Тот факт, что миссис Хоукс удалось внести в безалаберную жизнь плавучего театра нечто столь убийственно размеренное и скучное, как упражнения для пяти пальцев, служит несомненным доказательством ее административных способностей. В сущности, судьба зло посмеялась над ней, сделав ее женой и матерью. Она родилась, чтобы быть председательствующей. Ее родной стихией должны были бы быть избирательные собрания, предвыборная агитация, общественная жизнь, всевозможные комиссии. Парти Энн никогда не слыхала слова "феминистка", а если бы ей разъяснили это слово, она глубоко возмутилась бы. В то время говорили не о правах женщин, а об обязанностях их. Партинья частенько произносила разгромные тирады на эту тему. За отсутствием предохранительного клапана, она отдавала всю свою неисчерпаемую энергию "Цветку Хлопка".
Будучи искусной рукодельницей, Парти Энн часто помогала Джули, Элли и миссис Минс. Когда, склонив свое суровое, неподвижное лицо над грудой весьма легкомысленного тряпья, она быстро работала иглой, вид у нее был очень странный. Натура абсолютно негибкая, она сама чувствовала это.
- Если бы мне сказали, что я доживу до того, что буду шить костюмы каким-то комедиантам.
- Брось, Парти! Ты любишь все это, - отвечал Энди.
Она ни за что не хотела это признать.
- Люблю или ненавижу, это другой вопрос. Просто я твоя жена и обязана быть с тобою и в хорошем, и в дурном.
Тон, которым она произносила эти слова, ясно свидетельствовал, что брак с Энди привел ее к дурному, а не к хорошему. А на самом деле она жила такой богатой, беззаботной и разнообразной жизнью, которая ей никогда и во сне не снилось и в которую она втайне была просто влюблена.
Неизбежное мало-помалу свершилось. Легкая и беспечная жизнь, постоянное общение со своеобразными и странными людьми - все это постепенно наложило свою печать даже на нее. Привычки учительницы мало-помалу выветривались. Правда, Парти все еще суетилась и придиралась, ворчала и ругалась, командовала всеми и упрекала всех. Она сохранила способность доводить капитана Энди до исступления и занимала на судне исключительное положение. Только Джули Дозье и Уинди, штурман с "Молли Эйбл", посмели вступить в борьбу с ней. Впрочем, победа Джули была в ее непоколебимой пассивности и праздности. Она никогда не заговаривала с миссис Хоукс, которую особенно бесило то, что Джули оставалась томной, беспечной, ленивой и праздной, в то время как Парти Энн считала ее обязанной что-то делать. Парти злилась, когда в ответ на ее колкие замечания Джули ограничивалась тем, что насмешливо поднимала правую бровь. Миссис Хоукс страшно раздражали беспорядок, всегда царивший в маленькой каюте Джули, томный вид изящной актрисы и неряшливость ее туалета.
- Ручаюсь, что ты держишь у себя эту желтоглазую кошку только для того, чтобы бесить меня, Хоукс!
- Она лучшая актриса из всех, каких я знаю.
С удивительным чутьем капитан Энди подметил то внутреннее пламя, которое могло бы осветить жизнь Джули ярким светом, если бы не спалило ее.
- Она могла бы далеко пойти. В Нью-Йорке я видел ее у Уоллека и Дэли.
- Шлюха, вот она кто! Будь моя воля, она немедленно убралась бы отсюда со всем своим скарбом.
- К сожалению, на этот раз по-вашему не будет, миссис Хоукс!
Чувствуя антипатию Партиньи, Джули иногда злила ее нарочно.
