Стоп. Академик в последние месяцы жизни все время спрашивал, помню ли я полную дату нашего бракосочетания. Ясно вспомнилось. Напряженный голос, странное волнение в усталых, обведенных темными кругами глазах.
- Леночка, запомни, если тебе будет нужна цифра - к полной дате нашего бракосочетания прибавь полную текущую дату. Очень хорошо для шифра…
Господи, он меня тогда просто достал. Я диплом писала, а он - свое.
- Давай посчитаем, Леночка.
Каждый день. Я не спорила, играла с ним. Вот оно.
К Бергману я вернулась уверенная в себе и спокойная. Одновременно со мной появился служитель и открыл сейф. Мы с господином Бергманом произвели все, что подлежало по инструкции господина Скоробогатова (по завещанию Академика, как теперь знала я).
Я попрощалась с господином Бергманом, заклиная его в дальнейшем строго выполнять все распоряжения господина Скоробогатова. Он рассыпался в заверениях, что так и будет, и покинул меня с нескрываемым облегчением.
* * *
Господин Бергман захлопнул за мной дверцу машины, в последний раз махнул мне рукой, и я поехала в клинику.
Не знаю, с чем связан мой следующий поступок, то ли с возвращением рассудка, то ли с переходом безумия в другую стадию. Но, сидя в такси, я вдруг переменила решение немедленно ехать в клинику и велела шоферу поворачивать к гостинице.
В номере было пусто. Я воспользовалась одиночеством, чтобы привести в порядок свои мысли. Скинув туфли, я улеглась поверх покрывала на постель и погрузилась в раздумья до того момента, пока вернувшаяся со спектакля Наталья не разбудила меня.
Я проснулась полная сил и с твердым намерением ничего не предпринимать до пятницы.
Этого благого намерения хватило на среду. Я весь день провела в номере, читая немецкий любовный роман и хохоча как сумасшедшая. Еду я заказывала в номер и, поглощая ее, не переставала читать. За что чуть не поплатилась жизнью, когда приступ смеха застал меня в момент пережевывания мяса с картофельным пюре.
Утром в четверг я снова осталась в одиночестве (Наталья-то в отличие от меня приехала работать и в номере не сидела).
Я отодвинула шторы и полюбовалась видом из окна, потом приняла душ и позавтракала.
Заняться было нечем, разве что опять завалиться на кровать с книжкой. Но в то утро чужие страдания что-то не влекли. Я побродила по номеру и вдруг испытала острый приступ клаустрофобии.
Сидеть в четырех стенах стало невозможно, и я нашла себе дело. Дела с перерывом на обед хватило на весь день.
Я подъехала к началу прощального спектакля моих друзей. Оставалось всего несколько минут, я волновалась, боясь опоздать. Наталья взяла с меня слово, что я обязательно буду.
Гастроли русского молодежного театра вызывали интерес. Спектакли шли с аншлагами. В фойе толпилась изысканная публика.
Я остановилась перед большим зеркалом и с удовольствием осмотрела себя с ног до головы. Нет, день прожит не зря.
В антракте я отправилась за кулисы, и все встречные-поперечные провожали меня взглядами. В большинстве взглядов сквозило восхищение, в некоторых зависть. Нет, день прожит не зря.
Наталья в грубом гриме и робе из мешковины сидела в своей гримерке, задрав на стул ноги, и с отвращением смотрела на себя в зеркало.
Хотя, на мой взгляд, причины для отвращения у нее не было. Играла она прекрасно. Впрочем, кто их, актеров, поймет?
В зеркале отразилось мое лицо, и глаза Натальи полезли на лоб.
- Олька? - неуверенно начала она, скинув ноги со стула и приподнимаясь. - Нет. Ой, кто вы? - испугалась девушка.
Это было именно то, что я хотела. День прожит не зря.
Черный парик, синие линзы и темная тон-пудра изменили мое лицо. Кожаный костюмчик и высокие каблуки сделали неузнаваемой фигуру.
То, что я получилась похожей на Ольгу, было чистой случайностью, но очень удачной, и всем страшно понравилось. Артисты веселились словно дети. Они называли меня Олечкой все время, пока мы пили в ресторане, отмечая окончание гастролей.
Было шумно, весело, душевно… Как бывает только в пьяной актерской компании. Мы все отдыхали душой. Но ресторан закрылся. Тогда мы поехали в гостиницу, забрали вещи, выписались и отправились в аэропорт. Там ресторан работал круглосуточно.
