- Два человеческих существа, развращенных деньгами. Вот если бы тебе пришлось работать…
- В этом нет необходимости, слава Богу. А если бы мне пришлось работать, я стал бы рыбаком и брал бы тебя на свой катер, чтобы вместе ловить рыбу. Ведь ты любишь рыбаков…
И все начиналось сначала. Все начиналось заново, но это было совсем не похоже на прежние ее ссоры с кем бы то ни было.
Отрешенность - вот что придавало Алану тот авторитет, который перекрывал все его пороки. Он был отрешен от самого себя вплоть до готовности уйти из жизни, что одним зимним вечером он уже пытался сделать. Он не лелеял, не ублажал себя, как это делают другие, он имел о себе самом весьма смутное представление. Он говорил ей подкупающе искренне: "Я хочу тебя, и если ты уйдешь, ничто меня не утешит, даже удовольствие от горьких слез". Он внушал ей страх, ибо ему была безразлична собственная физическая привлекательность, в то время как она любила нравиться, он был равнодушен к своему достатку, а она любила тратить деньги, он был равнодушен к своему бытию, а она любила жизнь. Лишь к ней он не был безразличен. К ней он относился с такой ненасытностью, такой патологической жадностью…
- Тебе бы лучше быть педерастом, - говорила она. - Причиной тому могла бы служить твоя мать. А физические данные и деньги - средством достижения цели. На Капри ты бы пользовался бешеным успехом.
- А тебя бы оставил в покое, да?.. Но я всю жизнь любил только женщин. И потом… У меня постоянно были женщины. Пока не появилась ты. До тебя я по-настоящему никого не любил. Твое тело было, по существу, первым в моей жизни.
Она не без растерянности смотрела на него. Она любила до Алана других мужчин, в особенности другие тела. В ночном Париже, на южных пляжах; и это оставило в ней сладостный след, который она не могла скрыть от него и который он ненавидел. Она считала более непристойным то, что он чуть ли не бахвалился своим леденящим душу благополучным прошлым. Впрочем, нет, он им не бахвалился. На самом деле у него отсутствовало само понятие о прожитой жизни, не было о ней определенного, устоявшегося представления. Будто тяжело больной или предельно искренний человек, он измерял жизнь кризисами и острыми ощущениями. И она не могла постичь его тайну, не могла вообразить, как сказать ему: "Слушай, дорогой, будь мужчиной, тебе надо лечиться". А если он в самом деле столь наивно искренен, то как убедить его, что так нельзя, что без мелких уступок совести, без более или менее невинного плутовства в обществе не обойтись? Это было тем более трудно, что, убежденная в необходимости этого плутовства, она не была уверена в его обоснованности. Люди, которые говорили о совершенстве, внушали ей куда больше отвращения, чем те, кто не задумывался о том, насколько безупречны их поступки. Впрочем, Алан хранил об этом молчание.
Лучшие минуты они всегда переживали посреди ночи, когда после взаимного любовного остервенения, которое шло по четко установленному сценарию, наступала истома. Она смягчала Алана, возвращала ему младенческую непосредственность, с которой он, по всей видимости, так и не расстался. Жозе пыталась исподволь втолковать ему нечто важное, внушить ему, уже засыпающему, свои мысли, чтобы он воспринял ее слова уже в той, зазеркальной жизни, в которую он вынужден был отправляться хоть на несколько часов. Она говорила ему в эти минуты о нем самом: о его силе, отзывчивости, очаровании, неординарности, она пыталась заставить его взглянуть на самого себя, заинтересоваться своим "я". Он робко и восторженно спрашивал: "Ты находишь?" - и засыпал, прижавшись к ней. Однажды, мечтала она, он проснется совсем другим, влюбленным в себя, независимым, и она по малейшему признаку заметит это. Он зевнет и будет искать сигареты, даже не взглянув на нее. Иногда, чтобы понаблюдать за ним, она притворялась спящей. Но едва проснувшись, он порывисто протягивал руку, чтобы удостовериться, что его Жозе рядом, успокоившись, открывал глаза и поднимался на локте, чтобы посмотреть на спящую жену.