Борьба Уинди с Партиньей окончилась весьма драматично. Вначале его оборонительные методы были очень схожи с методами Джули: во время стычек он тоже умел сохранять насмешливое спокойствие. Уинди слыл одним из лучших штурманов на Миссисипи. Он знал малейшие излучины причудливой желтой змеи. Его имя было на реке символом искусного управления судном. Беззвездные ночи и туманные дни, глубокие места и мели - все было ему нипочем. Хотя он был старше Энди на пятнадцать лет, они были давнишними и близкими друзьями. Капитан Энди глубоко уважал его за профессиональное мастерство и за молчаливость (сам он был болтлив, как сорока). Они просиживали целыми часами на крыше спокойной, светлой рубки, беседуя между собой. На "Молли Эйбл" и "Цветке Хлопка" Уинди имел неограниченную власть. Никому, кроме, конечно, Парти Энн, не пришло в голову задирать его. Штурман был неряшлив и плохо одет. Поселившись на "Цветке Хлопка", миссис Хоукс задумала излечить его от этих недостатков. Но ей суждено было потерпеть в этом благом намерении быстрое и решительное поражение, навсегда отбившее у нее охоту пытаться перевоспитать мрачного штурмана.
Башмаки Уинди были всегда грязны. Ему необычайно везло в этом отношении. Он даже оказывал большую услугу окрестным фермерам. Стоило ему выйти погулять в период засухи, как начинался проливной дождь. С этих прогулок он возвращался в таком виде, словно вся грязь, какая только встречалась ему на пути, приставала к его тупоносым штиблетам.
Это был высокий, очень худой человек, длинные мускулистые руки которого совсем огрубели и покрылись мозолями от почти полувекового стояния за штурвалом. Брюки его были всегда засалены и потерты, серая рубашка всегда в пятнах, а коричневая фуфайка - всегда разорвана. На груди он носил тоненькую цепочку, имитирующую якорную цепь. Сквозь его пожелтевшую от табака длинную, шелковистую бороду, посверкивала, точно звезда сквозь тучу, молочно-розовая жемчужная запонка. Должно быть, он выиграл ее когда-то в одном из прибрежных кабачков. Не могло быть сомнений в том, что эта драгоценность знала лучшие времена.
Этому молчаливому и гордому владыке рек Партинья вздумала объявить войну.
- Вечно бродит взад и вперед по палубе и плюет свою мерзкую жвачку! Всюду оставляет следы своих грязных лап. Настоящий слон, только что побывавший в болоте! Сколько бы раз я ни заставляла чистить ступеньки, ведущие к рубке, толку из этого никакого! Вот, полюбуйся! Я не намерена терпеть это! Почему он не желает пользоваться боковой лестницей, по которой всегда ходят штурманы? Для чего, спрашивается, она существует в таком случае?
- Но, Парти, не можешь же ты требовать, чтобы все здесь плясали под твою дудку! Судно - не кухня в Фивах. Уинди - не первый встречный. Это лучший штурман на Миссисипи, и я счастлив, что он служит у меня. Не забудь, что он много раз проводил нас через такие места, где всякий другой застрял бы.
- Грязный старикашка! Я не желаю, чтобы он оставался тут пачкать мою чистую…
Парти была не из тех, кто воюет одними только словами. Она всегда приводила в исполнение свои угрозы. Однажды утром, незадолго до того как "Цветок Хлопка" должен был отчалить от Гринвилла, где накануне вечером был спектакль, эта решительная особа, вооружившись молотком и гвоздями, воспользовалась отсутствием Уинди и стала заколачивать тот трап, по которому, как она полагала, штурман не должен был ходить. Десять длинных, толстых, крепких гвоздей вколотила она в дверцу. К сожалению, никто не видел ее. Непобедимая и добродетельная амазонка в папильотках, увлеченная вколачиванием гвоздей, являла собою безусловно замечательное зрелище.
Между тем на палубе появился Уинди. Он вытряхнул пепел из трубки, положил в рот изрядную порцию табака и направился к рубке. Ему пора было приступить к исполнению своих обязанностей и передать ряд распоряжений Питу, в машинное отделение.
За ним, разумеется, потянулись грязные следы. Он подошел к трапу. К его великому удивлению трап оказался заколоченным. Он попробовал открыть дверцу… Пустил в дело кулак… Нажал плечом.
- Заколочена! - коротко произнесла Парти, как будто разговаривая сама с собой.
И так же коротко добавила:
- Старый черт!
