День двадцать первый
Наступил последний день съемок нашего 13-серийного фильма. Место встречи было назначено в театре "Колесо". На сцене стояли декорации: купе поезда из спектакля "Кавказская рулетка".
– Это просто фантастика! – сказала Альбина Беляк. – Даже с декорациями нам повезло!
Действительно, если уж снимать эпизод с саксофоном в декорациях, то ничего лучше, чем поезд, несущийся через весь фильм, не придумаешь. Я читала стихи, саксофонист играл, режиссер Беляк, к моему удивлению, не высказывала неудовольствия.
Но нам нужно было записать еще 13 песен, по одной – на каждую серию. И я понимала, что должна выдать, может быть, самый важный концерт в своей жизни. Я видела перед собой красный зрачок камеры, но мне казалось, что это – глаза волка, светящиеся в кромешной мгле. А вокруг – не жаркое киевское лето, а морозная степь да вой голодного зверя. И я должна успеть до неминуемой встречи с ним полностью выложиться, доказать этому равнодушному мирозданию, что моя единственная жизнь была прожита не зря. Я пела, как будто заклинала кого-то, просила, требовала, плакала, смеялась! И на меня, как звездный ливень, обрушивались воспоминания об удачах и несчастьях, любви и бесчувствии, возвращающей к жизни радости и убивающей печали. Поезда, самолеты, корабли, города, моря, небеса – все это неслось вместе со мной, закручивалось в бесконечную воронку и пропадало в ней. Исчезло ощущение времени. Только пространство, разросшееся до космических высот, качало меня на штормовых волнах. Это было слияние восторга и ужаса, страха и свободы, счастья и тоски, полета и падения. Я рождалась и умирала с каждой песней и хотела, чтобы это повторялось снова и снова…
Когда мы вышли из театра, Андреевский спуск плавился от жары. Говорят, это был самый знойный день сгоравшего от лихорадки лета. Но я не ощущала зашкаливающей температуры, погрузившись в послеполетную нирвану. Мы сидели в кафе и что-то говорили, ели-пили. Очнулась я, только когда услышала трель мобильного телефона.
– Здорово, ведьмочка! С успешным приземлением!
– Спасибо. Что-то плохо слышно. С кем я говорю? – спросила я, прекрасно отличая этот голос от всех остальных в мире.
– А ты догадайся, попитка – не питка, – ответил он с легким джазовым сарказмом.
– Рада тебя слышать, Лаврентий Палыч.
– Взаимно. Значит так, авантюристка! Разведка мне донесла, что ты хочешь играть Ивинскую.
– Мало ли что я хочу…
– Съемки твои закончились, монтировать сериал вы будете только осенью. Я все знаю. Даю тебе одну ночь, чтобы почистить перышки. Завтра же вылетай в Москву. Дело есть.
– Волков, окстись, разве у нас может быть общее дело?
– На глупые вопросы я не отвечаю. Написала про "благо гибельного шага" – теперь назад дороги нет. Встретимся в Переделкине, у памятника Пастернаку.
– Ты по-прежнему назначаешь встречи на погосте? Забавно. Но я больше не боюсь ни тебя, ни твоих мистификаций. Поэтому прилечу.
– Только метлу не забудь.
На следующий день я отбыла в Москву. Обо всем, что ждало меня там, расскажу, когда время придет. А сейчас – пару прощальных слов о героях нашего сериала. В ночь на 28 августа Саше Анчаровой приснился сон, в котором черный человек в маске перерезал Волкову горло. Она проснулась от собственного крика, весь день не находила себе места, а из вечерних новостей узнала, что сон оказался вещим. Волков подавился бараньей костью в питерском кафе на 2-й линии Васильевского острова во время трансляции футбольного матча "Зенит" – "Спартак". Его пыталась реанимировать вовремя подоспевшая бригада "скорой помощи". На этом видеоряде новости обрывались. Спустя 40 дней Саше сообщили, что, выписавшись из больницы, Алексей (Лаврентий) Палыч скоропостижно ушел из джаза, но так и не смог слиться с толпой потерявших пол зиркоровых и обветшавших прабабкиных и ругачевых. Анчарова неожиданно увидела его в телевизоре и остолбенела. С экрана смотрел на нее огламуренный двойник Волкова. Саша чувствовала, что этот призрак никакого отношения к ней не имеет. Ее Леша погиб 28 августа, и она горько оплакивала его ровно 40 дней. А когда узнала, что Волков чудом выжил, выпила за воскрешение джазмена рюмку его любимой водки "Лаврентий Берия".
