– Во-первых, это не лужа, а канал на фоне Летнего сада! Ты что, не помнишь свой сценарий? Во-вторых, тебе надо только задрать ногу, и Волков не даст тебе прыгнуть. Но это должно выглядеть натурально. Когда он тебя будет оттаскивать от перил, сопротивляйся что есть мочи!
Народ в купальниках и плавках, собравшийся возле мостика, глазел, как я с каждым дублем все выше и выше задирала ногу на перила и все ниже свешивалась с них. Уверенности мне придавало сознание, что рядом находится настоящий хирург, чтущий клятву Гиппократа. Наша борьба становилась все воодушевленнее, и непроницаемое лицо врача наконец-то озарилось подобием улыбки к концу съемки. Я была приятно удивлена, что обошлось без травм, хирург радовался окончанию непривычной для него работы.
Мы погрузились в колымагу и отправились на следующую точку. К многоэтажке на Харьковском массиве, где проживал с семьей хирург, подкатили, когда начинало смеркаться. В квартире на 13-м (разумеется) этаже нужно было снять сцены из супружеской жизни: Волков приводит Сашу в свою питерскую квартиру, за дверью его поджидает верная жена. Супругу Волкова предстояло сыграть жене хирурга. Режиссер Беляк долго втолковывала милой женщине, что ей надо изображать вовсе не стерву, а несчастную, обманутую мужем бабу. В моем сценарии был совершенно другой подтекст, но на все недоуменные вопросы Альбина отвечала убийственной фразой:
– Снимай сама!
Снимать сама я не умела, посему пришлось наступить на горло собственным подтекстам и изображать то, что предлагают.
– Опять ты мне наиграла черт те что! Не хлопочи лицом, не кокетничай со всем, что движется. Ты сидишь с Таней за столом, вы пьете коньяк и ведете светскую беседу. Не надо смотреть на нее так, будто вы сейчас вцепитесь друг другу в волосы. Вы говорите о детях. Чего ты хватаешь рюмку, как гранату, которой собираешься запустить в Таню?
– Знаешь что, Альбина, я не могу быть все время совершенно отмороженной. У моей Саши другой темперамент, понимаешь?
– Ладно, эту сцену мы отсняли. Тебе еще предоставится возможность продемонстрировать темперамент. А сейчас Волков берет Сашу за руку и уводит ее в другую комнату. Расстроенная Таня не вовремя заходит туда и просит прикурить. Всем понятно, что надо делать?!
Мы с хирургом честно пытались изобразить выяснение сложных отношений. Я впервые за весь день орала во весь голос, хирург был по-прежнему непроницаем. Альбина морщилась, некурящая хирургова жена просила у мужа прикурить. Все закончилось быстро и на удивление без мордобоя. Время близилось к полночи, мы оперативно выпили на кухне за успешное окончание первого съемочного дня и разбежались. Несмотря на искаженные подтексты, я ощущала себя актрисой по призванию. С этим параноидальным отсветом на лице я и вступила в семейный очаг.
– Мэрилин Монро! – презрительно бросил муж, глядя на мое отражение в зеркале.
– Ну при чем здесь Монро?! – вяло огрызнулась я в пустоту, на ходу засыпая. В ту ночь мне приснилась декольтированная Мэрилин, подмигивающая оператору нашей съемочной группы и с американским акцентом напевающая почему-то "я из пушки в небо уйду, диги-диги-ду"…
День второй
Утром я вскочила ни свет (в моем понимании) ни заря. Простоволосая и ненакрашенная, с куском бутерброда во рту я выбежала из дома. Увидев канареечный хвост стоящей на старте маршрутки, реактивно рванула к ней, наперерез выскочившему из-за поворота трамваю. Стыковка казалась неизбежной. Мы разминулись на сотую долю секунды. Как в немом кино, я увидела угрожающую жестикуляцию водителя. Хорошо, что режущий уши скрежет трамвая заглушил еще более режущие пожелания в мой адрес. Влетев в маршрутку с воплем "поехали!", я рухнула на свободное сиденье и в этот момент поняла, что назад дороги нет. Насчет того, что лед тронулся, у меня больше не было сомнений. Командование парадом взвалила на себя очнувшаяся от летаргии судьба в образе черноволосой цыганистой Альбины Беляк.
