Когда Андре позволял себе думать о ней, то воображал, как медленно целует ее, любуется тем, как она снимает блузку. Но сейчас он даже не смотрит на нее. А если бы посмотрел, то увидел бы, что ее глаза закрыты. Она не в силах вынести мыслей о Вонни. Она не будет думать о Вонни. Все эти школьники, с которыми была Джоди, ничего не значат. Она абсолютно ничего не понимает. Знает только, что если посмотрит на Андре, если увидит, как он зол, то будет вынуждена остановиться. Поэтому она смотрит в потолок. Она не двигается, не считая невольной дрожи, когда Андре приспускает ее трусики. Она тает на жаре. Что-то не так с ее нервами. Звуки отдаются эхом. Андре расстегивает ширинку, и она чувствует, как язычок молнии скользит по железным зубцам. Ее лопатки прижаты к стене, когда Андре входит, и на мгновение она становится невесомой. Она едва удерживается от слез, крепче обнимает его за шею и стряхивает с себя джинсы, чтобы обхватить его ногами. Андре засовывает одну руку под футболку Джоди, а пальцами другой зарывается в плоть между ее ног. Они будут жалеть об этом всю оставшуюся жизнь. Глухие, немые, слепые; единственное, что им осталось, - это похоть. Джоди сотни раз представляла себя в тот момент, когда они будут вместе. Она думала, что все предусмотрела. Воображала, как изогнет шею, чтобы та казалась длиннее, как соблазнительно будет выглядеть. А сейчас не может сдержаться и покрывает поцелуями всего Андре. Наконец Андре впивается в ее губы и стонет, и Джоди чувствует, что растворяется. Молекулы ее тела разлетаются во все стороны, она выгибается огненной дугой. На теле у нее синяки; Джоди еще много дней будет гладить следы, оставленные Андре, а он приходит в ужас, обнаружив их, ведь он не собирался причинять ей боль.
Вонни сидит на кухне у Джилл и слушает гул шоссе Саутерн-стейт. Помнится, ребенком она не замечала этого шума, хотя он должен был бы прокрасться в ее сны, создавая ощущение, что машины всегда отъезжают от ее дома. Джилл ненавидит пригороды, но вернулась, когда семейный бюджет затрещал по швам. Она переехала бы обратно хоть завтра, но оказалась в ловушке. Ее дочерям здесь нравится. Младшей двенадцать лет, она сейчас на балете. Старшая, Мелисса, сидит за столом напротив Вонни и пьет низкокалорийный холодный чай с лимоном. Светлые волосы Мелиссы заплетены в французскую косу. Девочка очень похожа на шестнадцатилетнюю Джилл. Когда Джилл окончила школу, она была уже на четвертом месяце. Именно Вонни устроила первое свидание Джилл и Брайана, и потому ей немного неловко. Как будто вся ответственность лежит на ней.
В этот визит Вонни всего ближе Мелисса - с бледно-розовым лаком на ногтях, в фиолетовых кедах. В ней куда больше знакомых черт, чем в ее матери. Джилл ни разу не навестила Вонни в Чилмарке. Однажды, до того как Вонни встретила Андре, Джилл приехала в Бостон, проплакала все выходные и вернулась домой к Брайану и крошкам дочерям. Но теперь все наладилось, уверяет Джилл. Она не стесняется говорить о самом наболевшем при Мелиссе. Зато Вонни присутствие Мелиссы мешает высказать все, что она думает. А думает она, что Джилл, как обычно, себя недооценивает, напрасно убедила себя в собственной глупости. Вонни не уверена, что после стольких лет они все еще настоящие подруги. Они разговаривают по телефону, но видятся лишь во время редких вылазок Вонни в Нью-Йорк. Джилл дважды встречалась с Андре, а с Саймоном - только раз.
После ужина они отправляются на прогулку, оставив с дочерьми Брайана. Вонни хочется обнять Джилл. Но они просто идут так близко, что касаются друг друга плечами. Сумерки, пахнет скошенной травой. Дети перекрикиваются на задних дворах. Вонни и Джилл подходят к школе, в высоких арочных окнах отражается темнеющее небо. Джилл достает из кармана сигарету и зажигалку и рассказывает, что нового случилось у знакомых: четыре развода, нервный срыв… Она перечисляет бывших одноклассниц, которые пришли на ежегодную встречу.