Мы продолжали кутить в ожидании нужного рейса.
Мои друзья должны были улететь поздней ночью, вернее даже, очень ранним утром.
* * *
Я очень устала за ночь и, проводив друзей, расположилась в одном из кресел в зале ожидания и вытянула гудящие ноги. Они сразу привлекли внимание какого-то хорошо одетого господина моих лет (имеется в виду мой возраст по паспорту).
Господин обратился ко мне по-немецки. Я ответила. Немец обрадовался и оживленно залопотал, признав во мне соотечественницу.
Герр Гросс наговорил мне комплиментов, вручил свою визитку и с откровенно огорченным выражением поспешил регистрироваться на франкфуртский рейс.
Я же, гордая своим берлинским произношением и отягощенная выпитым за ночь, продолжала оставаться на месте и продолжала оставаться немкой. (Ну вроде как.) Причем настолько вжилась в роль, что на обращенный ко мне по-русски вопрос машинально отреагировала недоумением: "Вас?"
Мужчина повторил вопрос на приличном немецком языке явно московского разлива. Я заинтересованно взглянула на него. Для моего интереса было несколько причин. Во-первых, он был молод и хорош собой, во-вторых, он был русский, а в-третьих, он спросил:
- Не объявляли ли посадку московского рейса?
Этот мужчина пришел встречать самолет, на котором я прилетела бы из Москвы, не случись со мной приступа помешательства. В приливе неожиданного раскаяния я призналась себе, что причиной приступа была ревность, то есть я признала, что помешалась от ревности. Это самопризнание очень расстроило меня, и я обиделась на симпатичного мужчину.
Не подозревая о вызванных им чувствах, мужчина уселся в кресло, соседнее с моим, и достал из кармана фотографию.
Я покосилась через плечо на снимок, и мой рот сам собой широко раскрылся. На паршивеньком полароидном снимке вполне различимо было только лицо. Я, судя по всему, не позировала, да и вообще о съемке не подозревала. Просто что-то кому-то говорила, нахмурив брови и опустив уголки рта, недовольно и сурово.
В моей голове не появилось ни одной мысли. Я сидела рядом с человеком, который зачем-то держал в руках мою фотографию, и даже не пыталась понять, что бы это могло означать. Мне было тоскливо и страшно.
Мимо потянулся косячок пассажиров московского рейса. Такие привычные, узнаваемые лица, отличающиеся от других европейцев - скучных и пресыщенных. В глазах наших - жажда жизни и жадный интерес к окружающему. Мне захотелось присоединиться к ним, будто я только что прилетела, как и планировал господин Скоробогатов.
Но приходилось сидеть и ждать. Я и ждала - неизвестно чего, но очень терпеливо. Притаилась, словно кошка перед мышиной норкой, и ждала.
Дождалась. Через несколько минут после того, как стеклянные двери пропустили последнего "москвича", откуда-то вывинтился коротко стриженный качок в очень хорошем, но как будто великоватом ему костюме.
Я знаю, что может скрывать такой мешковатый пиджак. Юра неизменно сопровождает меня в таком пиджаке. Но Юра его обычно не застегивает, а у крепыша пиджак застегнут.
Мое кресло расположено так, что с одной стороны кресло занято держателем фото, а с другой стороны свободное. Крепыш поворачивает в мою сторону круглую голову. Я вижу это сквозь щелочки под опущенными ресницами. Он явно собирается попросить меня пересесть, но, убедившись, что я крепко сплю, остается стоять.
- Ну что? - спрашивает тот, что сидит.
- Стюардесса ее не помнит. Она говорит, что свободных мест в бизнес-классе не было.
Я мысленно хвалю Юру. Молодец. Пристроил билет, который я ему сунула уже в аэропорту, улетая с театром.
- А у тебя что? Не видел? - теперь интересуется качок.
- Нет. Никого похожего.
Голос соседа звучит удрученно. Его собеседник тоже расстроен.
- Странно! Не могли же мы ее пропустить…
Парни говорят по-русски, быстрым шепотом, просто на всякий случай. Они уверены, что спящая рядом немка если и слышит их, то не понимает.
- Что будем делать? - спрашивает стоящий. Мне ясно: он признает первенство напарника.
- Поедем в гостиницу.
В эту минуту моя сумка, до сих пор лежавшая у меня на коленях, падает на ногу стоящему. От неожиданности он громко, словно заказывая в кабаке, восклицает: "Блин!", и я делаю вид, что просыпаюсь.