У моста Патона нервно курила съемочная группа. Я опоздала как минимум на полчаса. Вылетев пулей из маршрутки и спикировав к фургону все с той же надписью "Телевидение", я невинно поинтересовалась, куда же мы поедем сегодня.
– В Лютеж, на Киевское море, – мрачно ответила Альбина, не удостоив меня взглядом.
– И че мы там будем снимать?
– Крым и Финский залив, – не терпящим возражений тоном констатировала режиссер Беляк.
Ее муж, продюсер Ванциферов, знал, что в таком состоянии с Альбиной лучше не спорить. Поэтому он первым залез в фургон, призывая всех остальных последовать его примеру, причем немедленно. По дороге в Лютеж я оживленно рассказывала Альбине о реальных событиях на Финском заливе. Она меня не слушала, думая о своем, о режиссерском.
В граде Лютеже (не путать с Китежем) нас на целый день приютил гостеприимный дом родственников Ванциферова. Одна собачка на цепи громко лаяла, но, судя по застенчивому взгляду, людоедкой себя не зарекомендовала. Другую собачку, опытную бультерьершу, хозяева заперли в комнате, мимо которой гости проходили с улыбкой на устах и дрожью в поджилках. Альбина объяснила, что сначала мы будем снимать крымскую сцену. Она достала из саквояжа халат сикейросовской расцветки и, швырнув им в меня, приказала:
– Быстро иди переодевайся! Чего ты скривилась? Я его вчера стирала!
– Там бультерьер… ша. Я с ней не знакома, но знаю, что у нее зубы, как у крокодила.
– О Господи! Ну в туалете переоденься, и побыстрее, свет уходит, а у нас уйма работы.
Я вышла пред светлы очи телекамеры в дивном одеянии. В предстоящем эпизоде главное было вовсе не в том, чтоб костюмчик сидел. Я бы сказала, главное в пижаме – устремленность к драме. Халат, он же – пижама, он же – ночная рубашка призван был развеваться на заборе со мной внутри, символизируя состояние аффекта героини. Оглядев деревянный забор с торчащими во все стороны гвоздями, я твердо заявила:
– Не полезу!
– Еще как полезешь!
В глубине сада за столиком сидел актер Провокатуров и со сдержанным любопытством осматривал натуру, то есть меня в халате с чужой груди и забор, на который он собирался меня загнать. Дело в том, что Провокатуров был уговорен Альбиной сыграть роль моего, то бишь Сашиного мужа, коего бедная, но вредная Саша достала до самых печенок. Я села за столик напротив "мужа", и мы стали импровизировать в рамках поставленной режиссером Беляк задачи. Между нами стояла бутылка якобы водки. Разлив по рюмкам невоспламеняющуюся жидкость, супруги начали общаться. Подмигнув мне, Провокатуров выдал текст:
– Вечно ты, как последняя шваль, во что-то влипаешь! Мне это все осточертело! Выпей и заткнись наконец!
– А тебе наплевать, да, что я чуть не попала под колеса?!
– Стоп! – страшным голосом закричала Альбина. – Что ты с ним кокетничаешь? Мне нужна истерика, а не кокетство! Что ты мне тут с холодным носом изображаешь? Давай работай! Психуй – и иди к забору вот по этой линии, чтоб не выпадать из кадра!
Я психанула, то есть выплеснула камуфляжную водку Провокатурову в лицо и, плавно покачиваясь от переживаний, пошла к забору.
Режиссер Беляк была вне себя.
– Ну что это за походочка? Ты куда идешь, на плаху или на панель?! Мне на фиг не нужны эти модельные проходы, ты должна передвигаться нервно и некрасиво!
И Альбина показала, какова должна быть скрюченная яростью пластика героини.
– Не хожу я так, даже во гневе!
– Да плевать я хотела, как ты ходишь в жизни! Это искусство, понятно?! А оно, как известно, требует жертв.
– Но почему жертвой должна быть я?