- Как это мы так быстро постарели? - недоумевает Джилл.
- Ты говоришь, что постарела, с тех пор как тебе исполнилось семнадцать.
- Так и есть, - настаивает Джилл. - Я постарела. Только теперь у меня есть доказательство - толстый зад.
- Ничего подобного.
- Ты-то совсем не изменилась.
Вонни недоверчиво смеется, и Джилл настаивает:
- Серьезно. Ты даже похорошела.
Они садятся на обочину, чтобы Джилл выкурила еще одну сигарету, перед тем как идти домой. Совсем как раньше, летними вечерами, когда они сбегали от матерей и поджидали мальчиков. Они видят младшую дочь Джилл, Керри, едущую на велосипеде по улице. Когда Вонни и Джилл учились в школе, девочки-подростки не катались на велосипедах. И в мяч не играли. Они делали прически, ругались с матерями и клялись, что не забудут, каково это - быть молодыми. Но забыли. Они жалеют, что больше не живут по соседству. Жалеют, что больше не могут поверять друг другу секреты. Джилл рассказывала Вонни о своих делах, но в последнее время перестала. Обе поняли, что одно и то же повторяется снова и снова. Если бы они встретились сейчас, взрослыми, то даже не понравились бы друг другу, не говоря уже о том, чтобы стать подругами.
Вдоль Саутерн-стейт загораются фонари, и Вонни вспоминает, что сегодня Ночь огней. Она специально не пошла на праздник, после того, что случилось в прошлом году. Быть может, зря? Она могла сейчас быть в Оук-Блаффсе. Могла быть с Андре. Вонни надеется, что без нее он не пойдет.
Когда они возвращаются домой, с крыльца слетает карликовый шнауцер и с лаем бежит следом. Вонни оборачивается и рявкает:
- Бу!
Шнауцер убегает, и женщины покатываются со смеху.
Керри уже убрала велосипед и сидит на бетонном крыльце перед домом.
- Ты бы хотела снова быть шестнадцатилетней, как она? - спрашивает Джилл.
- Еще как, - признается Вонни.
- Не верю, - говорит Джилл. - Ты была несчастна.
- Не была, - настаивает Вонни.
- Я помню тебя лучше, чем ты сама. Была.
Дочери Джилл ложатся в одной комнате, а Вонни занимает постель Мелиссы. Стены увешаны фотографиями Брюса Спрингстина, и Вонни кажется, что за ней наблюдают. Гул машин мешает уснуть. Вонни думает об отце и о том дне, когда он ушел. Ему хватило ума собрать вещи и убраться после полуночи, чтобы дочь не видела. Но она видела. Наемный фургон стоял на подъездной дорожке за машиной Сюзанны. Вонни поужинала и допоздна просидела у Джилл. Им было девять или десять лет, точно она не помнит. Они соорудили палатку из простыней, запаслись фонариками, печеньем, термосами с водой. Они поклялись всегда говорить друг другу правду, но когда Джилл спросила: "Ты не очень расстроилась из-за папы?" - Вонни скорчила кислую мину и ответила: "Нет".
Когда отец уехал в фургоне, Вонни смотрела из окна; потом вышла на задний двор. Там цвела вишня, и Вонни села между ней и ивой, которую Рейнольдс посадил в честь рождения дочери. Позже иву пришлось срубить - корни дотянулись до канализационного резервуара. Но в ту ночь ее листья переливались серебром и звезды сияли на кончиках ветвей. Всю следующую неделю Вонни спала на раскладушке в комнате матери. Мать боялась оставаться одна, и Вонни тоже. Если отец способен бросить ребенка, может случиться все, что угодно. Дом может загореться, стены могут обрушиться. Дети могут заблудиться среди одинаковых домов, и никто их не хватится.
Вонни просыпается утром в узкой кровати Мелиссы и не сразу понимает, где находится. После душа и завтрака ей по-прежнему не по себе. Джилл отвозит ее в аэропорт, но просит остаться еще на пару дней. Вонни внезапно пугается, что с Саймоном может случиться беда, если она сейчас же не поедет домой. Она наклоняется и достает сумку с заднего сиденья.
- Я буду скучать по тебе, - говорит Джилл.
