- Я полагаю, что нам все-таки следует отправиться на седьмой этаж и покончить с этим делом, мистер Хили, - сказала Люси непреклонным тоном и встала.
- Боюсь, что иначе мне от вас не избавиться.
Она покачала головой. Да, эта девочка и тогда была страшной упрямицей.
Оба подождали, пока спустится лифт. Она уж и забыла, какой он маленький и трескучий. Зашли в старинную кабинку, медленно потянувшуюся наверх, на последнем этаже вышли. Седьмой. Они, оказывается, провели здесь кое-какие ремонтные работы с тех пор… а тогда все обои на стенах были разорваны. Плод усилий того домашнего кролика, который в те дни жил в отеле. Но в основном все осталось по-прежнему и отчаянно нуждалось в ремонте.
- Моя младшая дочь остановилась в "Лайон-парке". И ее поселили на этом этаже.
- Могла бы найти место и получше.
- Мы с вами тоже могли бы сказать так о себе.
Тедди невнятно хмыкнул. Он был очень бледен сейчас.
Когда они подошли к номеру 707, Люси постучала. Никто не откликнулся, и она распахнула дверь. В комнате было пусто и холодно. У стены валялось несколько матрацев. Стоя в коридоре, они медленно обводили глазами комнату. По выражению лица Тедди она поняла, как отвратительно этот человек себя сейчас чувствует.
Они оба помнили все, что произошло тогда. Может быть, забыли, что ели в тот день на завтрак, но о том, что произошло когда-то в этой комнате, помнили.
Когда муж оставил Люси, она часто думала об этом человеке и поняла, что любовь нельзя выторговать. Помнила ту девчонку, которой была когда-то. Она и сейчас оставалась такой же. Свою веру в людей она потеряла задолго до того, как приехала тогда в Лондон. Гораздо раньше. Совсем ребенком.
Было ровно половина одиннадцатого. До их слуха доносились звуки голосов с шестого этажа Кто-то смеялся, кажется, там шло пьяное веселье. Вот уже десять тридцать пять. Они продолжали ждать. Пробило без четверти одиннадцать. Никаких привидений или того, что здесь видели.
- Что с ним случилось? - пробормотал Тедди Хили.
Люси наклонилась к нему ближе и произнесла:
- Вы - хороший человек, Тедди. Очень хороший. И я хочу, чтобы вы знали об этом. И всегда таким были. Вы сделали для меня много хорошего.
- Но я для вас ничего не сделал. Совершенные пустяки.
- Вы очень ошибаетесь, мистер Хили. Вы были очень добры ко мне.
Следующий день Мадлен провела в полном одиночестве. В этом, собственно, не было для нее ровным счетом ничего нового, но день получился совершенно особым. Она вышла на улицу в той же футболке, в которой спала, только натянула джинсы и сунула ноги в шлепанцы. Жара стояла такая, что во многих магазинах и киосках закончились запасы холодной воды и льда.
В кармане у нее были кое-какие деньги и ключ от номера, но Мэдди чувствовала себя бесприютной и одинокой. Отправилась в парк, туда, где росли кусты белых роз, и уселась на скамейку. Было очень тихо и безлюдно, только на скамье напротив спал какой-то бродяга. С Бромптон-роуд не доносилось ни звука. Время словно бы остановилось. Едва ли не впервые в жизни она задумалась над тем, что наделала, и от этих мыслей ей стало грустно. Когда бродяга застонал во сне, Мадлен встала и отправилась дальше… куда глаза глядят. В тот день она прошла не одну милю, и ноги ее нестерпимо болели. Никто не докучал ей. Несколько человек проводили ее скучающим взглядом, затем равнодушно отвернулись. Интересная женщина, но не следит за собой, даже не моет голову, только заколола волосы шпильками. Внешность Мадлен словно говорила о том, что эта особа знавала хорошие деньки, но было это не здесь и не сейчас.
