Молодая чеченка шла за ними, мелькая быстрой и маленькой ножкой в собранных на щиколотке шароварах, легко взбивая перед собой подол из тяжелого шелка. Проходя мимо столпившихся казаков, она поправила платок и вдруг бросила на них из под руки пронзительный взгляд. Словно черная стрела зазвенела в воздухе с оперением из бровей цвета вороньего крыла. Насквозь прошила она Фомку Ивашкова, и в открытую его рану словно хлынул бурный Терек, разреженный воздух горных высей и далекий степной зов…
- Чего ты, Фома, хватаешься?! - Ивашков так сжал локоть стоявшего рядом с ним Акимки, что тот чуть не вскрикнул от боли.
- Ты видал?! Ты видал, Акимка?! - повторял Фомка, не в силах оторвать взгляд от маленькой гибкой фигурки.
- Деваху то? - равнодушно спросил его дружок, освобождаясь от Фомкиных клещей, которые норовили опять сцапать его руку. - Диковинная какая-то! В поясе, гляди, узенькая, как хвост кобылий в том месте, откуда растет…
- Сам ты кобылья задница! - Фомка толкнул Акимку, не ожидавшего такой любезности от дружка, и пошел туда, где урядник разговаривал с древним стариком через переводчика.
Урядник, видимо, уже обо всем сговорился, потому что величественный чеченец направился к мертвым телам.
- Слышь, а что это девка с вами пришла? - спросил Фомка переводчика, чего-то будто смущаясь.
- Брат и еще брат айда кровник искать, - закивал головой толмач. - Убивать айда. Давно не видал. Самый старший брат урус убил. Айшат один, совсем один. Старший брат убил покупать надо. Урус идти. Кто идти? Айшат один, совсем один…
- Ее Айшат зовут? - спросил Фомка.
- Айшат один, совсем один, - опять закивал чеченец, как китайский болванчик. - Старший брат урус убил.
- Айшат… - повторил тихо казак, задумался, а потом стукнул урядника по плечу: - Слышь, Матвеич, давай отдадим девке ее брата даром, без выкупа.
- Чего это ты вдруг? - удивился урядник. - Пожалел татарскую сироту?
- Можа, и пожалел! Казак, он в Христа верует. Али нет?
- Как знаешь, Фома, - подозрительно посмотрел на него урядник, но от лишних вопросов воздержался. - Ты сегодня герой - двух чеченов застрелил за четыре дня. Можешь от доли своей отказаться. Дело твое, никто не неволит. Сам решай! - Урядник вдруг понизил голос: - И вот еще… Того чечена ружьишко, можа, мне отдашь? У тебя и так трофеев - стены в хате не хватит все вешать. Что? Сговорились?
- Сговорились, Матвеич, - сказал Фомка, но посмотрел на урядника недобро, с прищуром.
- Вот и славно! - обрадовался урядник, хлопнув в ладоши и отведя при этом глаза. - Что хочу спросить тебя, Фома: а братца-то этой девахи татарской не ты ли застрелил? Совестишься, что ли? Брось это дело!
Фомка вдруг побледнел, словно кто-то потревожил его свежую рану, ничего не сказав, резко повернулся и пошел к тому месту, где старики-чеченцы уже раскидали ветки и теперь стояли над трупами своих родственников. Девушка стояла чуть в сто роне. Она так же молчала, как и остальные. Концы платка двумя широкими полотнищами спадали вниз по платью, длинные рукава беспомощно болтались, почти касаясь травы. Только когда Фомка подошел поближе, он увидел, что в рукавах были прорези, и руки Айшат держала на груди.
Он увидел ее маленькую ручку, узкую ладонь с длинными пальцами. Вдруг ручка исчезла, Фомка поднял глаза, и опять его обжег взгляд черных, угольных глаз такой силы, словно кто-то толкнул его невидимой ладонью в лоб. Тут же она спрятала лицо в складках платка и опять склонила голову над мертвым.
У ее ног лежал чеченец в черной черкеске с разбитой, видимо, при падении о камни, головой. "Нет! Не тот! Не мой! - пронеслось в голове казака. - Не я сделал девку сиротиной! Не мой грех это, Айшат!"
Чеченка будто услышала свое имя. Встрепенулась по-птичьи, но лица не открыла.