Вонни обнимает Джилл и клянется, что скоро снова приедет. Пустое обещание. Обе усмехаются. Вонни выходит из машины и машет рукой, затем идет покупать билет. Она ставит сумку и чемодан на ленту для просвечивания, пьет кофе в ожидании посадки. Когда наконец она уже стоит в очереди, чтобы подняться по трапу на борт, что-то происходит. Она прислоняется к стене и пропускает людей. Ее ноги не двигаются. Кожа похолодела. Откуда-то она знает, что если поднимется на борт, то умрет.
Твое сердце бьется намного быстрее, чем человеческое сердце.
Стюардесса у двери наблюдает за ней, и Вонни уверена, что у нее на лице все написано. Она где-то читала, что "скорая" в Нью-Йорке в среднем приезжает за три с половиной часа. За это время она успеет умереть.
- С вами все в порядке? - Стюардесса, блондинка с мягким южным акцентом, подходит к Вонни.
- Да, конечно, - отвечает Вонни. - Ногу подвернула.
Похоже, она тебе верит.
- Обопритесь на меня, если хотите, - предлагает стюардесса.
Вонни улыбается и опирается на подставленное плечо.
- Обожаю Бостон, - говорит стюардесса.
- Я тоже, - отвечает Вонни.
Ты уже мертва, так что можно и поболтать.
Во время взлета Вонни на удивление спокойна. Ее сердце больше не колотится так сильно. Она не курила пять лет, а теперь спрашивает сигарету у молодого соседа и закуривает, как только гаснет табличка "Не курить". Небо затянуто тонкими, как паутинка, облаками. Вонни совсем ничего не чувствует. Она не думает ни о Саймоне, ни об Андре, ни об отце, размышляет только о холодном совершенстве облаков. Во время захода самолета на посадку Вонни замечает фиолетовую полосу на горизонте. Опасный цвет для этого времени года. Она закрывает глаза и представляет, как влетает в этот цвет. Она уступает ему, отдает всю энергию. Когда самолет садится, Вонни совершенно без сил и ноги передвигает только усилием воли. Все-таки ей удается выйти в здание аэропорта. Она знает, что уже почти дома, и все же уверена, что заблудилась.
Ты, наверное, думаешь, что сошла с ума, но рассудок не теряют так быстро. Ты идешь медленно. Ты не смеешь бежать.
На парковке Саймон машет ей, сидя на плечах Андре. На фоне синего неба рука Саймона похожа на флаг, и Вонни слепо следует к ней. Она подходит к мужу и сыну и роняет сумку на землю. Саймон прыгает к ней на руки.
- Я припарковался во втором ряду, - говорит Андре.
На нем солнечные очки, так что Вонни не видит его глаз. Он подбрасывает ключи.
- Ты мне что-нибудь привезла? - спрашивает Саймон.
Андре поднимает сумку, а Вонни показывает на боковой карман. Там лежит мягкая игрушка, которую она купила в магазинчике рядом с домом Джилл. Маленький желтый цыпленок с пищалкой. Андре бросает цыпленка Саймону и идет к пикапу.
- Ух ты! - восхищается Саймон, заставляя цыпленка пищать.
- Отец отказал, - говорит Вонни мужу. Никто не догадается, как ей плохо, хотя ее ноги ноют, словно она только что пробежала марафон. - Он не даст нам денег.
- Отлично, - отвечает Андре.
Его тошнит от лета и жары.
- Что именно тебе так нравится? - спрашивает Вонни.
- Ради бога, прекрати! - говорит Андре. - Хватит выворачивать мои слова наизнанку.
Они подошли к пикапу. Когда Саймон забирается в кабину, Андре и Вонни оказываются лицом к лицу. Андре отводит глаза.
- Ему уже давно на тебя наплевать. Не знаю, почему ты решила, что теперь все изменилось. - Он жесток и знает это. - Как дела у Джилл? - Он переводит разговор на более безопасную тему.
Оба садятся в машину. Вонни застегивает на Саймоне ремень безопасности, пока малыш изучает новую игрушку.
- Говорит, что приедет в гости, - отвечает Вонни. - Ее дочка носит фиолетовые кеды. Похожа на Джоди, только не такая угрюмая.