Однажды она встала раньше обычного, чтобы полюбоваться зарей, и, не обнаружив ее в постели, он закричал так истошно, что она в страхе бросилась к нему. Они молча взглянули друг на друга, и она вновь легла.
- Ты не мужчина, - сказала она.
- А что значит быть мужчиной? Если имеется в виду смелость, то ведь я не из пугливых. Мужской энергии у меня хоть отбавляй. К тому же, как и все мужчины, я - эгоист.
- Настоящий мужчина не должен зависеть от кого бы то ни было, ни от матери, ни от жены.
- Мне не нужна мать. Я влюблен в тебя. Почитай Пруста. И если тебе необходима опора, ты всегда найдешь ее во мне, как в настоящем мужчине.
- Сейчас мне не нужна опора, мне нужен глоток свежего воздуха.
- Такого, например, как в открытом море? Тебе нужен Рикардо?
Она направлялась к выходу и приостановилась в дверях, обожженная палящим солнцем. Иногда силы покидали ее, и она плакала, как школьница, слизывая со щеки слезинки. Потом она возвращалась. Алан ставил одну из любимых ими пластинок, начинал говорить о музыке, которую хорошо знал, и ей приходилось отвечать ему. Время шло.
Однажды, в самом конце сентября, они получили телеграмму. Матери Алана предстояла операция. Они собрали вещи и не без сожаления покинули дом, в котором были так счастливы.
Глава 3
Белая палата была заставлена маленькими прозрачными коробочками, в которых увядали тусклые орхидеи. Аш устремила на невестку свой знаменитый взгляд хищной птицы. Жозе уже не помнила, какой журналист был автором этого сравнения, но вот уже десять лет в трудные минуты мать Алана выпяливала глаза и сжимала ноздри. Уловив ее настроение, Жозе вздохнула.
- Как дела? Сегодня утром я видела Алана. Он неплохо выглядит. Но весь - комок нервов.
- По-моему, он всегда был таким. У нас все в порядке. А как вы? Операция, кажется, не слишком серьезна?
Покорность судьбе сменила взгляд хищной птицы.
- Операции, которые предстоят другим, всегда кажутся не очень серьезными. Причем так считают даже самые близкие люди.
- И даже хирурги, - тихо сказала Жозе. - Это меня успокаивает.
Наступило молчание. Элен Аш не любила, когда ей портили отрепетированную сцену. В сегодняшней сцене она должна была передать своего беззащитного сыночка на попечение невестки, прежде чем отправиться на смертельно опасную операцию. Она положила ладонь на руку Жозе, и та рассеянно залюбовалась перстнями, которые украшали пальцы свекрови.
- Какой чудесный сапфир, - сказала она.
- Все это скоро будет ваше. Да, да, - продолжала она, не давая Жозе возразить, - скоро, очень скоро. Эти камни помогут вам быстрей утешиться после смерти несносной старой женщины.
Она ждала, что ее будут успокаивать, говорить, что она совсем не стара, что ей жить да жить, что у нее отзывчивое сердце. Но она услышала совсем другое.
- Нет, нет, только не это, - сказала, вставая, Жозе. - Хватит с меня, довольно. Я не намерена вздыхать и охать над вами. У вас случайно нет в семье старого дядюшки, которому нужно, чтобы его постоянно жалели? А у меня - есть.
- Жозе, крошка моя, у вас сдают нервы…
- Да, - сказала Жозе, - у меня тоже сдают нервы.
- Это после Флориды…
- А что Флорида? Там печет солнце, только и всего.
- Только и всего?
Тон, которым это было сказано, удивил Жозе. Она пристально взглянула на Элен, та опустила глаза.
- Однажды вечером Алан позвонил мне. Вы можете открыться мне, крошка моя, мы же женщины.
- Он говорил о Рикардо?
- Я не знаю, как его зовут. Алан был в ужасном состоянии, и… Жозе…
Но та не дослушала фразы и ушла. Лишь на залитых солнцем, шумных улицах Нью-Йорка, на неизменно бодрящем воздухе она пришла в себя.
"Рикардо, - улыбаясь, прошептала она. - Рикардо… Это имя меня с ума сведет". Она попыталась вспомнить его лицо и не смогла. Алан подписывал бумаги вместо матери, это была единственная работа, на которую он соглашался, и Жозе решила пройти длинную улицу пешком.