Фомка набрался храбрости и спросил ее тихим голосом, полным сочувствия и сожаления, показывая на мертвеца:
- Брат?
Чеченка ничего не ответила. Она стояла как статуя, только ветер шевелил складки ее одежды.
- Ты, Айшат, не грусти. Дело такое, понимаешь сама. Война у нас. Немирный аул, абреки. Тяжело, конечно. Еще бы не тяжело! Но все перетерпится, устроится. Вот у Акимки ваши отца убили, когда ему и пяти лет не было. Такое дело… Я это, Айшат, договорился. Ты тело братца своего старшого так забирай, без выкупа. Понимаешь?
Глаза ее сверкали холодным, равномерным блеском, и он не прочитал в них понимания.
- Не понимаешь? Брат… Братец твой… Забирай так… Понимаешь?
Фомка видел, что она ни слова не поняла из его сбивчивой речи, кроме своего имени. Он беспомощно стал озираться по сторонам, словно ища поддержки, и увидел толмача, который как раз направлялся к ним.
- Эй, Ахмет, как там тебя! - позвал его Фомка. - Скажи Айшат, что брата своего она может забирать даром. Понимаешь? Выкуп - не надо! Монета - не надо! Так пусть берет… Переведи!
Толмач закивал и заговорил гортанно, будто выкашливая глухие звуки. Фомка слышал, как временами чеченец "дакал", показывая на труп брата Айшат.
Теперь Айшат, видимо, поняла все, что ей говорил урус. Фомка ждал благодарного взгляда, но она даже не посмотрела на него. Он постоял, подождал немного и растерянно зашагал к своим, вспоминая еще одно чеченское слово, которому когда-то учил его дед Епишка. Вспомнил! Зезаг! Зезаг, что означает "цветок".
- Зезаг - Айшат… Зезаг - Айшат, - повторял про себя Фомка Ивашков, наступая ногами на мелкие полевые цветы и не видя устремленного ему в спину пронзительного, черного взгляда.
Не слышал он и слов, брошенных ему вслед из-под складок платка:
- Гяур урус… Шайтан урус…
* * * * *
"Сушки" федералов улетели.
И земля больше не сотрясалась от взрывов. Пока. Пока не прилетели вертолеты. А улетят вертолеты, русские ударят артиллерией. Айшат уже научилась различать артналет из реактивных "градов" от огня самоходных стопятидесятимиллиметровых гаубиц. Айшат привыкла к войне.
"Сушки" федералов улетели.
У них теперь было еще полчаса, чтобы поделать необходимые домашние дела.
Надо было принести в подвал воды для питья, приготовить обед, проверить баранов и коз… Куры, те все разбежались и разлетелись - беги, собирай их перепуганных по всему селу… хотя и от села-то ничего не осталось…
Айшат засобиралась к колодцу.
- Ты куда, мама? - спросила она, заметив, что мать семенит к воротам.
- Мне нужно до школы добежать, вы с Сажи без меня лепешек напеките, а я до школы и назад, - на бегу ответила мать.
"Странная она, - подумала Айшат, - мир рушится, дом рушится, а она все про свою школу беспокоится"…
Мать была в их школе и завучем, и учительницей русского языка, и методистом краеведческого музея… Она гордилась, что в их коллекции были два автографа Льва Толстого. И подлинники дневников русского писателя Николая Иртеньева… Какая непатриотичная гордость! Толстой и Иртеньев воевали с их предками. С их прапрадедушками.
А мать теперь хранит их дневники.
Вон - побежала!
Отец ведь учил: нокча должен помнить семь колен своих предков, а чеченская женщина - все восемь! Вот и Айшат с маленькой сестрицей Сажи знали назубок, что дедушку, который построил их дом - звали Бислан, и что он похоронен на горе, возле старой башни. И там же похоронен прадедушка Ахмад. И там же его отец - прапрадедушка Султан. И там же, на горе, сидя лицом на восток, вкопан в их каменистую землю - отец прапрадедушки Султана
- Довгат. Довгат воевал с русскими, когда здесь бывал Лев Толстой… Они, может, и виделись.
Встречались в бою и стреляли друг в друга. А мать вот побежала теперь за русскими дневниками.
Айшат натаскала воды.
Проверила, как маленькая Сажи месит тесто для лепешек. Растопила печь.
Скрипнули ворота. Во двор вошли дядя Лека и брат Зелимхан. В камуфляжных куртках. С автоматами в руках.