Уинди плюнул и тихонько пошел назад. Он подошел к борту и добродушным взглядом окинул толпу, собравшуюся посмотреть на отплытие плавучего театра. Потом пересек палубу и направился к большому, мягкому, удобному креслу, как будто приглашавшему его к себе. Со вздохом облегчения он опустился в это кресло, вынул из кармана трубку, наполнил ее, умял табак, поднес к нему спичку… Из другого кармана он достал старый номер "Демократической газеты", нашел отдел, озаглавленный "Новости судоходства" и углубился в него, по-видимому, надолго.
Якорь подняли. Приняли на борт швартовы. Звякнула цепь. Сняли сходни. Раздались крики, обычно сопровождающие отплытие судна:
- Выбирай! Поднимай! Эй, Пит! Помоги-ка! Теперь налево! Правым бортом! Держи! Отпускай!
Лица зевак, стоявших на берегу, выжидательно уставились на пароход. Все было готово. Пит - в машинном отделении. Капитан Энди - на мостике. Тишина. Гудков нет. Пара нет. Никто не командует Великий Боже! Да где же Уинди? Уинди! Уинди!
Уинди опустил газету и спокойно посмотрел на мечущегося во все стороны капитана, на пораженный экипаж и озадаченных актеров. На его красноватом, типично библейском носу крепко сидели очки в серебряной оправе. К нему бросился Энди. Потом дамы, щебеча, окружили его.
- Во имя неба, Уинди, что случилось? О чем вы думаете? Мы же должны…
Уинди пожевал табак, выплюнул длинную струю коричневой слюны, вытер заскорузлой рукой рот.
- Мы не отплывем, капитан Хоукс. Судно не может отчалить, пока я не скажу "ход вперед". А я этого не сказал. Я - штурман на этом пароходе.
- Но в чем дело? Почему? Поче…
- Трап, по которому я имею обыкновение подниматься в рубку, заколочен. Пока его не откроют, я не пойду наверх. А пока я не пойду наверх, я не скажу "ход вперед". А пока я не скажу "ход вперед", пароход не сдвинется с места, даже если мы простоим у этой пристани до тех пор, пока он не сгниет.
Он спокойно посмотрел кругом и снова погрузился в чтение "Демократической газеты".
Ругательства, упраздненные за время владычества Партиньи, сверкающим гейзером хлынули из уст Энди. Слова всплывали на поверхность и взрывались, как ракеты фейерверка. Двадцать пять лет жизни на реке выучили его богатому, разнообразному, красочному языку. Он не забыл ни небо, ни землю. От возмущения и бешенства его нервное маленькое тело буквально тряслось. Все те годы, что он был под башмаком, все те годы, когда ему приходилось обуздывать свою природную жизнерадостность, все те годы, когда он должен был следить за каждым своим движением, все те годы, когда он молчал, между тем как ему хотелось петь, все эти годы были как будто сметены бурей бешенства, охватившей капитана Хоукса. Хлынули реки, потоки, целые Миссисипи ругательств, в которых проклятья и упоминания чертей были только каплями в бушующем море.
- Тащите сюда лом! К черту дверь! Я капитан на этом корабле! Даю слово, что всякий, кто бы он ни был, мужчина или женщина, всякий, кто вздумает заколачивать без моего разрешения трапы, тотчас же будет выгнан с парохода.
Читатель думает, может быть, что Партинья Энн Хоукс задрожала, вскрикнула, побледнела под этим ослепляющим взрывом ругани? О, нет! Само олицетворение оскорбленной невинности (в папильотках!), она с достоинством отступила с потерянных позиций.
- Нечего сказать, капитан Хоукс, хороший пример вы даете вашим актерам и матросам!
- Молчала бы уж лучше! Позвольте вам сказать, миссис Хоукс, что чем меньше вы будете говорить, тем будет лучше! И повторяю - если кто-нибудь посмеет тронуть эту лестницу…
- Тронуть? - В голосе Парти было ледяное презрение. - Да если бы меня и попросили об этом, я не дотронулась бы ни до рубки, ни до вашего штурмана даже палкой, не то что руками!
Парти потерпела поражение, но не сдалась.