После премьеры фильма "Из логова змиева" Саша уехала в Париж, откуда пишет отчаянно зарифмованные электронные письма.
Всю жизнь искала не того,
А может, не было его?
Сегодня ночью мне приснился вещий сон.
Проснувшись рано поутру,
Влетела в черную дыру,
Где вместо музыки – разбитых звуков звон.Там бродят тени прошлых лет,
Один – актер, другой – поэт,
А третий – всадник, но уже без головы.
Я этих мест не узнаю,
Кому повем тоску мою?
Я на свиданьях с привиденьями на "вы".Наградил же нравом отец!
Сколько в волчьих шкурах овец
С ранних лет манили меня
Дымом без огня.
До тебя опять далеко,
Отыскать тропу нелегко,
Волчий след пургой занесло,
Жизнь пошла на слом.Кто на забвенье обречен,
Кто с черным златом обручен,
А я мешала воду мертвую с живой.
Уклад на тех болотах крут,
Лягушки шкуры продают
И шасть в царевны, хочешь смейся, хочешь вой.
А у меня и шкуры нет,
Есть только пару кастаньет,
Но их в трясине совершенно не слыхать.
Любовь болотную свою
По всем стаканам разолью,
Да тост за здравие мне нынче не поднять.Оглянись скорей: я тону,
Протяни мне со-ло-ми-ну,
Но от крика горло свело,
Жизнь пошла на слом.
Ты ко мне приходишь во сне,
И на душу падает снег,
Намело сугроб до утра.
Все. Тебе пора…
В Париже Александрина, как величал ее Волков, познакомилась с потомком князя Сергея Трубецкого (не декабриста, а друга и секунданта Лермонтова). Потомок называет Анчарову госпожой ван Шонховен, что приводит ее в какой-то неописуемый дурацкий восторг. Больше Саша ничего толком не сообщает, но, по-моему, волковская эпоха окончательно отошла для нее в прошлое. И уже наступил новый, названный мужским именем, этап. "Лучше поздно, чем никогда", – нараспев говорит Саша в телефонную трубку и, как в детстве, заразительно хохочет…
Часть 3. Гастролерка
Саша Анчарова, проводив своего друга Сергея Трубецкого в долгосрочную экспедицию, вернулась из Парижа в Киев. Предчувствия, увы, ее не обманули. Развод со средствами массовой дезинформации оказался необратимым. Работы не было и не предвиделось. С одной из своих ипостасей, называемой "журналистка", Саша, похоже, рассталась навсегда, причем без всяких сожалений. От весеннего утра, совпавшего с ее очередным днем рождения, она, как водится, не ожидала ничего хорошего. Телефонные звонки с вялыми пожеланиями здоровья и счастья не радовали ухо, слякоть за окном не радовала глаз. Позвонил приятель из Сан-Франциско, деловито спросил, наступило ли уже в Восточной Европе 31 марта, и предложил гастроли в североамериканской глубинке. Саша без воодушевления согласилась. Приятель уехал в Сан-Франциско 15 лет назад. Каждый год 31 марта он поздравлял ее с днем рождения и приглашал посетить места столь отдаленные, где лиловый негр всем подает манто. Дальше цитаты из Вертинского дело никак не продвигалось. Но на сей раз за звонком приятеля, отбывшего 15-летний срок на тихоокеанском побережье Дикого Запада, последовал вызов из американской общественной организации, в просторечии именуемой "джуйкой". Эта самая "джуйка" приглашала госпожу Анчарову посетить Соединенные Штаты с серией лекций-концертов. Ушедшая в запас Саша изумилась своевременности весеннего призыва и, вспомнив свое трубадурское прошлое, развила бурную деятельность. Ответ на вопрос "что делать?" был найден, оставалось только получить визу.
В американском посольстве было чисто до пугающей стерильности, как в виповском морге. От окошек гуськом отходили заплаканные претенденты на визу, желающие посетить ближайших родственников, пээмжующих на другом континенте. Совершеннолетних детей не пускали к горячо любимым родителям, бабушек и дедушек изолировали от незнакомых заокеанских внуков. У Саши в США не проживали ни родители, ни, тем паче, нерожденные внуки, но ее надежда на своевременный перелет через Атлантику таяла с каждой минутой, проведенной в ожидании своей очереди на собеседование. Наконец, на табло загорелся порядковый номер претендентки, и она ринулась на рандеву с американским чиновником с пылом курсистки, еще не развращенной порочными соблазнами свободного мира. Чиновник был любезен и, главное, предельно краток. Увидев свеженькую шенгенскую визу в паспорте Анчаровой, он с нераздражающим акцентом произнес:
– Часто бываете в Европе?