Секунду мои глаза, мои ярко-синие глаза, непонимающе смотрят на юношу. Потом я понимаю, как он хорош, и со сладкой улыбкой интимно шепчу-выдыхаю немецкое извинение. Мальчонку проняло. Он тоже улыбается и наклоняется за сумкой. Я тоже наклоняюсь, и мы вперяем глаза за пазуху друг другу.
То, что увидел парень, ему, судя по участившемуся дыханию, понравилось.
То, что увидела я, мне не понравилось совсем. Хотя подтвердило мою догадку.
Сдвинувшийся с литого плеча пиджак оголил полоску толстой коричневой кожи. Плечевая кобура.
Парни уже ушли, а я сидела, уяснив, что они вооружены и ищут меня.
* * *
К счастью, в туалете было пусто. Я без помех избавилась от парика и линз. Долго с удовольствием умывалась теплой водой, тщательно смывая с лица темную пудру.
Маскарадный костюм был свернут и убран в полиэтиленовый пакет. На мне снова красовался привычный наряд из пестрой длинной юбки и светло-оливковой кофточки, на ногах удобные легкие туфли без каблуков.
Светло-каштановые короткие кудри, ореховые глаза в черных пушистых ресницах, очень белая чистая кожа - мой обычный неяркий облик переполнил мое сердце нежностью.
В сопровождении парнишки в картузике отеля, с моим чемоданом в руке, я переступила через порог роскошного вестибюля. Прямо передо мной помещалась полированная стойка портье. А прямо перед ней помещался… Я затаила дыхание. У стойки спиной ко мне стоял тот самый мужчина из аэропорта.
Не желая мешать ему, я опустилась на ближайший диванчик. Парнишка поставил рядом со мной чемодан, подкинул и поймал полученную от меня монетку и удалился. А я склонилась над раскрытой сумочкой, близоруко приблизив к ней лицо.
Мои мозги лихорадочно крутились, решая, как поступить. Я не знала, что делать: постараться остаться незамеченной? Или, наоборот, обнаружить свое присутствие? Мне не были ясны цели противника. Убедиться в моем приезде? Проследить мои действия? Убить меня?
Ну нет. Убивать - это уж слишком. С чего им меня убивать? Совершенно не с чего. Может, это вообще Костины люди. Да. И он всего лишь хочет убедиться, что со мной все в порядке. Ну конечно. И послал вооруженных громил с моей фотографией, сделанной скрытой камерой. На которой меня и узнать-то трудно. И это при том, что в его распоряжении десятки моих фотографий, сделанных профессионалами.
"Не дури! - приказала я себе. - Конечно, страшно и хочется себя успокоить, но считать себя идиоткой не стоит". Пока я так себя отчитывала, вопрос "показываться - не показываться" отпал сам собой.
Парень отошел от стойки, окинул взглядом вестибюль, задержал взгляд на мне (я замерла), не узнал, о чем-то поразмышлял и вышел, решительно шагая.
Я метнулась к окну. Парень сел в темно-синюю машину на место пассажира, и машина уехала.
Портье с предупредительной улыбкой взял у меня из рук документы. Прочитав фамилию, он внимательно взглянул на меня. Его глаза оказались водянисто-голубыми и невыразительными.
- Сожалею, мадам, но вас только что спрашивали.
- Кто? - изобразила я удивление.
- Он сказал, что ваш соотечественник и хочет с вами встретиться.
- Как его имя?
- Он назвался, но я не запомнил. Русские фамилии такие трудные.
Портье приподнял плечи и развел руки, изображая огорчение, которое, судя по его виду, испытывать был просто не способен.
- Жаль, что он меня не дождался…
- Он сказал, что, возможно, зайдет позже.
- Очень хорошо. Любому, кто будет мной интересоваться, говорите, что я приехала, но пока недоступна. Вечером начну отвечать на телефонные звонки. Пока же ни с кем не соединяйте. Только с Москвой.
- Слушаюсь, мадам. - Он склонил голову. Чуть набок. Экий шельма. Значит, говоришь, трудные у нас фамилии?
Я похрустела франками и дала похрустеть ему, но он не стал, сразу спрятал добычу в карман.
* * *
К клинике я прибыла в кортеже, состоящем из двух машин. Впереди не спеша двигалось такси с моей персоной в качестве седока, позади синяя машина эскорта, в которой помещались мои приятели.
Для удобства я их поименовала. Один получил название Качок, другой - Милашка.
Встретили меня в клинике радостно и всемерно обласкали.