Глава седьмая
Нет больше Джули на "Цветке Хлопка". Нет и Стива. Жизни Магнолии коснулась трагедия и набросила свое мрачное покрывало на "Цветок Хлопка".
Верный своему обещанию, Пит отомстил. Но едва ли торжество показалось ему особенно сладким. На его запачканном сажей лице, выглядывавшем из машинного отделения, не видно того спокойствия, которое является естественным следствием удовлетворенного желания. Руки его, так весело бившие палочками по барабану, стали теперь вялыми. И барабан, как это ни странно, издает теперь унылые звуки.
Однажды, в тот день, когда "Цветок Хлопка" должен был давать представление в Лемойне, Джули Дозье заболела. В плавучем театре, как, впрочем, и во всех театрах на свете, существует неписаный закон, по которому актер не имеет права быть больным настолько, чтобы оказаться не в силах играть. Он может плохо себя чувствовать перед началом спектакля, он может еле стоять на ногах, может тотчас же по его окончании упасть в обморок. Ему даже позволено умереть на сцене - в таких случаях опускают занавес. Но никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах настоящий актер не признается в том, что не в состоянии играть, когда оркестр замолк и свет в зале потушен.
Джули знала это. Она работала в плавучих театрах много лет и изъездила все реки Запада и Юга. Лемойн был богатым многонаселенным городом.
Наглухо задвинув занавески, Джули лежала в постели и отказывалась от всего, что ей предлагали. Аппетита у нее не было. Она отказывалась от холодных компрессов на голову. Она не хотела грелок. Она хотела только одного - чтобы ее оставили наедине со Стивом. Когда кто-нибудь из членов труппы входил в темную комнату с предложением своих услуг, на лицах Джули и Стива появлялся страх, тотчас же сменявшийся выражением облегчения, как только они оставались одни.
Кинни подослала к больной Джо с тарелкой бульона, который, по ее мнению, был хорошим лекарством от всех болезней. Джули притворилась, что ест его. Но как только Джо ушел на сцену, Джули сделала знак Стиву, и он вылил содержимое тарелки в желтые воды Миссисипи.
Был еще только двенадцатый час дня, когда в дверь Джули в десятый раз постучал Док.
- Будете ли вы в состоянии играть сегодня, Джули?
Черные глаза Джули ярко блеснули в темноте. Она приподнялась на постели и таким резким движением откинула со лба волосы, что старый актер немного удивился.
- Нет! - крикнула она с каким-то ужасом в голосе. - Нет! Я не буду играть сегодня! Не расспрашивайте меня ни о чем.
Удивление Дока было так велико, что он даже растерялся. В течение всей своей, уже довольно долгой жизни он никогда не слышал о том, чтобы за целых десять часов до поднятия занавеса актриса объявила, что не будет в состоянии играть. Если бы ей еще грозила казнь или, по крайней мере, ампутация!
- Господи Боже мой, Джули! Если вы так больны, то вам следует немедленно вызвать доктора. Как по-вашему, Стив?
Белокурый гигант сидел на кровати. Он не повернул головы в сторону Дока. Глаза его были устремлены на лицо Джули.
- Джули не признает никаких врачей. Она не хочет звать доктора. Не приставайте к ней. Вы только расстроите ее.
Недостаточно знакомый с женскими причудами, Док совсем ошалел. В это время в дверях показался Шульци.
- Знаете, Джули, происходит что-то странное. Наверное, у вас в этом городе есть поклонник. Кто-то украл вашу фотографию. Да, ту, что висела в фойе. Сперва я подумал было, что ее стащил этот полоумный Пит. Ну, ну, Стив! Умерьте ваши страсти! Признаться, я даже прямо спросил его, не он ли сделал это. Но он очень удивился. Он ведь слишком неопытный актер, чтобы провести меня. Должно быть, это не он, а кто-нибудь из жителей Лемойна. Я уже повесил в фойе другую фотографию.
Он замолчал и задумался. В это время в шляпке и перчатках в комнату впорхнула Элли.