– Бываю, довольно часто, – уверенно, как ее учили, ответила Саша.
– Вы артистка?
– Еще какая!
– К кому и зачем едете в США?
– К друзьям. С лекциями-концертами. Безвозмездными!
– Счастливого пути! Паспорт с визой вам привезут домой в течение пяти дней.
Анчарова вылетела из посольства на моментально выросших крыльях. Через день она держала в руках паспорт с американской мультивизой сроком на пять лет. Физиономия на визе была неузнаваемой и почти счастливой.
Господин из Сан-Франциско, узнав о Сашиных успехах, несколько растерялся. У Анчаровой создалось впечатление, что он в глубине приятельской души надеялся на то, что в визе ей непременно откажут. Но дело было сделано, и ему пришлось с этим считаться. Приятель сообщил Саше, что ее гастролями будет заниматься некто Лева Мышкин, постоянно проживающий в калифорнийском городе Сан-Диего и душевно продюсирующий постсоветских трубадуров.
Бывший москвич Лева Мышкин позвонил Анчаровой на следующее утро и без всяких прелюдий перешел на ты.
– Хай, Сашка! Это Мышкин. Ты готова приехать на полтора месяца и дать не менее 18 концертов?
– А мы разве знакомы?
– А то! Еще по Москве. Ты выступала в "Горбушке", я сидел в восьмом ряду. А еще раньше мы встречались в подмосковных лесах на трубадурских слетах. Я их организовывал, ты на них пела. Нас познакомил бакинский автор Ибрагим Имамалиев. Помнишь?
– Ибрагима помню, тебя не помню. Лева, скажи, тебя родители назвали в честь "Идиота" Достоевского?
– Это не важно. Вообще-то я – Лев по гороскопу. Так ты готова или нет?
– Готова, – ответила Саша неуверенно. – Лев по гороскопу с фамилией Мышкин? В этом определенно что-то есть…
– Тогда я начинаю действовать! Подробности электронным письмом.
И Лева Мышкин действительно начал действовать. Если бы Саша могла предвидеть все последствия его действий! Но актерка Анчарова уже закусила удила. Собственно, выбора у нее, как всегда, не было. Между ролями безработной журналистки и гастролирующей трубадурки она, конечно, выбрала трубадурство.
Мышкин забрасывал ее мэйлами, в которых география гастролей приобретала почти материковые очертания. Саша, вооруженная картой Северной Америки, пыталась понять алгоритм своих предполагаемых перемещений. Получалось, что по замыслу Мышкина она должна была передвигаться с Востока на Запад, потом с Запада на Восток, и опять возвращаться на Запад, чтоб в конце концов окончательно вернуться на Восток. Количество концертов возросло с 18 до 25.
– Лева, сократись! – кричала Саша в телефонную трубку. – Мне достаточно за одну поездку по одному разу совершить омовения в Атлантическом и Тихом океанах. Зачем ты меня швыряешь туда-сюда, как бумеранг?
– У тебя посреди гастролей получаются дырки. Я могу их заполнить только таким образом. Зато ты будешь вне конкуренции. Летом у нас мертвый сезон. И ты его оживишь! А что тебя, собственно, смущает?
– Я насчитала 13 перелетов. Боюсь, что в состоянии невесомости я не выдержу полтора месяца. Кроме того, мой жизненный опыт вопит, что у природы нет плохой погоды, кроме жары. Если атмосфера накаляется до 30 градусов по Цельсию и выше, я способна убить всякого, кто поместит меня под этот градусник, и тут же погибнуть смертью храбрых.
– Не волнуйся! Кондиционеры будут сопровождать тебя везде: в самолетах, домах, гостиницах, залах и машинах. Клянусь честью бывшего московского каэспэшника!
