– Шалишь! – усмехнулся Кешка, привычным движением скатал куртку и ботинки в тугой узел, пристроил на голове, подвязал тесемку и неслышно сполз в воду. Плыть почти не пришлось, хотя дно оставляло желать много лучшего, и если бы не привычка ощупывать поверхность ступней, Кешка сто раз успел бы располосовать ноги обо всю ту дрянь, которую городские люди бросают в свои протоки. Уже выбравшись на некрутой спуск, Кешка поймал обалдевший взгляд случайного прохожего с той стороны протоки и, чтобы не привлекать излишнего внимания, встряхнулся и быстро скрылся между деревьями. Теплившаяся было надежда на костер быстро угасла, потому что все дрова вместе с подлеском городские люди, по-видимому, тутже утаскивали для своих нужд, но деревья вроде бы оправдывали ожидания – их старые сучья имели множество удобных, сулящих относительную безопасность развилок. Людей в лесу почти не было. Пробежав несколько кругов по тропинкам и достаточно согревшись, Кешка накинул сухую куртку, привычно взял в зубы шнурочный узел, перекинул ботинки за спину, обхватил руками ствол и, нащупывая опору босыми ногами, полез на ближайшее подходящее дерево, предвкушая приятный и безопасный отдых, а после рассвета новое и более подробное знакомство с необыкновенным и в чем-то родным ландшафтом. Голод почти не мучил Кешку, потому что утром он нашел в помойке большой, совершенно не заплесневелый кусок хлеба, и половинку странного, полосатого, съедобного изнутри мячика. Названия его Кешка не знал, но о съедобности догадался давно. Черноволосые люди с грачьими голосами сидели на улицах возле кучи таких полосатых (встречались еще желтые, но они Кешке на помойках пока не попадались) мячиков, и отдавали их прохожим в обмен на то, что Блин называл деньгами. Прохожие уносили их с собой, и Кешка долго думал, что они как-то играют в них дома со своими детенышами. Но однажды несколько молодых веселых людей на глазах у Кешки попросили у черноволосого нож, разрезали мячик на большие ломти (внутри он оказался розово-красным) и принялись уплетать их, смеясь и обливаясь соком. После этого Кешка всегда подбирал на помойке обломки мячиков. Иногда они были кислыми и несъедобными, но чаще – сладкими и очень вкусными.
Кешка не успел долезть и до середины пути от земли до вожделенной развилки, когда сонную, укутанную в осеннюю морось тишину леса разорвал переливчатый, срывающийся на высоких тонах свисток. Кешка мгновенно оттолкнулся от ствола и спрыгнул на землю, мягко приземлившись на все четыре конечности. Голова дернулась вперед от перекатившихся и гулко бумкнувших об землю ботинок. Разжав занывшие у корней зубы, и не поднимаясь с карачек (в таком положении он менее заметен), Кешка вздернул голову и огляделся. По дорожке прямо к нему полушел, полубежал немолодой усатый мужик.
– Ты чего это, а? Ты чего это вздумал, а? – говорил он на ходу.
Настоящей опасностью от мужика не пахло. Кешка приободрился, выпрямился, и, не особенно торопясь, обул башмаки.
– Ты чего это на дерево полез? – растерянно спросил подошедший вплотную мужик. – Нельзя же.
– Ночевать, – помедлив, сказал Кешка. Слова по-прежнему давались ему с трудом. Чтобы произнести их, приходилось делать над собой усилие и помогать губам и языку всем телом.
– Дубина ты стоеросовая, – вздохнул мужик, внимательно оглядывая Кешку. – Кто ж это на деревьях ночует! Ты откуда сбежал-то? Из интерната, небось?
Еще помедлив, Кешка кивнул головой. Он не знал, что такое интернат, но объяснить мужику настоящее положение вещей не мог, не чувствовал себя готовым к этому.
– Ты это зря, – внушительно сказал мужик. – Там, конечно, не сахар, но все равно… Кормят там, и крыша. Возвращайся. Сам, на улице, не проживешь. Умом-то тебя Бог обидел, по всему видно. Как вернуться-то, куда, знаешь?