Мой вопрос остался без ответа. После нескольких дублей, сопровождаемых проклятиями режиссера Беляк, я все-таки добралась до забора. И тут началось самое страшное. По режиссерскому замыслу я должна была висеть на заборе головой вниз. Нижняя половина туловища оставалась в саду, а верхняя в перевернутом виде украшала собой лютежскую улицу. Зубчатыми вершинами забор впивался мне прямо в живот.
– А-а-а! – завопила жертва искусства. – Мне больно! И, между прочим, у меня язва желудка!
После этого заявления под эпигастральную область моего сложенного, как перочинный нож, туловища была подсунута подушка. Я вскарабкивалась на два поставленных друг на друга шатких и ветхих табурета, продюсер Ванциферов держал меня за ноги, а режиссер Беляк требовала, чтобы голова свисала, как у дохлой курицы. Для того чтобы почувствовать себя умерщвленной птицей, мне, свисающей с забора, потребовалось минимальное усилие. Мужчина, играющий прохожего, вполне правдоподобно завопил:
– Эй, мужик! Ты что, охренел? Сними ее оттуда!
– Очень хорошо! – удовлетворенно сказала Альбина. – Наконец-то ты повисла натурально. Сняли! Перерыв полчаса.
Во время перерыва меня направили к гримеру, призванному омолодить героиню на нужное количество лет. Из Крыма конца 90-х мы перемещались в Киев конца 80-х. Гример Ксюша собрала мои растрепанные волосы в два худосочных хвостика, выщипала остатки бровей и обледнила цвет лица. На этом процесс омоложения закончился. Заглянув в зеркало, я увидела там маловыразительную особу с наркотическим блеском в глазах, белесыми ресницами и анемичными губами.
– Ни фига себе! Шарон Стоун, играющая собственную внучку! – восторженно бросила я гримеру, не подумав, что, омолодив меня до внучки, Ксюше пришлось бы заткнуть мой комплиментарный рот пустышкой.
Хорошо, когда в съемочной группе есть супружеские пары родственных профессий. Еще лучше, когда у этих пар рождаются дети, в разных возрастах пригодные к употреблению в съемках. Ксюша и ее муж-звукорежиссер привезли в Лютеж трехлетнюю Нюту. Она-то и сыграла дочь Саши Анчаровой Стасю в ясельном возрасте. Я держала Нюту на руках на фоне лютежской церкви. За спиной плескалось рыжее от ржавчины Киевское море, намекающее на тот чернобыльский год, в который и произошло знакомство героини с героем. В моем сценарии такого эпизода не было. Волков не возил Сашу ни на Киевское, ни на какие другие моря. Но Альбина настаивала на максимальном отходе от кондовой правды жизни. Искусство в очередной раз потребовало жертв, и нам пришлось закинуть лакомый кусочек вымысла в его прожорливую пасть.
Под вечер на лютежскую съемочную площадку приехал хирург. Многофункциональное Киевское море предлагало свои услуги в имидже Финского залива. Крымский столик в саду, передвинутый под виноградную лозу, обозначал интерьер азербайджанского ресторана в окрестностях Питера. Мы сели друг напротив друга и по режиссерской команде стали изображать оживленную беседу.
– Как я подобрал интерьерчик? – спросил хирург, в точности повторяя слова Волкова и указывая рукой на зеленые виноградные побеги над нами и зеленые же огурцы на столе.
– Это он подбирал интерьерчик к Сашиным зеленым глазам и ногтям. А у меня сегодня маникюр совсем другого цвета, и вообще, не кормил он ее в азербайджанском ресторане одними огурцами, – заявила я хирургу, зазывно улыбаясь.
– Все. Снято, – скорбно сказала Альбина. – Перемещаемся на дачу к сестре Волкова.
И мы пошли за угол дома. Вечернее солнце злобно светило прямо в глаза. В образе сестры Волкова к нам приближалась родственница продюсера Ванциферова, преображенная гримером Ксюшей. Брат с сестрой обнялись, и сестра продекламировала:
– Леша, Саша! Смотрите, у меня здесь кусты смородины, красной и черной. А вот это, Леша, хрен, а не смородина.