Несколько раз она звонила матери в отель, чтобы узнать, как чувствует себя Пол, но ни разу не застала ее. Оставила целых шесть сообщений у портье. И конечно же, звонила в больницу. Вот только, когда ее спрашивали, с кем соединить, она терялась и вешала трубку.
За целый день она съела только пакетик с чипсами и выпила стакан кока-колы. Наступившие сумерки казались серыми и будто таинственными, а розы, росшие у парковых ворот поблизости от входа в отель, стали кроваво-красными. В ту минуту, когда под старым сикомором сестра готовилась нанести порез на ее руку, Мадлен решила, что если она скажет себе, что не чувствует боли, то боль отступит. Пусть ее сестра питается глупыми надеждами, она, Мадлен, не станет верить ни во что. И в этом она походила на мать больше, чем когда-либо сама могла предположить.
Вечер она провела в одиночестве, сидя за столиком в ресторане отеля.
- Вы здесь у нас проводите больше времени, чем наш завсегдатай Тедди, - пошутил бармен. - А он наш самый верный посетитель. Даже письма получает на наш адрес.
С этими словами бармен взял со стойки конверт и вынул из него старинный фотографический снимок. На нем были запечатлена девчушка, сидящая на скамье, рядом с ней собака. Бармен взглянул на фото, потом на обратную сторону. Чьей-то рукой была выведена надпись: "С благодарностью".
- Со следующей недели я перестану быть вашим завсегдатаем, - заверила его Мадлен. - Возвращаюсь домой.
Заказала порцию супа и вино, но есть не хотелось, суп казался водянистой лужицей с плавающими в ней тонко нарезанными овощами. Аппетита он не вызывал, и она ограничилась вином.
- Вы слышали, мы избавились от нашего привидения? - продолжал развлекать ее бармен. - Понятия не имею, как это могло случиться, настоящее чудо. Тедди сам пытался когда-то застрелить его, но ничего не вышло. Пуля прошла сквозь тело, не причинив вреда. Как я понимаю, привидения - это эфемерная сущность прежнего существа, как бы осадок на фильтре. Сфера, излучающая внутренний свет. Примерно то, из чего мы сотворены.
- Вы говорите так, будто верите в это, - усмехнулась Мадлен.
- Видите ли, я встретил его однажды, - признался бармен. - Плутал, бедняга, по коридорам, заблудился, как мышь в подвале. Думаю, теперь он наконец успокоился, получил свое.
Мадлен поднялась на свой этаж и, поравнявшись с 708-м номером, провела рукой по стене. Вмятина. След пули, ударившейся о кирпич. Вошла к себе, разделась донага и нарядилась в свое новое синее платье. Даже взобралась на стул, чтобы получше разглядеть себя в небольшом стенном зеркале. Платье определенно шло ей; Элли умела выбирать, к тому же она хорошо знала сестру. Да и цвет, без сомнения, удачный.
Независимая и свободная, никто ей не был нужен, но при этом ощущение такой разбитости, будто внутри ее крошились кости, рвались лентами мускулы, разлагалась кровь и образовывались дыры в печени, легких, сердце.
Она так и заснула в жаркой душной комнате, с включенной лампой на прикроватном столике, в своем роскошном синем платье. Ей приснилось, что какой-то мужчина шепотом обратился к ней и она пошла на голос. Впереди вилась выложенная камнями тропинка, она шла и шла вдоль нее, пока наконец не увидела Пола. Тело его было обвито белой лентой, и глаза казались такими же белыми. "Похороните меня под сикомором", - попросил он. В этом сне Мадлен шла босиком по острым камням, ступни ее кровоточили. Ей хотелось ответить: "О, конечно, я сделаю все, что ты попросишь", но она не могла произнести ни слова. И вдруг ее тело стало распадаться на части. Отпала кисть, за ней последовала остальная часть руки, потом нога. Она стала ломать голову над тем, сможет ли починить свое тело, если отыщет красные нитки и иглу. А хватит ли у нее сил удержать лопату и выкопать могилу, о которой ее просил Пол? Кругом росли белые розы, но в темноте она не видела ни одной из них. Просто знала, что они тут.