Она вновь вбирала в себя знакомые запахи этого города, спрессованный толпой воздух, вновь ей казалось, что она выше ростом, будто идет на высоких каблуках, и она благословила небеса, когда вдруг увидела Бернара. Они ошарашенно уставились друг на друга, прежде чем яростно обняться.
- Жозе… А я думал, тебя нет в живых.
- Я всего лишь вышла замуж.
Он залился смехом. Несколько лет назад, в Париже, он был от нее без ума. И она вспомнила, как он сказал ей "прощай", потерянный, исхудавший, с помутневшим взором, в стареньком плаще. Он поправился, посмуглел, стал улыбчив. Ей вдруг показалось, что она вновь обрела своих друзей, свое прошлое, самое себя. Она рассмеялась.
- Бернар, Бернар… Как я рада тебя видеть! Что ты здесь делаешь?
- У меня вышла книга в Америке. Знаешь, я наконец-то получил премию.
- И теперь многого ждешь от жизни?
- Весьма. Я стал богатым человеком. Мужчиной, созданным для женщин. Короче, настоящим писателем. Тем, кто кое-что сотворил.
- Ты что-то сотворил?
- Да нет. Всего лишь написал книгу, которая "пошла". Однако я об этом помалкиваю и почти не думаю. Пойдем выпьем чего-нибудь.
Он повел ее в бар. Она смотрела на него и смеялась. Он рассказывал о Париже и общих друзьях, о своем успехе, и она, как прежде, была очарована грустью и жизнерадостностью, удивительно сочетавшимися в этом человеке. Он всегда был для нее братом, хотя и тяготился этой ролью, а она однажды попыталась его утешить. Но это было так давно, до замужества. Она погрустнела и замолчала.
- Ну, а ты-то как? Как твой муж? Он американец?
- Да.
- Он мил, порядочен, спокоен нравом, обожает тебя?
- Я так полагала.
- Он противный, неуравновешенный, жестокий тип, без стыда и совести, грубый?
- Тоже нет.
Он рассмеялся.
- Послушай, Жозе, но ведь я привел два самых характерных случая. Я не удивлен, что ты отыскала себе редкую птицу, сделай милость, расскажи о нем.
И она вдруг разрыдалась. Она долго плакала, прижавшись к плечу потрясенного и сконфуженного Бернара. Она плакала об Алане, о себе, о том, что они друг для друга значили, чего уже не вернешь и чему скоро придет конец. Ибо благодаря этой встрече она поняла то, что вот уже полгода отказывалась понимать: она ошиблась. И она слишком уважала себя, была слишком горда, чтобы еще долго терпеть последствия этой ошибки. Чересчур нежный кошмар был близок к завершению.
Тем временем Бернар беспорядочно водил по ее лицу своим носовым платком и невнятно шептал угрозы подлому мерзавцу.
- Я от него уйду, - наконец сказала она.
- Ты его любишь?
- Нет.
- Тогда не плачь. Хватит слов. Выпей что-нибудь, иначе твой организм будет окончательно обезвожен. А знаешь, ты похорошела.
Она засмеялась, потом обеими руками сжала его ладонь.
- Когда ты уезжаешь?
- Через неделю с небольшим. Ты поедешь со мной?
- Да, не оставляй меня в эти дни, ну хотя бы не оставляй слишком часто.
- Я должен выступить по радио между двумя рекламными сюжетами, посвященными обуви, - вот, пожалуй, и все мои дела. Я как раз хотел побольше побродить пешком. Ты мне покажешь Нью-Йорк.
- Да, конечно. Приходи ко мне сегодня вечером. Увидишь Алана. Ты ему скажешь, что так продолжаться больше не может. Он, наверное, тебя послушает и…
Бернар привскочил.
- Ты как была сумасшедшей, так и осталась. Это ты должна все ему сказать, а не я. Неужели не понятно?
- Я не смогу.
- Послушай, развестись в Америке не проблема.
Она попыталась подробнее рассказать об Алане. Но Бернар превратился в осмотрительного француза, он говорил о здравом смысле, о том, что надо беречь нервы, о немедленном разводе.