- Сейчас русские снова прилетят, - сказал дядя Лека. - Где Зарима?
- В школу побежала, - ответила Айшат.
- Вот неугомонная, в селе пятнадцать домов разрушено, а она в школу - бумажки спасать бегает! - сокрушенно воскликнул дядя Лека.
Брат Зелимхан потрепал маленькую Сажи по голове и, достав из кармана камуфляжных штанов "сникерc", сунул шоколадку ей в руки.
- Сейчас русские опять прилетят, - сказал дядя. - Мы после того, как они улетят, отойдем в зеленку, а вы сидите в подвале и никуда!
Айшат кивнула. Только когда дядя с братом уже уходили со двора, крикнула:
- Меня возьмите с собой!
Ни дядя, ни брат ей не ответили. И шаги их затихли в непривычной тишине.
Пятый артналет был особенно долгим.
Сажи даже не выдержала и заснула. Заснула, свернувшись калачиком на сундуке. Мама накрыла сестренку шерстяным одеялом, подкрутила фитиль керосиновой лампы и, вздохнув, принялась за чтение. Листков было много. Целый чемодан.
- А ты тоже почитай, ты почитай, дочка! - сказала мама, обращаясь к Айшат. - Тут и про тебя написано…
- Как про меня? - изумилась Айшат.
- А так… я ведь тебя назвала по имени той девушки, про которую Николай Иртеньев написал.
- Этот русский?
- Да…
Теперь федералы били из гаубиц не только по северной окраине Дикой-юрта, но по всей площади села.
Долго будут бить. У русских много снарядов. Русские готовились к большой войне с Америкой и с НАТО, и запасли много снарядов. Теперь их надолго хватит.
Айшат сидела, обхватив колени руками.
Она думала про то, что если русский говорит - "мир", а на самом деле это война, то что же русский думает, когда говорит "любовь"?
Если русский скажет ей, что любит? Что?
Тихо посапывала во сне маленькая Сажи. Вот ведь здоровые нервы!
Мама тоже задремала над своими листочками. Рука Айшат потянулась к маминому заветному чемодану. Вот тетрадь…
Тетрадь с инвентарным номером, написанным маминой рукой.
"Дневник поручика Николая Иртеньева 1853–1855 гг. Первая часть"
Русские выпустили по селу еще несколько снарядов. С потолка тонкой струйкой снова посыпался песок. Айшат открыла тетрадь. Почерк был ровный. Твердый. Наверное, его село не бомбили, когда он писал.
А что он пишет про любовь? Неужели, они все лгут? Неужели, когда русский говорит "люблю", он ненавидит? И где же тут про девушку Айшат? Про девушку, в честь которой ее назвала мать…
Айшат перелистнула страницу.
Неужели они совсем иные? Эти русские?
Глава 4
…Ее краса мелькнет как сновиденье:
Заметили вы юношу в толпе?
Как он глядел с безумным упоеньем
На обреченную его судьбе!
Едва узрев зарю прекрасных лет,
Едва вздохнув в своей свободной доле,
Она, как лань, с ним под венец пойдет,
А от венца к томительной неволе.
В.Н.Григорьев
Была та самая весенняя пора, когда даже тихий и спокойный Акимка все время прислушивался к чему-то дальнему, неведомому, что звучало, как струна пондура, в Ногайских степях и отзывалось за дальними горами на той стороне Терека. Когда хмельной смех разгулявшихся девок и протяжная казачья песня на краю села вдруг заставляли плясать сердце. Когда оно билось в груди, как попавшая в силки птица, и хотелось бежать в цветущие степи, а был бы конь, то нестись, не разбирая дороги, чтобы унять, утомить заходящуюся душу.
Акимка Хуторной подходил в сумерках к родной станице. Луна белила не только саманные стены хат, но и верхушки фруктовых деревьев, окольную дорогу, поскотину. Она будто заговорщицки предлагала Акимке посмотреть на житье-бытье родной станицы со стороны. Где-то за хатами звонкий девичий голосок пропел частушку, слов которой отсюда разобрать он не мог. Потом покатился веселый смех по станичным закоулкам.