Андре заводит пикап и слишком поспешно пятится назад, при этом чуть не задевает "ягуар" с нью-йоркскими номерами. Прошлой ночью он раз в час заглядывал к Саймону. Но, даже слыша глубокое дыхание спящего сына, не мог успокоиться. Ему отчаянно хочется рассказать Вонни правду, прямо здесь и сейчас. Он загадывает, что, если сумеет дотерпеть до дома, все будет хорошо. Он больше не понимает, что произошло. Злится, как будто его обманули. Еще немного, и он начнет винить Вонни. Ее не было дома; она отправилась просить у отца денег, хотя оба знали, что это безнадежно.
По дороге домой они не разговаривают друг с другом. Вонни рассказывает Саймону о самолете и обещает когда-нибудь взять его с собой. Саймон сообщает, что Саманта Фрид умеет ходить по канату. Вонни улыбается и с любопытством смотрит на Андре.
- Он гостил у них днем, - поясняет Андре, как бы защищаясь. Он крепко держится за руль. Вонни кажется ему красивой, но такой далекой. - Его пригласила Элеонора Фрид.
Вспомнив о Саманте, Саймон с сомнением глядит на свою новую игрушку. Он совсем забыл, что на самом деле хотел Заботливого мишку, как у Саманты.
- Тупой дружок Джоди врезался в "харлей", - сообщает Андре.
- Замечательно, - вздыхает Вонни.
- По-твоему, это я виноват? - спрашивает Андре.
Саймон смотрит на свои ботинки с исцарапанными носками.
- Я этого не говорила, - отвечает Вонни.
Она устала. Ей плевать, виноват он или нет.
Андре умолкает и поворачивает на их улицу. Они проезжают мимо Фридов, и Вонни видит, что между двумя деревьями действительно натянута веревка. Высоко над головой, где не сходятся ветки деревьев, - кружок ярко-голубого неба. Вонни обнимает Саймона за плечи и притягивает его ближе. Она ужасно скучала по сыну. Она не хочет его отпускать.
Они паркуются на подъездной дорожке, и Вонни видит на улице Элизабет Ренни, которая кормит птиц. Ей больше не нужны трости. От звука мотора Элизабет Ренни вздрагивает и поворачивается к ним.
- Смотрю, вам намного лучше! - кричит Вонни через лужайку.
Андре хватает сумку Вонни и поднимается на крыльцо. За дверью скулит Нельсон - просится на улицу.
- Намного лучше! - кричит в ответ Элизабет Ренни.
Когда Нельсона выпускают, он бежит к Вонни и прыгает на нее. Она смеется, отпихивает пса и идет к дому, чувствуя, как дрожат ноги. Главное - не останавливаться.
Внутри наверняка прохладно. Тебе полегчает, как только ты войдешь. Сегодня ты развесишь белье на веревке, но завтра, когда придет пора забирать сына из дома его новой подруги, пройдешь лишь половину дороги и бегом вернешься домой. Твои ноги снова станут резиновыми. Тебе покажется, что тебя засасывает небо. Ты скажешь мужу, что подвернула лодыжку, и, конечно, он тебе поверит. Когда он заберется в пикап и поедет за сыном, ты сядешь за кухонный стол и будешь сидеть, пока не перестанешь дрожать. Ты будешь всем телом чувствовать, как сжимается круг, пока не определишь границы безопасности. Не пройдет и недели, как ты не сможешь выходить из дома.
К тому времени продуктовый магазин и почта станут такими же недосягаемыми, как далекие планеты.
Глава 5
Чилмаркский великан
Чилмаркский великан продает циннии и яйца летом, тыквы и хризантемы осенью. Никто из покупателей его не видит. Они берут товары с придорожного лотка из необструганных сосновых досок. Бросают монеты в прорезь в крышке кофейной банки и рассуждают о разнице между деревенской и городской жизнью. Польщенные доверием, люди обычно честны, платят за тыквы или букеты цветов и забирают сдачу. Несколько раз в год подростки крадут деньги из кофейной банки. Местные ребятишки время от времени таскают яйца и весело кидаются ими друг в друга. Великан видит кусочки расколотой коричневой скорлупы и темно-желтые потеки посередине дороги. В сумерках он приносит ведро воды из дома и, как умеет, смывает подсохшие яйца. Об остальном позаботятся вороны.