– Ну, с хреном у нас все в полном порядке, – убежденно сказал хирург, опять-таки дословно цитируя Алексея Волкова, и впервые от начала съемок посмотрел мне в глаза.
– А теперь прошу сконцентрироваться, нам предстоит очень сложный эпизод. Саша в такси ссорится с Волковым и на полном ходу пытается выпрыгнуть из машины. Больше всего меня волнует, поместится ли рядом с водителем оператор с камерой, – поделилась своими сомнениями режиссер Беляк.
Сомнения ее были вполне обоснованы. Наш колоритный оператор обладал мощной комплекцией Портоса и ростом Гулливера. Машина любой марки смотрелась на его фоне, как майский жук на фоне Триумфальной арки.
Автомобиль с "таксистом" за рулем уже был готов к нашему вторжению. Мы с хирургом устроились сзади. Недюжинными усилиями удалось уместить оператора рядом с водителем. Только после этого ему в руки подали камеру. Остававшаяся на берегу Альбина озвучила последние распоряжения, и мы отчалили. Машина набирала скорость, я распахивала дверь, хирург хватал меня за горло, таксист трясущимися руками останавливал машину, и только оператор оставался неудовлетворенным. После пятого дубля он потребовал, чтобы в открытую на полном ходу дверь я еще рывком выбрасывала ногу.
Посмотрев на свою ногу и убедившись, что у нее вполне пристойные очертания, я без ложного стыда изобразила ласточку в полете. Оператор остался доволен и, войдя в раж, снял еще несколько дублей.
Когда мы вернулись на исходную точку, уже смеркалось. Фургон "Телевидение" со съемочной группой во чреве покатил в лес. На сей раз лютежский пейзаж символизировал станцию Команчуково. Из зарослей выползал хирург с гитарой, и мы с актером Провокатуровым встречали его бурными объятиями. А потом втроем уходили за горизонт. Далее следовал эпизод у костра. Таня Волкова в исполнении жены хирурга печально смотрела на неверного супруга и его спутницу. То есть ее взгляд был устремлен на близстоящую сосну, возле которой воркующая парочка застыла в позе "море волнуется – три, на месте фигура замри!" Сохранять равновесие было очень неудобно, а главное, трудно было себе представить, что в такой стойке два человека могут говорить и делать друг с другом что-то интимное.
Эпизод заканчивался поочередным сольным пением у костра трех главных действующих лиц: Леши Волкова, Саши Анчаровой и ее мужа. Не пела только жена Волкова. Если бы запела еще и она, это вызвало бы необратимую реакцию с моей стороны. Я тоже против кондового изображения правды-матки, но мы все-таки снимали лирическую драму с вкраплениями трагифарса, а не мюзикл из жизни Новоурюпинска. Снимали для тех, кто понимает. И режиссер Беляк именно к этому стремилась. Поздней ночью наш телефургон покинул Лютеж и под непрерывное ворчание шофера двинулся в направлении Киева.
День третий
После лютежского вояжа съемочная группа потребовала два выходных. Только я, находясь в состоянии транса, готова была перевоплощаться перед камерой ежедневно и еженощно. И вот он настал, желанный третий съемочный день. Продюсер Ванциферов ожидал меня у гостиницы "Турист". Опаздывая, как на свидание, и приблизительно в том же предрандевушном состоянии бежала я навстречу своему наконец-то отрытому призванию.
На студию мы явились минут на 20 позже назначенного срока. Режиссер Беляк в нашу сторону не смотрела. Но в расчете на мой не лишенный музыкальности слух проигрывала гамлетовский монолог перед каждым встречным сотрудником:
– Почему я должна все делать сама?! (В подтексте: быть или не быть, вашу мать?!) Группа разбежалась, актриса опоздала, за оператором поехали не вовремя, шофер вообще меня достал! Валера! Ванциферов!! Сколько можно надо мной издеваться?!
– Алечка! Альбиносик! Уже все давно на месте. Это ты куда-то выходила.
– Я выходила? Как у тебя язык поворачивается такое говорить?! Всем приготовиться! Снимаем эпизод в редакции журнала "Имидж и жилье".