- Я в город, Джули. Не принести ли вам чего-нибудь? Хотите апельсин? Может быть, вам нужно лекарство?
Джули отрицательно покачала головой.
- Нет, спасибо. Она ничего не хочет, - ответил за нее Стив.
Казалось, оба были чем-то взволнованы. Все трое посетителей почувствовали это. Элли пожала плечами и вышла. Док все еще не мог прийти в себя. Шульци направился к дверям.
- Надеюсь, вам станет лучше к вечеру, - беспечно сказал он.
- Она говорит, что не будет играть сегодня, - заметил Док, понижая голос.
- Как не будет? - повторил Шульци. Голос его вдруг сделался резким. - Не может быть, чтобы она была настолько больна!
Из маленькой комнаты Джули голос Шульци пронесся через пустую сцену и пустой зал на противоположный конец судна, к кассе, у которой как раз стояла Парти, пришедшая на смену капитану Хоуксу.
- Послушай-ка, капитан! Джули больна. Так больна, что не встает с постели. Она говорит, что не будет…
- Есть! - кратко ответил Энди.
Оставив кассу на попечение Партиньи, он легкими быстрыми шагами, похожими на бег, прошел по палубе и одним прыжком очутился на сцене.
- Предварительная продажа билетов идет великолепно. Мы играем в этом городе первый раз. До сих пор мы не играли тут, так как разрешение на право давать спектакль стоило слишком дорого. Еще нет двенадцати, а половина билетов уже продана.
Капитан Энди заглянул в полутемную комнату.
Из теплого гнездышка старой муфты торчала трагическая маска обезьянки; зверек плакал, как больное дитя. В это утро было какое-то странное сходство между бледным измученным лицом Джули, лежащей на подушках, и темноглазой мордочкой обезьянки.
У дверей комнаты Джули собралась целая компания. Миссис Минс усиленно рекомендовала горчичники и какое-нибудь потогонное средство. Капитан Энди вошел в комнату с развязностью старого друга и внимательно посмотрел на лицо больной. Острый взгляд его глубоко проник в измученные глаза, жалобно устремленные на него. Он увидел в них нечто такое, что заставило его тотчас же подойти к кровати и положить свою коричневую и не совсем чистую лапу на тонкую смуглую ручку, нервно теребившую одеяло.
- Как дела, Джули?.. Может быть, публика соблаговолит очистить помещение и оставит меня одного с Джули и со Стивом? Нам надо потолковать кое о чем. К тому же эта массовая сцена едва ли может способствовать выздоровлению больного человека. Ну, брысь!
Энди умел отличать нравственные муки от физических.
Док, Элли, Шульци и миссис Минс собрались уходить. Еще несколько мгновений, и они бы ушли. Но судьба в лице Парти решила иначе. Раздираемая внутренней борьбой между долгом, удерживавшим ее в кассе, и женским любопытством, подзадоривавшим ее пойти и узнать, что творится в комнате Джули, она дала восторжествовать в себе женскому началу. К тому же у нее была прекрасная память. Партинья вдруг вспомнила одно обстоятельство, которое, по ее мнению, могло разъяснить очень многое. Опустив окошечко кассы и закрыв ее на ключ, она понеслась к комнате Джули. У самых дверей она услышала, как Док говорил:
- Если человек болен настолько серьезно, что не может играть, то к нему следует немедленно вызвать доктора. Завтра нас ждут в Ксине. Хорошенькое положеньице!
- Я буду играть завтра! - воскликнула Джули. Голос ее звучал надрывно. - Я буду играть завтра. К завтрашнему дню я буду здорова!
- Как вы можете заранее знать это? - спросил Док.
Стив бросил на него взгляд, полный отчаяния:
- Она будет здорова, уверяю вас. Она поправится, как только мы уедем из этого города.
- Удивительно! - громко заявила Парти Энн, протискиваясь через кучку гостей. - Весьма удивительно!
- Что? - спросил Стив враждебным тоном. - Что тут удивительного?
Капитан Энди сделал попытку успокоить готовые разыграться страсти:
- Брось, Парти! Тихо!