В светлом нарядном кабинете мужчина в шуршащем от крахмала коротком голубом халате доброжелательно и подробно выспросил историю моей жизни.
Особенно его интересовали ужасы, трагедии и болезни. Он снова и снова дотошно уточнял, когда и чем я болела.
Мужчина перебирал мои болезни, а я рассматривала его. У него был длинный нос (я бы такой носить не стала) и мешки под глазами. Данное место что-то перестало мне внушать доверие. Один из принципов моей жизни: не стригись у плохо причесанного парикмахера, не лечи зубы у стоматолога с гнилыми зубами, не шей сапоги у босого сапожника… И так далее…
Однако оказалось, что подозрительный с точки зрения красоты мужчина - терапевт.
Я, несколько успокоенная, перешла в другой кабинет, где успокоилась окончательно. За собственно мою красоту отвечала женщина с идеально гладким розовым лицом и холеными руками.
Дама усадила меня в специальное кресло наподобие зубоврачебного и направила на мое лицо свет. Сама вспорхнула на высокий табурет и принялась придирчиво разглядывать мое лицо и шею. При этом мадам Жаклин щебетала по-французски:
- У вас чудесная кожа! Очень эластичная! Можно подтянуть здесь и здесь, - она легко прикоснулась к моему лицу кончиками пальцев, - и вы сбросите двадцать лет. Мадам замужем?
- Да.
- У вас с мужем существует разница в возрасте?
- Да.
- Значительная?
- Хочется думать - нет.
- После операции вы будете выглядеть лет на двадцать - двадцать пять моложе своего мужа. Представляете? Это будет так забавно.
- Я не хочу выглядеть на двадцать пять лет моложе своего мужа.
- Нет? - растерялась мадам Жаклин.
- Нет.
- А на сколько лет вы хотите выглядеть?
- Меня устроит тридцать пять - тридцать восемь лет.
- Но вы и теперь так выглядите.
- Не всегда. Если высплюсь. Ну и все остальные манипуляции. Хотелось бы стабильных тридцати пяти.
И не только лицо, но и тело. И еще, нельзя ли обойтись без операции?
Мадам Жаклин задумчиво разглядывала меня.
- Пожалуй. Понадобится ряд консультаций с коллегами, но, думаю, в вашем случае это возможно. Единственно…
- Что?
- Все эти методики требуют времени и средств.
- У меня есть и то и другое.
Я со всеми мыслимыми и немыслимыми удобствами расположилась в отведенном мне помещении.
Лечили меня на совесть и очень интенсивно. Каким только экзекуциям я не подвергалась! Уколы, массажи, растяжки, эпиляции, маски, чистки кожи, ванны, кварцевые облучения… И все это снова и по несколько раз на дню. Меня истязали в тренажерном зале, заковывали в панцирь из лечебной грязи, кормили по особой системе. Я и спала по какой-то системе. Из меня изгоняли шлаки. И еще что-то изгоняли… С меня сняли верхний слой кожи вместе с волосами, оставив кое-где на теле и на голове. Волосы на голове тоже претерпели ряд манипуляций.
Не все творимое надо мной было приятным и безболезненным. Но несмотря на все истязания, а может, благодаря им мое внешнее и внутреннее состояние улучшилось. Я не сразу почувствовала это, зачумленная вереницей процедур. Но настал день, когда я увидела в зеркале лицо той Лены Серебряковой, какой была лет пятнадцать назад, когда в толпе девочек-старшеклассниц, наполнявших в то время наш дом, бегала в театры, на выставки, на каток… Врачи "переложили" стараний и "вылечили" меня до тридцати лет.
Я еще с огромным удовольствием покрутилась перед зеркалом и, потряхивая пушистыми и неожиданно сильно отросшими волосами, поскакала на очередную процедуру.
Курс моего лечения заканчивался, все уколы и процедуры были отменены, и остались кое-какие мелочи да прохождение контрольного дня, после которого могла быть оценена эффективность лечения.
Я все больше скучала по дому, считала уже не дни, а часы. Представляла, как предстану перед глазами господина Скоробогатова юной красавицей. От этих мыслей мое сердце начинало учащенно биться, а рука тянулась к телефону. Так хотелось услышать милый глуховатый голос. Но я не звонила, выдерживала характер. За все это время позвонила в Москву только один раз. Опять никого не было дома. Я наговорила на автоответчик очередное обещание позвонить, как только приеду. Интересно, где можно постоянно пропадать?