Вопреки россказням мальчишки, который привозит продукты и куриный корм, великан отнюдь не старик. И ростом он не восемь футов, хотя в иных местах дома ему приходится наклоняться, чтобы не задеть головой потолок. Его старый дом построен для невысокого мужчины - дедушки великана, Эдварда Таннера, ростом пять футов шесть дюймов. Великан по утрам пьет кофе из белой с синим стаффордширской чашки, которую дед привез с собой из Англии. Великану двадцать четыре года. Большинство жителей Чилмарка так давно его не видели, что забыли о его существовании. Несколько старух хорошо помнят его деда, Эдварда Таннера; он целовал их летними вечерами.
Великан приехал в октябре. Дождливая ночь пахла деревом, и его дед пил пиво и начищал ботинки. Когда заколотили в дверь, деду захотелось прыгнуть в кровать и накрыться одеялом. Что-то подсказывало ему не открывать. Его не раз навещали разозленные мужья, и хотя для этого он уже слишком стар, остались и другие неоплаченные счета. Он кое-кому задолжал и никогда не верил в налоги. Он решил, что пришли по официальному поводу, потому что стучали очень настойчиво.
На улице стоял великан и глотал дождь. В свои десять лет он уже вымахал до шести футов. Открыв дверь, Эдвард Таннер увидел высокого мужчину в черном пальто.
- Ко мне пришел? Ищешь приключений на свою голову? - спросил Эдвард Таннер и грозно замахнулся ботинком.
Курицы в курятнике кудахтали как сумасшедшие. С неба лило так сильно, что вымыло из земли весь сладкий картофель в огороде.
- Дедушка? - очень неуверенно прошептал великан, как будто невидимый чревовещатель вложил детский голос в тело мужчины.
- Не валяй дурака!
Даже привидение у двери не напугало бы Эдварда Таннера сильнее.
- Это я, Эдди, - нежным детским голоском произнес великан, и Эдвард Таннер-старший рухнул на пол в глубоком обмороке.
На свете бывают никудышные родители, но родители великана были на редкость никудышными. Их ждали бы проблемы, даже не будь их сын великаном, но рост Эдди положил конец их браку. Отцу великана было около сорока, когда он увез с острова девятнадцатилетнюю дочь Эдварда Таннера, Шэрон, весьма сговорчивую особу. По правде говоря, их брак продлился дольше, чем предсказывал Эдвард Таннер. Родители великана прожили вместе восемь лет, прежде чем ребенок с матерью остались одни в южной части Нью-Джерси.
Шэрон отправилась на поиски нового мужчины и протащила сына по четырем штатам, пока не нашла искомое на военно-морской базе в Род-Айленде. Она считала Эдди своим наказанием и старалась пореже глядеть на него. Когда приходили ее дружки, сын прятался в шкафу в прихожей и молился, чтобы очередной моряк не носил плаща. Даже крепкий мужчина может заработать инфаркт, если полезет в шкаф за вешалкой и увидит такое чудовище. Великан уже в два года знал, кто он такой. Он видел себя на картинках в книгах. Это он прятался под мостом и пожирал коз. Он был владельцем золотой арфы, который уснул за собственным обеденным столом. Однажды утром он проснется и обнаружит, что голова его пробила крышу, а руки и ноги торчат из окон. Лоза прорастет сквозь него. Птицы совьют гнезда в его локтях.
Великан ходил в школу до четвертого класса, но, когда они переехали в Род-Айленд, перестал себя утруждать. Он не выносил беспощадных издевок, и некому было за ним следить. Шэрон окончательно пошла вразнос. Чтобы чем-то занять дни, великан начал рисовать карандашами, помадой и тенями, украденными из маминой сумочки. Позже он накопил денег на дешевую акварель и кисти. Он не хотел, чтобы мать видела его работы и смеялась над ним, к тому же бумаги было мало, поэтому великан рисовал миниатюры. Картины за целый год уместились бы в резиновом сапоге. Целый штат, например Нью-Джерси, мог съежиться до размеров клубничины. Порой великан битый час рисовал прелестное крошечное личико или дерево в цвету. При удачном стечении обстоятельств он не успевал закончить до ночи и потому с нетерпением ждал утра.