Несмотря на то, что подобная клятва была весьма сомнительна, легкомысленная Саша доверилась Леве Мышкину исключительно из сочувственного расположения к персонажу Достоевского. Ну не мог ее обмануть человек с таким "идиотским" именем-фамилией! Вообще-то аббревиатура КСП всегда вызывала у Анчаровой смутное неудовольствие. Повседневная жизнь клубов самодеятельной песни (КСП), размножавшихся в застойные времена по всему нерушимому Союзу, напоминала игру "Зарница". А Саша терпеть не могла пионерско-комсомольские игры, даже с партизанским уклоном. Вот они расселись по лесам, зазвучали до самозабвенья: как здорово, что все мы здесь сегодня собрались! Может, каэспэшники действительно свято верили в свою борьбу с режимом посредством лесных песнопений? Самые рьяные борцы регулярно поют сейчас в Кремле на придворных концертах. Ну а Саша и в те былинные времена жила худо-бедно с клеймом парии, изгнанной из комсомола, и в нынешние мутные времена брезгливо уклонялась от объятий власти что в незалежной Украине, что в независимой России. Всю жизнь гуляя сама по себе, она в любой среде оказывалась инакомыслящей, точнее, инакочувствующей и предпочитала называть себя старофранцузским именем: трубадурка. Как известно, в переводе с окситанского, трубадур (trobador) – это поэт, слагающий песни о мирской любви, а трубадурка (trobairitz) – соответственно, певица подобной любви. Кстати, впервые слово "трубадурка" появилось в 4577 м стихе анонимного окситанского романа 13 века "Фламенка". Трубадуркой во "Фламенке" именуют некую Маргариту, когда она "находит слово" (trobar) для продолжения любовного диалога. Из жизнеописаний трубадурок можно догадаться, что все женщины-поэты 13 века принадлежали к высшей аристократии окситанского юга Франции. Из исследований, предпринятых Сашиным другом Трубецким, также можно догадаться, что Анчарова – прямой потомок знаменитой трубадурки Ломбарды и непрямой потомок не менее знаменитой Марии Шампанской. Так что не случайно в Сашиной душе навеки переплелись любовь к Франции с любовью к трубадурству. Она придумала себе сценическое имя Александрина, напоминавшее ей о тех несчастных счастливых временах, когда ее так называл известный джазмен своей судьбы, чья истинная фамилия держится автором в тайне из политкорректных (будь они неладны!) соображений.
13 июля Александрина вылетела из Киева в Нью-Йорк. Французские авиалинии приземлили ее на пять лишних часов в аэромонстре "Шарль де Голль". Бросив евросоюзный цент в стакан с недопитым кофе, Саша со слезами на глазах простилась с не увиденным на сей раз Парижем и поднялась на борт гигантского лайнера. Земля в иллюминаторе стремительно исчезала, уступая место Атлантическому океану…
* * *
В Нью-Йорке, конечно же, было душно и влажно, и с кондиционерами – напряженка. Концерт на Лонг-Айленде прошел в условиях умеренного экстрима. В первые же два дня своего американского пребывания на гастролях Саша ощутила разницу между тем, что ей обещал Мышкин, и действительностью. Лева из Сан-Диего, естественно, в Нью-Йорк не прилетел, поручив Сашу заботам восточнопобережных организаторов. Бывший школьный учитель Болтунов, куратор ее первого концерта, почему-то не сомневался, что делает Анчаровой большое одолжение своим появлением на ее горизонте. Поэтому явился он тогда, когда ему было удобно, не спрашивая гастролерку, совпадает ли день и час его явления с ее представлениями о предконцертных бдениях. Саша, разумеется, выразила неудовольствие в присущей ей эмоциональной форме. Болтунов затаил злобу. Несмотря на зримо проявленный катарсис публики (аплодисменты, покупка дисков и книг трубадурки с автографами Александрины, фотографирование гастролерки вместе с Болтуновым и т. п.), куратор сообщил Мышкину, что все прошло ужасно. Измученная духотой и человеческим коварством, Саша вылетала из Нью-Йорка в Чикаго в весьма плачевном настроении. В самолете она думала о том, как влияет эмиграция на душу постсоветского человека. Выводы были неутешительными.
В Чикаго гастролерке дали отоспаться под дулом кондиционера, после чего она задышала более ровно и даже смогла опять петь. Здесь ее курировала милая супружеская пара бывших харьковчан. Их трехлетняя внучка Катенька еще не говорила по-английски и воспитывалась на литературных и песенных произведениях равнодушной Отчизны предков. Поэтому в машине бабушки в присутствии Катеньки всегда звучали исключительно детские советские песни. Катенька восторженно вскрикивала:
– Бабушка, пой со мной!
И бабушка, уверенно ведущая машину по американским буеракам и косогорам, запевала:
– Ах ты, бедная моя трубадурочка! Посмотри, как исхудала фигурочка! Я заботами тебя охвачу!
И Катенька:
– Ни-че-го я не хо-чу!
Саше становилось тепло и уютно в коконе взаимной любви бабушки и внучки под аккомпанемент таких знакомых вневозрастных песен. На горизонте вырастали небоскребы Чикаго, и по мере приближения к даун-тауну все более очевидным казался контраст между американской и евразийской ментальностью.
– С голубого ручейка начинается река, – запевала бабушка.
И Катенька (тоненьким голоском, нежно):
– Ну а дружба начинается с улыбки!