– Всегда готова, – проблеяла я.
– Ты как опоздавшая ждешь своей очереди в коридоре. Сейчас – сцена между Мартыновой и издателем журнала. Иди посмотри какую я Мартынову нашла!
В сценарии "Из логова змиева" импресарио Элла Мартынова защищала честь и достоинство своего подопечного джазмена Алексея Волкова. По ее мнению, на волковские честь и достоинство покушалась импульсивная и взбалмошная Саша Анчарова. Альбина показала мне сотрудницу студии, которой предстояло сыграть Мартынову. Я была удовлетворена. Импресарио отнюдь не затмевала мою Сашу неземной красотой. В правильной режиссерской интерпретации противостояние Анчаровой и Мартыновой укрупняло черты трагифарса, недостаточно прописанные в сценарии.
А дальше был мой выход. Вся в розовом, я вплывала в кабинет издателя. На его столе лежал журнал, в котором было опубликовано интервью с Волковым.
– Что это вы мне тут, Александра, наваяли? Студия, то есть, пардон, наше издание не может принять к производству вашу заявку.
Импровизированный текст "издателя" был убедителен. Я, вырвав из его рук журнал, отвечала не менее убедительно:
– Ах, вам не нравится? Так идите вы к черту со своим журналом! Я у вас больше не работаю!
И, швырнув ему в лицо печатную продукцию, хлопала дверью и гордо удалялась по коридору студии.
После моего пятого прохода Альбина сообщила, что приехал хирург. Мы перешли в другой кабинет, призванный изображать питерский офис Волкова. Плакаты с митингующим майданом были предусмотрительно сняты со стен. Как только оператор сфокусировал на нас камеру, за окном стал накрапывать типичный питерский дождик. Природа явно подыгрывала сотворявшейся на ее глазах нетленке.
Хирург сел за стол и почувствовал себя хозяином кабинета главврача. Я тыкала ему в физиономию диктофоном, после чего по команде режиссера мы весело несли какую-то хреновину.
– А не испить ли нам коньяку? – спросил он.
– Отнюдь! – сказала она, то бишь я, – сначала деньги, потом стулья!
Продолжая в том же духе, мы перешли в смежную комнату и, сев на диван у журнального столика, все-таки решили испить коньяку. Коньяк был дешевый, но не камуфляжный. В вазе покоились немытые вишни. Хирург убеждал меня, что от съеденных пары-тройки ягод вреда не будет. Совковая привычка верить на слово врачу победила природную брезгливость. Мы ели вишни и запивали их дезинфицирующими дозами коньяка.
– Это ничего, что из разреза юбки у меня выпадает колено? – на четвертом дубле спросила я у оператора.
– Это именно то, что нужно, – ответил продюсер Ванциферов.
– Кажется, мы не виделись сто лет? – обратила я подогретый напитком и обстановочкой взор к хирургу.
– Сто лет и одну ночь! – ответил он репликой из Волкова, чем привел меня в эйфорическое состояние раздвоения личности.
– Снято, – сказала Альбина и убрала со стола священный сосуд.
Спустя еще пару не слишком утомительных сцен мы погрузились в фургон и отправились к назначенному часу в Оперный театр. На служебном входе в приподнятом настроении исполняла гражданский долг охрана. Ожидалось прибытие на гала-концерт и банкет главы государства. Глава по обыкновению опаздывал. Нас пропустили в святая святых только тогда, когда стало известно об изменившемся маршруте главы. Еще по дороге Альбина объявила, что в Оперном театре мы будем снимать эпизод в московской гостинице. Описанный в моем сценарии люкс вмещал в себя рояль с музицирующим Волковым. Рояль для съемок можно было найти только в кустах, то есть в закромах Оперы. Для разгона в одной из гримерных предполагалось также снять немаловажную сцену в Саратове, куда Саша приехала на бардовский фестиваль и за кулисами нежданно-негаданно встретилась с Волковым.
Меня усадили перед трюмо. Увидев одновременно отражения в трех зеркалах, я догадалась, почему Бог любит троицу. Явление хирурга в дверях гримерной снималось, как знамение свыше.