Но сегодня возвращался Акимка в станицу с обидой на закадычного своего дружка, с убытком в душе на Фомку Ивашкова. Нет, не за то, что незаслуженно выбранил и пихнул его приятель, а за то, что забыл про него, вдруг исчез под вечер с кордона, хотя уговаривались и на гулянку пойти вместе, и чихирем обещался Фомка отметить свою боевую удачу. Что-то сталось вдруг в мановение ока с приятелем, как пришли чеченцы из-за Терека, что-то забрало его к себе в полон. "Ты видал, Акимка?!" - вспомнил он голос Фомы. Почувствовал опять сильный толчок рванувшегося Ивашкова…
Неужто татарка? Нет, быть этого не может! А как же Агашка Рудых? Вот уж девка, царь-девка! Про таких в старину песни красивые складывали, а теперь вот разучились. Ему бы, Акимке, такую казачку в хату свою небогатую страшно было бы ввести. Ведь живет Акимка в тоске, а спит на голой доске. Как говорить с ней? Куда посадить такую? Какую работу ей поручить? Вот Фомка, тот удалец! Сама Агашка к нему ластится, в глаза заглядывает, жарким боком прижимается. А ему, другу-Фомке, что от этого? Пощекочет ее, как шавку дворовую, и дальше пойдет. Теперь же по герою вся станица сохнет, а Агашка и вовсе, должно быть, волком воет. Молодец, Фомка! И дружок верный! Найти его надо, потолковать…
Шел Акимка на смех, пение и девичьи прибаутки. Сначала шум гулянки удалялся от него, потом стал приближаться, скоро и вовсе замер на станичной площади. Вот и гулены-полуночники показались.
Стоят уже девки с парнями не рядками, а вперемешку. Значит, давно и хорошо гуляют. И смех девичий уже не тот задорный и раскатистый, а грудной, волнительный. Недаром говорят про их станицу Новомытнинскую на казачьем Гребне: "Девки Новомытные, что булки ситные…". А потом еще добавляют: "Ситные - не сытные, не наешься, а намаешься".
- Это ктой-то к нам пожаловал? Когой-то к нам из степей надуло? - спросил ехидный девичий голос.
От гуляющих отделилась невысокая расширяющаяся книзу тень. Акимка по голосу и по повадкам узнал Глашку Типунову, бедовую девку, поминая которую, станичные старухи плевались и просили Господа простить, а старики, хоть и ругались на нее показательно, нет-нет да и хмыкали в седые бороды, подкручивали усы и вздыхали, поминая не Господа, а молодость свою грешную.
Понял Акимка, что не уйти ему сегодня от острого Глашкиного языка, который резал не хуже знаменитой на весь Кавказ шашки Гурда. Завсегда Акимка приходил на гулянку с Фомкой не только за компанию и по дружбе, а еще и потому, что не умел он бойко и впопад ответить на девичью подковырку. А дружок его Фомка мог так же ловко осадить ехидную казачку, как своего боевого коня. И опять проснулась отпустившая было обида на приятеля…
- Акимушка! Сокол ясный! - запричитала Глашка даже со слезой голосе. - Уж не чаяла тебя увидеть, любушка мой! Не гадала, не ведала, что встречусь с тобой на этом свете…
- Брось! - перебил ее Акимка, уже подозревая какой-то подвох. - Что брешешь?!
- Я брешу? - удивилась казачка и повернулась как бы за поддержкой к станичной молодежи, но в то же время подмигнула им, пригасив в зрачке лунный свет. - Разве ж тебя не продали чеченам вместе с мертвяками?
- Чего? Меня продали? - не понял молодой казак, но почувствовал, что развязка уже близка.
- Тебя! А то кого же еще?! Акимка Хуторной у нас в станице и есть мертвяк-парень. С гулянок убегает, девушкам гостинцев не носит… Тот же мертвяк, что и татары пострелянные… Мертвяк!
Девицы захохотали, парни хмыкнули. Глашка тут же подскочила к Акимке обхватила его крепкими рабочими руками, прижалась к нему высокой, крепкой грудью.
- Отпусти, Глашка, - сердито пробормотал Акимка, - Скажешь глупость, и рада. Какой я тебе мертвяк?
- А ты погуляй со мной, Акимушка! Там и посмотрим. А если и мертвяк, у меня жизни на двоих хватит. Оживешь сразу… Что толкаешься, черт малохольный! Ай не люба? Не хочешь гулять, и не надо! А чего ж толкаться-то…
- Ты это… Скажи лучше, Глашка, - совсем потерялся Акимка. - Фомки Ивашкова промеж вас не было?