Кешка снова кивнул. Разговаривать с мужиком оказалось неожиданно легко, он явно не таил зла, а, наоборот, судя по всему, давал Кешке какой-то дельный, по его мужиковскому мнению, совет. При таком раскладе Кешка непрочь был поговорить еще. Хотя ночевка на дереве явно накрылась. Непонятно, почему.
– Ну вот и топай туда, – решительно сказал мужик. – Да скорее, пока совсем не стемнело. А то не найдешь после. Да и у вас закроют. Иди, иди, – увещевающе повторил он и махнул рукой в сторону выхода. – В интернате тепло, светло, жрать дают. Там жить будешь, а здесь – пропадешь ни за что. Ты хоть и придурок, а тоже ведь – душа. Иди, Бог с тобой…
Кешка не увидел никаких резонов спорить, да и возможности у него такой не было, а потому послушно потопал в указанном мужиком направлении.
И на ночь устроился вовсе даже неплохо. Густющие кусты росли на огромной ухоженной поляне. В кустах – вроде шалаша охотничьего, а посреди его – лавка. Спать на ней тепло, от земли не дует. А самое чудное – посреди поляны горит костер. Поначалу Кешка хоть и хотел, но подойти боялся, больно место открытое, в случае чего и бежать не поймешь куда. Но смотрел из своих кустов час, другой, третий, задремывал и просыпался раз пять – никто к костру не подходит, никто в него дров не кладет, а он горит себе и горит, как ни в чем не бывало. С вечера еще люди были. Постоят шагах в пяти, поглазеют и отойдут. Вроде и не греются, не поймешь чего. Потом стемнело – вовсе никого. Тут и Кешка отважился. Уж больно по огню в городской хмари соскучился, намерзся изнутри. Прошел сначала вдоль стенки каменной, в тени, потом боком-боком стал к огню подбираться. Подобрался чуть не вплотную, согрелся. И от жара, и от волнения. Костер странный, дров в нем и вовсе нет, идет пламя из какой-то трубы, а что в ней – не разберешь. Никто не бежит, не свистит – нет никого. Кешка расслабился, сел на теплую каменную плиту, обхватил руками колени, скинул куртку – пусть одежка попарит, просохнет, задумался, вспомнил родную избушку, очаг в ней…
В чем суть его, Кешкиного пребывания здесь, в Городе, в месте, где все чуждо, непонятно и опасно для него? Что он здесь делает?
"Узнать" – возникло отдельное, окрашенное в рассветные тона слово, повисло перед глазами, покачалось, слегка взмахивая полупрозрачными крылышками, как бабочка в летний выморочно-жаркий день, когда не хочется уходить с берега лесного озерца, а огромный розово-лиловый язык Друга словно не помещается в зияющую жарко малиновым светом пасть… "Узнать" – Кешка покатал слово на языке, сравнил с возникшей картинкой, сделал вывод: "Узнать – это хорошо." Так Кешка думал. Почти также думал Друг, но Кешка не знал об этом.
Согревшись, вернулся на укрытую в кустах скамейку, заснул, видя сквозь сплетенье ветвей одинокую звезду. Спал хорошо, хотя и просыпался по лесной привычке каждые четверть часа. Но это не мешало. Так он спал всегда, сколько себя помнил. А помнил немногое. И теперь уже знал об этом.
Проснулся как всегда на рассвете, чувствуя себя отдохнувшим, с удовольствием погрелся у давешнего костра (когда же он погаснет-то? – и не хотелось этого вовсе, а все же точило любопытство), и понял, что нуждается в отдыхе, в осмыслении всего накопленного, и случайно натолкнулся на то место, где этот отдых будет если не безопасным, то, по крайней мере, комфортным.
В кустах на поляне прожил Кешка несколько дней. Днем, когда по поляне бродили непонятно чем занятые люди, он промышлял съестное (одно неудобство – ближайшая к поляне уловистая помойка находилась весьма далеко, но привыкшего к лесной охотничьей жизни Кешку не смущали городские расстояния), потом, наевшись, а иногда и прихватив что-нибудь на вечер, возвращался "к себе", и завернувшись в куртку, укладывался спать, если, конечно, скамейка не была занята какой-нибудь компанией.