Ранним утром, когда это случилось, Элли была рядом. Часы показывали пять часов двадцать две минуты. Как ни странно, она умудрилась запомнить точное время. Люди, бывает, отмечают самые обыденные детали в момент, когда с ними происходит совершенно невероятное событие. Стол. Стакан с соломинкой. Был тот удивительный рассветный час, который разделяет ночь и утро. Когда небо уже освещают первые лучи, а улицы города еще хранят сумрак. Тишина была такая, какая бывает зимой, когда землю вдруг укрывает первый снег. Но сегодня пятнадцатое августа, утро ее первого дня после свадьбы. Она вышла замуж на неделю раньше того срока, который когда-то они сами назначили.
В тот день доктор вызвал Элли к себе в кабинет и сообщил о том, что, по его предположениям, Пол не проживет и суток. Возможно, даже не дотянет до вечера. Все жизненные функции его организма отказывают, реакции угасают, дозы вводимого морфина становятся опасными для жизни. Элли вежливо поблагодарила и без сил рухнула на стул, ноги ее не держали.
- Вам не за что благодарить меня, - ответил тот. Имя доктора было Крейн. Этому чрезвычайно доброму человеку, возможно, не следовало быть врачом. - Можете ударить меня, если вам станет от этого немного легче.
Но Элли не стало бы от этого легче, и она попросила разрешения воспользоваться его телефоном. Позвонила родителям Пола, сказала, что приехать следует как можно скорее. Его мать была в отчаянии. Всю осень, когда Пол проходил химиотерапию, он непременно просил, чтобы на выходные Элли отвозила его домой. Летом, когда закончился период его недолгого и обманчивого выздоровления, он мечтал об этих поездках еще больше. Машину вела Элли. Прежде он ни за что не согласился бы уступить ей руль, но теперь почти всю дорогу дремал. И она стала понимать, что положение его трагично, и приучилась любить его.
Она не солгала сестре, сказав, что до этого не любила Пола. Когда приняла его предложение, то поступила так потому, что брак казался органичным следствием их отношений. Пол был великим эгоистом с невыносимым характером. Его обаяние, которое когда-то так действовало на нее, теперь потеряло силу. Бешеная вспыльчивость гнала его, бывало, из дому, но теперь ей не было дела до того, где именно он метался в своих припадках злости. Но летом, после того как ремиссия закончилась, для нее все изменилось.
Во время их поездок в Рединг Пола часто рвало, потому что его укачивало в машине, и тогда они останавливались у дороги, даже там, где не было туалета. Но стоило ему оказаться в доме, где он вырос, как счастье охватывало его. Семья Пола обитала здесь уже много лет, дом этот ничего особенного собой не представлял, обычный миловидный деревенский домик, окруженный самшитовой рощицей. Живая изгородь из старых огромных кустов сирени; в пору цветения они были сверху донизу усыпаны белыми и фиолетовыми гроздьями. А позже высокие кусты стояли непроницаемой зеленой стеной.
Оказалось, что Пол очень любит слушать птичий щебет, еще одна его черта, о которой Элли не подозревала. Как не подозревала, в частности, о том, насколько он был добрым. Например, он любил разговаривать со стариками, даже незнакомыми, обсуждая с ними всякие пустяки вроде погоды и политики. Любил купить корзину фруктов и привезти матери в подарок, когда приезжал домой. Позже, когда он уже не мог сам делать такие покупки, просил об этом Элли и предупреждал: "Только выбери получше, пожалуйста".
- Определенно самые лучшие яблоки в мире, - восхищенно восклицал он, когда она возвращалась к машине. - Знаешь, в возрасте десяти лет я был вегетарианцем.
- Неужели? - непритворно удивлялась Элли, прекрасно зная, как любил он хорошо прожаренное мясо.