- А как же! Он и сейчас при мне - под юбкой его прячу. Может, поищешь дружка своего?
- Тьфу! Бесстыжая! - плюнул в сердцах Акимка.
- Стыдиться жены, так и детей не видать! - парировала Глашка. - Не про тебя ли это сказано, Акимушка? Куда же ты пошел? Неужто к бабке Серафиме отправился? Поберегись, Акимушка, больно она для тебя горяча! Не сладишь…
Акимка широким шагами уходил от длинного Глашкиного языка. Только бы подальше! А когда опомнился, оказалось, что стоит аккурат напротив хаты бабки Серафимы, самой древней станичной старухи. Выругался Акимка, как редко ругался, и хотел бежать, пока не застали его здесь подгулявшие девки, как вдруг послышался ему Фомкин голос. Акимка прислушался. Нет, голос был стариковский, сиплый. А вот опять - вроде Фома говорит. Не от старого ли казака Епишки доносит теплый ночной ветерок голос дружка?
Ставни старенькой хаты деда Епишки были распахнуты. На столе у самого окна дрожал огонек сального огарочка. Крошечное пламя выхватывало из темноты то два склоненных навстречу друг другу лба, то донышко опрокидывающегося стакана.
- Кто там топочет возле хаты? - послышался из открытого окна надтреснутый голос старого казака. - Выдь к окну и покажись народу! Никак Акимка Хуторной? Заходь сюды, не брезгуй! Весь народ у меня сегодня собрался. Сидим вот, гутарим…
"Весь собравшийся народ", то есть Фомка Ивашков и дед Епишка, сидели друг напротив друга за маленьким столом, почти соприкасаясь лбами, и что-то оживленно обсуждали.
- Здоров, Акимка! Садись, садись. Вот Фомка чихиря принес, решил старого казака угостить. Люблю я его, Фомку-то, люблю! Джигит! Двух татар уложить на неделе - не шутка! Я тоже, были времена, первым джигитом на Гребне был… Да! Жизнь моя - не краденая…. Выпей, Акимка, чихиря! Так! Люблю его, Акимку-то, люблю! Потому как с малых лет - сирота, безотцовщина! Я тоже сиротой рос, плохонькое было житьишко, но джигитом вырос! Да! Жизнь, говорю, моя - не краденая…
Акимка сидел за столом, словно не замечая приятеля Фомку. Тот тоже сначала молчал, молчал, да посматривал на скупо освещенный профиль друга, поджавшего от обиды нижнюю губу. Потом вдруг хлопнул его по спине, будто Акимка подавился, обнял его за плечи и сказал:
- Брось, Акимка, не дуйся ты на меня! Друг же ты мне до гробовой доски, али нет? Значит, понимать меня должен! Что ж ты волком на меня дыбаешь? Плохо мне, брат, стало. Ой, как плохо. Вроде, живой стою, сила в руках та же, сердце бьется, и грудь дышит, а души во мне нет, словно забрали ее у меня, унесли с собой…
- Татарка, что ль, унесла?
- Она… - выдохнул Фомка и уронил вихрастую голову на грудь, но тут же задиристо мотнул ею, как молодой бычок, и сказал: - Видал ее глаза? Руку, стан, ходит как? Кто ж ее такую только придумал? Кто глаза ей такие дал? Чтобы меня до седла рассечь, душу мою вынуть! Да так и шашкой не ударишь. Нет таких шашек! Разве Гурдой?.. Черные-черные, быстрые-быстрые… Вот и бродил я, как волк, вдоль Терека. Чего искал? Чего хотел? Разве ж я знаю? А ты сердиться на меня вздумал!
- Да я уже не сержусь на тебя, Фома, - сказал не на шутку встревоженный за друга Акимка. - Только пустое это! Тебе ли печалиться о дикой татарке, злой, некрещеной? Шел сейчас, на околице встретил наших девок станичных. Все только о тебе и говорят. Любую выбирай! Разве Агашку Рудых можно с татаркой сравнить? Что молчишь? А глаза эти черные - ворожба одна, присуха, приворот, призор… Вот что, друг ты мой, пойдем к бабке Серафиме…
Акимка запнулся, будто вспомнил, что-то досадное, но выправился.