный подбородок. Что-то незавершенное было в его лице. Быть может, соединившись с бесспорной красотой Маши, черты будущего сына (он не сомневался, что это будет именно сын) приобретут законченность формы. Он очень хотел, чтобы сын был выше его ростом, смелее и решительней в поступках и… Да, чтобы в нем не было этого животного начала. Он, Николай Петрович, очень бы переживал, если бы его родной сын, став взрослым, имел дело с женщинами вроде проказниц из "замка царя Соломона".
Выходя из лифта, Крокодильша покровительственно похлопала Николая Петровича по плечу.
- Марье Сергеевне самый сердечный привет. Похорошела она за последний месяц. Завидую я вашей семейной идиллии, Петрович. Берегите свое сокровище.
Она скрылась в недрах парадного, прошуршав обтянутыми в капроновые чулки икрами.
Маша теперь подолгу лежала, уставившись в потолок и положив на живот обе ладони. Ее подташнивало по утрам, она чувствовала слабость и боль в пояснице. Берецкий прописал минеральную воду, апельсины и десертную ложечку кагора с вечерним чаем. Николаю Петровичу он сказал:
- Покой, любовь, внимание, но очень ненавязчивое. Одну на улицу старайтесь не пускать. Милый Николай Петрович, я бы на вашем месте отодвинул на второй план все ваши важные государственные дела и окружил бы заботой супругу. Поверьте, женщина, вынашивающая ребенка, это та же Дева Мария. Понимаю, вы неверующий, но все равно наверняка согласитесь со мной, что процессы, происходящие сейчас в организме Марьи Сергеевны, иначе как священнодействием не назовешь.
Машка, еще ни о чем не подозревавшая, влетала в спальню, скакала по кровати и кричала:
- Ты стала такой ленивой, мама. А он по тебе очень скучает. Я слышала, как он вздыхал. Ну, пожалуйста, прошу тебя, сыграй "Баркаролу" Чайковского. И еще этюд Шопена. И "Грезы любви".
И Маша садилась и играла. Когда она только поднимала крышку рояля, музыка, как казалось Николаю Петровичу, уже заполняла собой каждый уголок квартиры, не оставляя места для других звуков. Он ужинал, принимал душ, читал газеты под музыку. Нельзя сказать, чтобы музыка его трогала, но она все время дразнила чем-то таким, что существует в этом мире, но ему, Николаю Петровичу, недоступно.
Однажды, вытянувшись в постели, Маша нарочно надула живот и сказала:
- Скоро я стану тяжелой и очень страшной. И ты разлюбишь меня и найдешь другую. Коленька, ты ведь не станешь искать себе другую женщину?
- Зачем их искать, когда они сами липнут, - попробовал пошутить Николай Петрович, но тут же спохватился - шутка вышла неудачной.
- Правда? А как они липнут? Сразу предлагают себя, что ли? Интересно, а красивая женщина может соблазнить мужчину, даже если он этого не хочет или если он очень любит жену? Скажи, Коля, может?
- Женщина все может, - буркнул Николай Петрович и добавил: - Но нужно успеть вовремя унести ноги. Пока они тебя еще несут.
- Коля, а ты сумел бы изменить мне? Ну если бы, как ты говоришь, не успел унести вовремя ноги? Сумел бы?
Она смотрела ему в глаза, и он не выдержал этого взгляда.
- Нет, - сказал он и уткнулся носом в газету.
Но Маша на этом не успокоилась. Она резко вскочила, села на него верхом, вырвала из рук газету и потребовала:
- Поклянись, что ты мне не изменишь. Хотя бы пока я ношу нашего ребенка. Потому что если ты мне изменишь…
Она вдруг поперхнулась и закашлялась, не договорив фразы.
- Ты прямо как Машка. Ты же знаешь, что слова всего лишь слова, - пытался выкрутиться Николай Петрович.
- Нет, слово - это очень важно. Особенно в любви. Это как заклинание злых сил. Ведь злые силы всегда пытаются разлучить тех, кто любит друг друга.
- Глупенькая… Хорошо, я клянусь. У меня и в мыслях не было изменять тебе.
- Но если женщины будут сами к тебе липнуть? - не унималась Маша.
- Что я мед, что они ко мне липнуть станут? Меня женщины побаиваются, да и отношения у меня с ними сугубо деловые. Сама знаешь, некогда мне с ними церемонии разводить.
- Не знаю я, Коля. Откуда мне знать, что вы там на работе делаете? - Маша слезла с него и легла рядом. - И на рыбалку ты несколько раз ездил. Без меня.
Николай Петрович встрепенулся и покосился на жену. Но нет, она явно ни о чем не догадывалась - ее лицо было все так же спокойно и безмятежно.
- Я же с Сан Санычем туда езжу. Рыбалка - это сугубо мужское дело. К тому же Сан Саныч, как тебе известно, человек очень строгих правил относительно женского пола.
Маша вздохнула.
- Да-а, - протянула она. - Это я так, пошутила. Хотя твой Сан Саныч прирожденный ловелас и в молодости от души покуролесил. Крокодильша же, насколько я понимаю, смотрела на его шалости сквозь пальцы, поскольку она женщина фригидная.
- Какая-какая? - не понял Николай Петрович.
- Ты что, не знаешь, что значит фригидная женщина?
- Нет, - честно признался Николай Петрович.
Маша расхохоталась.
- Бедный мой наивный Коленька. А еще состоишь в самой передовой и прогрессивной партии в мире. Неужели вас там не учат, что далеко не каждая женщина способна отвечать на ласки мужчины? По-русски это называется бес-чув-ствен-на-я. Ясно? Крокодильша наверняка и смолоду была в постели вроде дубовой колоды, а потому ей глубоко наплевать на то, есть ли у Саныча бабы на стороне или нет. Лишь бы денег на них не тратил.
- Откуда ты все это знаешь? - недоумевал Николай Петрович. - Она что, откровенничала с тобой?
- Ни Боже мой. Я ненавижу говорить с бабами на интимные темы. Но тут все видно невооруженным глазом.
Николай Петрович был в полной растерянности. Вот уж не подозревал он за Машей подобной проницательности. Хотя, возможно, это вовсе и не проницательность, а всего лишь ее фантазия.
- Как это ты сказала: фри… фрибидная?
- Фригидная. Смешное слово, правда? И я, честно говоря, не могу до конца поверить в то, что женщина может быть равнодушна к ласкам мужчины. Хотя, говорят, многое зависит от самих мужчин.
Николаю Петровичу, с одной стороны, казалось, что говорить на подобные темы с собственной женой неприлично, с другой, ему было страшно интересно. Он вдруг почувствовал себя мальчишкой, открывающим тайны общения разнополых существ. Откуда, интересно, Маша все это знает?
Он повернул голову и внимательно посмотрел на жену. Оказывается, все это время она изучала его пристальным испытующим взглядом.
- Я хочу, чтобы наш мальчик был умней своих родителей, - сказала Маша и нежно погладила себя по животу. - Чтобы он жил не так, как живем мы. Коленька, мы ведь неправедно живем.
- Мы? - удивился Николай Петрович.