- Мой дедушка был славным стариком, и я во многом подражал ему. Ужасно хороший старикан… я черт знает до чего им восхищался. Он был доктором.
- Расскажи, пожалуйста, что ты еще делал, когда тебе было десять? - продолжала заинтересованно расспрашивать Элли.
- Мечтал о тебе.
- Какая чепуха, - смеялась она.
- Любил футбол. Даже любил готовить еду.
- О, нет!
- Представь себе. Блинчики с джемом, пудинги или, например, яблочный пирог. В общем, всякие вегетарианские блюда. - Пол помолчал, потом добавил: - И я вправду мечтал о тебе. Можешь не верить, но так оно и было.
Когда они приезжали в Рединг, Пола усаживали на лужайке в теплом свитере, обернув ноги пледом. По манере пения он различал очень многих птиц. Особенную любовь испытывал к птичьим аутсайдерам, тем, кто не сумел привлечь людских симпатий: к воронам, сорокам, пустельгам. Но не боялся показаться и сентиментальным, обожал горлиц и утверждал, что их пение - сладчайшее в мире. Сидя возле дома у сиреневой изгороди, разбрасывал вокруг себя семечки и хлебные крошки и, оставаясь на лужайке, следил, как к нему со всех сторон слетаются птицы.
- У моего мальчика абсолютный слух, - сообщила ей мать Пола, когда однажды они возились вместе на кухне.
- Что вы говорите? А я и не знала.
Хоть дом имел довольно скромный вид, он был очарователен, как бывают очаровательны вещи, сработанные в те времена, когда ремесленники еще были артистами в своем деле. Его украшала тонкая лепнина, камин был окаймлен орнаментом, изображавшим сов, а в кухне стояли старинная глиняная раковина и плита с шестью горелками. На сосновом столе красовалась огромная ваза для цветов, которые обычно срезали в саду.
- Мы думали, что он станет музыкантом, - продолжала Фрида.
Плечи ее поникли, охваченная отчаянием, она не могла больше говорить и вдруг зарыдала молча, стараясь ни звуком не выдать себя.
Элли подошла к матери Пола и обняла ее. Только они понимали, что того Пола, который сейчас сидит на лужайке перед домом, скоро не станет.
- Нет, я не верю, что с ним может такое случиться, - с трудом выговорила женщина.
В раковине валялись морковь, колечками нарезанный лук. Элли прикрыла глаза и отвернулась, но сквозь неплотно сомкнутые веки все окружающее казалось ей странно красного цвета.
- Я тоже не верю.
- Как же я буду жить без него? Как жить, зная, что его больше нет на свете? - продолжала мать. - Он не похож на других людей, вы, наверное, заметили это. Он глубоко таит в себе свое "я", потому что боится обиды. И теперь он должен умереть. Ничего нельзя с этим поделать.
Так они плакали вместе, но потом постарались успокоиться и продолжали заниматься своими делами. В этом обе женщины были до удивления похожи. Принадлежали к числу тех, кто всегда стремится сделать все возможное, даже совершая при этом множество ошибок. В тот вечер они приготовили некоторые из любимых блюд Пола. Например, рагу из говядины, из которого он не смог проглотить ни кусочка.
- Слишком тяжело, - сказал он, - но все равно я люблю такое рагу.
Ему очень нравилось, как оно пахнет.
- Леди, не могу выразить, до чего я рад, что не вегетарианец. Ты не должна так баловать меня, - продолжал он, обращаясь к матери. - Я этого не заслуживаю.
Кроме рагу Фрида приготовила горошек в белом соусе. С ним дело пошло лучше, и Пол смог проглотить несколько ложек. Рис под шафрановым соусом. Ему нравился его цвет, да и вообще он был большим поклонником индийской кухни. Затем были поданы клубничный мусс со сливками и джемом. Даже вид такого десерта мог бы насытить. Отец Пола помогал ему передвигаться по дому, сейчас его сын был слишком слаб для того чтобы сидеть с ними за столом. Затем Пол прилег на диване в гостиной.