На компании Кешка не злился, а терпеливо ожидал поодаль, карауля свою выгоду, завещанную ему многомудрым Блином. Кроме бутылок (их Кешка сдавал в ларек, но полученные деньги тратить не решался и складывал в карман куртки, потому что не очень улавливал закономерности их обмена на сласти и булки. Во время их совместного бытия Блин всегда делал это сам, а считать, и тем более читать, Кешка, разумеется, не умел) от компаний зачастую оставалось что-нибудь съестное и очень вкусное, например, огрызок небольшой булки, политой красным соусом, внутри которой иногда лежал очень вкусный кусок необыкновенно мягкого, как будто уже прожеванного мяса. Иногда Кешку даже чем-нибудь угощали. Он никогда не отказывался, но всегда подходил к скамейке с подветренной стороны (чтобы люди не учуяли и не запомнили его запаха) и останавливался на расстоянии, достаточном для того, чтобы успеть удрать в каком-нибудь непредвиденном случае. Он даже начал подозревать, что непонятное слово "придурок" – это еще одно его имя, потому что совсем разные люди не раз обращались с этим словом именно к нему. Не видя в таинственном слове ничего дурного, он охотно откликался, что вызывало явную радость и одобрение в рядах посетителей скамейки. Материально одобрение выражалось в лишнем оставленном на скамейке куске или даже в нескольких глотках невкусной, но приятно согревающей жидкости, которые оставлялись в бутылке специально для Кешки.
К ночи поляна окончательно пустела и тогда Кешка просыпался, подъедал дневные запасы, а потом грелся у костра, смотрел на звезды и думал. Думал о том, что он уже успел узнать и понять в Городе.
Слов у Кешки пока было совсем мало, и все его мысли ворочались в голове в виде цветных, звучащих и слабо мерцающих конгломератов, с которыми он сам управлялся с большим трудом. Многие (почти все) мысли основывались на позабытом им опыте детства, и оттого представлялись сознанию мальчика незнакомыми зверями, медленно и жутковато всплывающими из темных и таинственных морских глубин. Сам мозг его был подобен глубокому океану, в котором он видел только поверхность, и только на поверхности мог жить и дышать. В принципе, таков мозг всех людей, но Кешка, разумеется, не мог знать об этом.
Ночи становились холоднее, и хотя Кешка пока еще не особо мерз, он понимал, что надвигается зима. Как-то на одной из помоек он повстречал дедка с авоськой в руке, который копался в мусоре толстой, хорошо оструганной палкой с гвоздем на конце. Дедок в клетчатом пальто долго разглядывал Кешку подслеповатыми, но добрыми и внимательными глазами, а потом спросил, шепелявя и пуская пузыри с правого, как-то неловко опущенного угла рта (присмотревшись, Кешка заметил неловкость всей правой стороны дедка, и палку он держал в левой руке…):
– Нора-то на зиму у тебя есть?
– Не-ет, – Кешка неуверенно покачал головой, прикидывая, что же может считаться норой в Городе. А может быть, она у него есть?
– Ищи, милай, ищи, – дедок перекинул палку в бессильную правую руку и назидательно потряс скрюченным пальцем перед Кешкиным носом. – Без норы у нас в северной столице зиму не прожить. Понял, что говорю-то? Зовут-то тебя как?
– Кешка, – сказал Кешка и, подумав, добавил. – Придурок.
– Эк как! – дедок огорченно покачал головой и в сердцах шуранул палкой в помойном баке. Тощая полосатая кошка прыснула из-под ржавой кромки. – Но ты, Кешка, все равно ищи, ищи. Схорониться надо, понимаешь? – дед сделал свободной рукой такое движение, как будто не то плывет, не то заползает куда-то. – Холода пережить.
– Зима. Да, – сказал Кешка, желая принять участие в разговоре.
– Вот-вот, – обрадовался дедок. – Понял, значит? Молодец! Тебе бы скооперироваться с кем. Ты вроде парень-то здоровый, сильный. Может и сгодился бы кому. В струю какую вышел. Я-то стар уже, кое-как себя могу прокормить, а тебе с меня толку чуть. Тебя бы к молодым, бритым… Ты, знаешь, чего? Ты где кантуешься-то? Живешь где?