- Но у него же никого, кроме меня, нет, - сказала она в отчаянии.
- Подумай, какую чушь ты несешь, - начал было Бернар. Однако, не договорив того, что хотел, продолжал: - Извини. Во мне заговорила былая ревность. Я приду вечером. Не волнуйся, я рядом.
Еще два года назад эти слова рассмешили бы ее. Теперь же они ее ободрили. Что ни говори, успех, верил он в него или нет, остепенил Бернара. Жозе, не потерявшая прежнего очарования, попросила у него защиты; они расстались, весьма довольные друг другом.
Алан стоял перед зеркалом и завязывал галстук. В темном костюме он был необыкновенно хорош собой. Жозе уже завершила свой туалет и ждала его. Это была одна из причуд Алана: он смотрел, как она одевается, подкрашивается, путался под ногами, мешал, якобы желая помочь, потом сам начинал медленно, как бы красуясь перед ней, переодеваться. И всякий раз она любовалась его обнаженным торсом, узкими бедрами, мощной шеей. Скоро, очень скоро она уже не будет ему принадлежать. С каким-то затаенным стыдом она думала, что ей, наверное, будет особенно не хватать этой мужской красоты.
- Где мы обедаем?
- Где хочешь.
- Да, я совсем забыла тебе сказать. Я встретила старого друга, француза Бернара Палига. Он пишет романы, и здесь выходит его книга. Я пригласила его на обед.
На минуту воцарилось молчание. Она задумалась, почему ей так необходимо было знать, как отнесется к ее затее Алан, ведь через десять дней она его покинет. Но теперь, когда он был рядом, отъезд казался ей столь же невозможным, сколь неизбежным представлялся всего два часа назад.
- Почему ты не сказала об этом раньше?
- Я забыла.
- Это твой любовник?
- Нет.
- У тебя с ним ничего не было? Он что, кривой?
У Жозе перехватило дыхание. Она чувствовала, как ее душит ярость, и вдруг ощутила на своей шее биение артерии. Она собралась спокойно и решительно сказать: "Я развожусь с тобой". Потом подумала, что так покинуть человека нельзя, ибо это будет похоже на месть, и что она причинит ему боль.
- Нет, он не кривой, - сказала она. - Он очень милый, и я уверена, что он тебе понравится.
Алан на мгновение замер, не успев завязать галстук, который вился у него между пальцев. Удивленный мягкостью ее голоса, он взглянул на отражавшуюся в зеркале Жозе.
- Извини, - сказал он. - От ревности я дурею, становлюсь грубым, а это уже грустно и этому нет прощения.
"Только не добрей, - подумала Жозе, - не меняйся, не лишай меня моего оружия, причины для ухода. Только не это". У нее могло не хватить духу бросить его, но это было необходимо сделать. Теперь, когда она уже решилась, когда ясно представила жизнь без него, у нее постоянно кружилась голова от тех слов, которые ей предстояло сказать мужу. Ведь пока она их не скажет, ничего не изменится.
- Вообще-то у меня была с ним связь, она длилась дня три, не больше.
- А, - сказал Алан, - так это тот самый писатель из провинции, как так его зовут?
- Бернар Палиг.
- Как-то вечером ты мне об этом рассказывала. Ты приехала к нему сообщить, что его жене плохо, и осталась у него в гостинице.
- Да, - сказала она, - именно так.
Перед ней вдруг вновь предстала серая городская площадь в Пуатье, выцветшие обои гостиничного номера. Она вдохнула неизвестно откуда взявшийся запах провинциальных улочек и улыбнулась. Скоро она вновь все это обретет, отлогие холмы Иль-де-Франса, воздух парижских бульваров, золотое Средиземноморье - все, что до сих пор оставалось позади.
- Не помню, чтобы я тебе об этом говорила.
- Ты мне много о чем говорила. Если мне что и не известно, так это то, что ты сама забыла. Я из тебя все вытянул.
Он повернулся к ней лицом. Давно она не видела его в отлично скроенном темно-синем костюме. Этот безукоризненно одетый человек с детским лицом и жесткими глазами показался ей вдруг чужим.