Она полюбила в нем эти черты - уважение к собственным родителям, отношение к старикам, полюбила доброту, которой никогда в нем и не предполагала, полюбила блеск в его глазах, когда он начинал говорить о футболе или о своем деде, или о доме, в котором он вырос. Она любила его теперь, но было слишком поздно. У него не было сил даже на то, чтобы самостоятельно подняться с дивана.
Во время этих визитов они спали вместе в комнате для гостей, в которой стояла одна огромная кровать. Когда-то это была комната Пола. И все его футбольные трофеи, спортивные значки до сих пор любовно тут сохранялись. Он обязательно просил открыть окно перед сном, чтобы на рассвете слушать голоса птиц.
- Здесь я когда-то мечтал о тебе, - сказал он Элли однажды вечером.
- Выдумщик, - прошептала она и осторожно обняла его.
- Когда-то я ночи напролет смотрел из окна, мечтая сбежать отсюда, а теперь все, чего я хочу, - это приехать сюда снова.
Элли не сомневалась, Фрида знает, что конец близок и неизбежен. Дочь врача, она получила специальность медицинской сестры со специализацией в онкологии. Как только ей сообщили, какой диагноз поставлен ее сыну, она поняла, что можно надеяться лишь на чудо. Она не задавала вопросов о том, как Элли и Пол думают устроиться со свадьбой. Только спросила, чем может помочь им. Когда Элли попросила ее принести цветы, выразила сожаление о том, что сирень уже отцвела.
Но Фрида была здравомыслящей женщиной и такой и осталась, поэтому она просто подошла к мужу, отдыхавшему в тот момент в гостиной, и сказала:
- Пора. Мы должны поехать проститься с ним.
Элли позвонила также в бюро мэрии, сотруднику, которому предстояло зарегистрировать их с Полом брак, и попросила его прибыть немедленно, чтобы провести эту церемонию.
Затем позвонила своей матери в отель и сказала, что ей и отцу нужно приехать в больницу как можно скорей.
- Только, пожалуйста, не привозите с собой больше никого, - попросила она мать. - Мне этого не вынести.
Едва она успела покончить с делами, как доктор Крейн присел рядом и взял за руку. Он знал о событии, которое должно было произойти.
- Я давно знала, что он неизлечим, - спокойно сказала Элли. - Ведь его мать была медицинской сестрой, ухаживала за такими больными, и она рассказала мне, что положение трагическое. Потому-то я принесла сюда свой свадебный костюм. Конечно, не подумайте, что я собираюсь надеть длинное платье с вуалью и разными там кружевами. Это было бы слишком глупо.
- Что я вам могу сказать, Элли? Только одно - любовь не хочет ничего знать ни о "здесь", ни о "сейчас".
Элли подняла на него недоуменный взгляд. Сказала ли она ему о том, что любит Пола, или этот человек и сам обо всем догадался? Так странно слышать подобные слова из уст доктора. Может быть, она что-нибудь не так поняла? Всю ночь она не могла заснуть. Утром надела коричневые брюки, футболку, сандалии и, хоть в Лондоне стояла прежняя жара, накинула поверх футболки серый свитер, потому что, когда очень уставала, всегда мерзла. Светлые волосы прихватила на затылке резинкой в конский хвост. За последние недели она потеряла пятнадцать фунтов веса, не прилагая к тому никаких стараний. Такого с ней прежде не случалось. И никогда раньше она не чувствовала себя так странно.
- Но я-то здесь и сейчас, - грустно сказала она.
Он не отвечал. Они посидели немного в молчании, затем поднялись и вместе направились в палату, где лежал Пол. Доктор хотел осмотреть его еще раз. Перед уходом он положил руку ей на плечо, и Элли растерялась, не зная, что сказать. Потом неловко пробормотала:
- Спасибо вам, доктор.