– Где костер, – сказал Кешка, подумав, что дедку, наверное, негде жить, а лавку в кусты можно и еще одну приволочь.
– Какой костер? – удивился дедок и тут же захихикал, хлопнув себя ладонью по шафранно-желтому лбу. – Ну, бывает же!.. Так вот, милай, послушай деда – там в холода не проживешь. Хорошо еще, сейчас осень стоит божеская, затяжная… В тот год осенняя погода стояла долго на дворе, зимы ждала, ждала природа… – вдруг сказал он каким-то новым, воющим голосом, и тутже снова перешел на обычный. – А ты вот чего сделай. Ходи вдоль ларьков, да на вокзалах, будто гуляешь, а сам по сторонам смотри. Может, и приглядит тебя кто. Я тебе сейчас пару мест скажу… Ты адреса-то понимаешь?
Кешка помотал головой. Дедок, вначале показавшийся забавным, начинал надоедать ему. Однако раздражения Кешка не испытывал.
– Вон, – сказал он, указывая на блеснувший в баке коричневый стеклянный бок. Дедок нагнулся, приглядываясь, а Кешка тем временем отступил назад и мягко и бесшумно растворился в серой мороси наступающего осеннего дня.
На следующий день он закончил осмотр окрестностей и как бы параллельно, сами собой исчерпались темы для ночных размышлений. Почти без страха поднимался теперь Кешка на крутобокие широкие мосты, с высоты смотрел, как разбивались об их каменные и железные ноги коричневые водяные струи. Одного не мог понять – вода всегда текла в одну сторону и пахла морем. Прилив и отлив исключались. Что же тогда? Всем чутьем выросшего на морском берегу существа Кешка знал: то, что течет внизу под мостом – не река, точнее не просто река. Как понять?
Можно было просто пойти по берегу в ту сторону, откуда пахло морем. Он обязательно сделает это, но сейчас существовали задачи более неотложные: надо было искать нору.
Попрощавшись с неугасимым костром, как с живым существом, Кешка отправился назад вдоль уже знакомой протоки. Отыскал знакомые улицы, почти обрадовался им, отыскал и свою котомку в нише за водосточной трубой. Все было цело, только нож слегка покрылся ржавчиной от сырости. Кешка отчистил его на ближайшем булыжнике и задумался о конкретном, насущном. Именно сейчас ему очень не хватало Блина. Может быть, вернуться в подвал? При мысли об этом Кешка по-звериному передернулся. Но есть же и другие подвалы… А в них живут другие Блины?
Мир Города снова требовал от Кешки практических знаний, исследования, накопления информации. Встряхнувшись и перекинув за спину котомку, Кешка бодро зашагал вперед.
Дальнейшие действия, предпринимаемые Кешкой в течении некоторого времени, можно было назвать весьма просто: он узнавал.
Узнавал все, что мог узнать, используя свой скудный словарный запас, никак не организованную память и весьма низкую способность к адекватному практическому общению с другими людьми.
Само по себе добывание пищи больше не представляло для него проблемы, но боли в животе и расстройства желудка мучили его все чаще. Он догадывался о том, что все его недомогания – следствие непривычной, холодной и некачественной пищи, но не знал, как изменить ситуацию.
Память же его представляла собой явление в чем-то уникальное. Очень немногое из того, что Кешка видел и слышал в Городе, он мог понять и, как следствие этого, сознательно запомнить. Но, с другой стороны, громадные незаполненные кладовые его цепкой лесной наблюдательности улавливали тончайшие оттенки происходящего, недоступные пресыщенным информацией городским людям. Все это, непознанное и непереработанное, но увиденное, услышанное, почувствованное и унюханное, невредимо опускалось на дно океана Кешкиных мозгов, почти не колебля поверхности, и там накапливалось, суля совершенно непредвиденные неожиданности в будущем.
Люди слишком редко общались с ним, чтобы он мог позволить себе забыть хоть что-нибудь из того, что они ему говорили. Все советы Блина слышались в его памяти так, словно были произнесены вчера. Слова клетчатого перекошенного дедка тоже были восприняты Кешкой как руководство к действию. Искать нору. Нора в лесу – это понятно. Но что такое "нора" в Городе?