"Алан", - услышала она свой внутренний голос, но не шелохнулась.
- Если человек не хочет, из него ничего не вытянешь, - сказала она. - Не нервничай и попытайся быть вежливым, чтобы не оскорбить Бернара.
- Твои друзья - это мои друзья.
Они не отрывали друг от друга глаз. Она рассмеялась.
"Вражда… Вот к чему мы пришли, мы стали враждовать", - подумала она.
- Да, но я-то тебя люблю, - подчеркнуто вежливо сказал Алан, как бы угадав ее мысли. - Пойдем подождем твоего друга в библиотеке.
Он поднял согнутую в локте руку, и она машинально на нее оперлась. Как долго эта рука служила ей опорой? Год, два? Она уже точно не помнила, и вдруг ей стало страшно потерять эту опору. А если ей уже никто больше не подаст руки? Чувство безопасности… Этот мужчина-неврастеник олицетворял для нее безопасность! Нарочно не придумаешь.
Бернар явился в назначенный час, они выпили по коктейлю, вежливо поговорили о Нью-Йорке. Жозе казалось, что она будет присутствовать на встрече двух миров, ее миров, но все оказалось куда обыденнее - она пила неразбавленное виски в компании хорошо воспитанных мужчин одного роста, которые когда-то были или оставались к ней неравнодушны. Алан улыбался, и в глазах Бернара, которые поначалу были полны снисхождения, быстро загорелись злые искорки. Жозе уже не замечала красоты Алана, и это ее как-то по-особому радовало. Она не видела, что стаканы давно опустели, и лишь отчаянная мимика Бернара заставила ее обратить внимание на мужа. Тому никак не удавалось извлечь сигарету из полупустой пачки.
- Наверное, пора ужинать, - сказала она.
- Еще стаканчик, - любезно предложил Алан, обратившись к Бернару, но тот отказался.
- Мне бы хотелось выпить с вами еще, - настаивал Алан, - очень хотелось.
Тучи сразу сгустились. Бернар поднялся.
- Спасибо, не хочу. Я и вправду голоден.
- Я прошу вас выпить со мной, у меня есть тост, - сказал Алан. - Вы не можете мне отказать.
- Но если Бернар не хочет больше пить… - начала было Жозе, но Алан не дал ей договорить.
- Ну что, Бернар?
Они стояли друг против друга.
"Алан сильнее, но он пьян, - пронеслось в голове Жозе. - Впрочем, я не помню, как сложен Бернар… Самое время заняться сравнительной анатомией". Она взяла бокал из рук Алана.
- Я выпью с тобой. А Бернар нас поддержит. За что пьем?
- За Пуатье, - сказал Алан и залпом выпил свой коктейль.
Бернар тоже поднял свой почти пустой бокал.
- За Ки-Вест, - сказал он. - Отвечу любезностью на любезность.
- За этот милый вечер, - сказала Жозе и рассмеялась.
Они ужинали в Гарлеме и возвратились лишь на рассвете. От Централ-парка шел туман, из которого возникали громады небоскребов, и казалось, что утренняя прохлада дарит пожелтевшим листьям вторую молодость.
"До чего красивый город", - тихо произнес Бернар.
Жозе согласно кивнула головой. Весь вечер она находилась между двумя мужчинами. Они сами ее так посадили за столик, по очереди с ней танцевали, совсем как механические куклы. Алан пил умеренно и не возобновлял своих намеков. Бернар чувствовал себя несколько раскованней, но она не могла припомнить, чтобы они хоть раз что-либо сказали друг другу. "Собачья жизнь, - подумала она, - собачья, да и только. Но, наверное, многие бы мне позавидовали". Алан опустил стекло, чтобы выбросить окурок, и в салон такси хлынул осенний воздух.
- Холодно, - сказал он. - Везде холодно.
- Только не во Флориде, - сказала Жозе.
- Даже во Флориде. Бернар, дорогой мой, - вдруг произнес Алан, и тот даже вздрогнул, - дорогой Бернар, давай забудем, что рядом с нами эта молодая женщина. Забудем, что в вас сидит самодовольный французик, а во мне - маменькин сынок.