Довольно быстро Кешке удалось вычислить то, что больше всего напоминало городские норы. Ежедневно сразу после рассвета большое количество людей спускалось по ступенькам куда-то под землю в длинные не просматриваемые с поверхности коридоры. Другие люди в это же время выходили оттуда, поднимались наверх и отправлялись куда-то по своим делам. Вместе с людьми поднимался на поверхность теплый ветер, пахнущий резиной и железными коробками. Все это продолжалось до самого конца человеческого дня, а потом прекращалось и всю ночь подземные коридоры оставались гулкими и пустыми, и даже ветер вроде бы как-то затихал и укладывался спать.
Все это выглядело крайне любопытным и вместе с тем опасным. Загадочным оставалось главное: что делали люди в подземных коридорах? Они там жили? Кое какие Кешкины наблюдения вроде бы подтверждали этот вывод. Наблюдая несколько дней подряд за одним таким входом под землю, он обнаружил что в одно и то же время из него выходят люди, которых он уже видел здесь вчера и позавчера. Получалось, что они живут под землей, и утром выходят в наземный мир… Но люди Города живут в больших каменных домах – это Кешка усвоил твердо. Есть еще и подземные люди?
Поверить в существование таких людей Кешке было легко – мало ли странностей в Городе – но сразу же возникал вопрос: как подземные люди отнесутся к появлению среди них, на их подземной территории чужака, его, Кешки?
Понаблюдав еще и убедившись, что подземных людей слишком много и вряд ли они все знают друг друга в лицо или хотя бы по запаху, Кешка отважился вступить на ступеньки, ведущие в подземный мир. Запахи, доносящиеся оттуда, были и успокаивающими и пугающими одновременно – пахло едой, мочой, опилками, резиной, железными коробками, и еще чем-то таким, специфически подземным. Было и еще одно: кешкины развитые одинокой лесной жизнью чувства улавливали какие-то странные подземные шумы и сотрясения, как будто бы под землей жили и передвигались невиданно огромные звери.
Говоря откровенно, подземная нора здорово напоминала ловушку, и если бы не количество людей, безбоязненно входивших туда и поднимавшихся наверх, Кешка ни за что не решился бы туда сунуться.
Внизу было отменно интересно. Кешка сразу же нашел небольшой каменный приступочек, уселся на него, обхватив руками колени и стараясь стать как можно меньше и незаметней, и принялся наблюдать. В подземном коридоре было светло, тепло и сухо. Запахи, как и во всех местах скопления людей, были раздражающе острыми, но Кешка уже привыкал к этому неизбежному злу и потому – терпел.
Люди меняли разные вещи на разноцветные бумажки-деньги. Это было захватывающе интересным (Кешка страшно хотел бы научиться этому, тем более, что бумажки, которые он выменял на бутылки, все еще лежали в кармане куртки), но увы, совершенно непонятным. Еще несколько людей, прислонившись к стене, дергали проволоку, натянутую на деревянные ящики с ручкой и пели протяжными голосами. Их песни нравились Кешке меньше, чем зимние песни Друга, но все же слушать их было приятно. Перед людьми стояла картонная коробка, в которую некоторые из проходящих бросали все те же деньги. У нескольких людей, стоящих на ступеньках у выхода, высовывались из-за пазухи котячьи и щенячьи мордочки с молочными, еще не проясневшими глазами. Подумав, Кешка решил, что и они хотят на что-то обменять маленьких зверьков.
– Обмен занимает в жизни людей очень большое место, – задержался на поверхности сознания первый из сделанных Кешкой выводов.
Осень словно приклеилась к Городу, легла на него, придавив душным, моросным боком, и не желала уходить. Даже Кешка, привыкший к северным долгим ночам, устал от нерождающихся тусклых дней, не освещенных где-то залеживающимся, словно простудившимся солнцем. Не хотелось просыпаться, не хотелось никуда идти, не хотелось даже есть и пить. Город, и без того казавшийся Кешке больным и некрасивым, совсем потерял свою сумрачную привлекательность и жался и сопливился, зияя облупившимися стенами, как расковыренная болячка.