- Единственное животное, которое мне нравится, это статуя льва Родена. Я видела его в Остертаге, и он стоял на мраморном постаменте.
Симона обрадовалась собственному дому и возможности не выслушивать от Аниты дотошные описания бронзы Доре. Бедная Анита. Конечно, трудно поумнеть, если ты росла в Кливленде, штат Огайо, да еще при этом твой отец приехал из Франкфурта и был мясником.
Случались вечера, когда Симона не ложилась спать в двух фланелевых рубашках в десять часов вечера. Это были вечера, которые она проводила в чужих постелях или шла на дискотеку в хлопчатобумажном платье, украшенном цветами из простой ткани, которые она потом бросала в стиральную машину (у нее было тайное желание выйти замуж за мужчину, сделанного из туалетной бумаги, в платье из туалетной бумаги и провести медовый месяц на Луне). Это были вечера, когда Симона мечтала о подпольном кино, вечера, когда у нее были встречи-коктейли, обеденные встречи, встречи на ужин, встречи на очень поздний ужин, и тогда она носилась в центр города, на окраины города, в город секса, город наготы, в город извращений (любопытные все-таки встречаются пенисы у мужчин). Она танцевала, стонала, пила, ездила на мотоциклах, курила, кричала и никогда не сдавалась.
- Нет, - часто говорила Симона мужчине в самом начале. - Ничего не будет.
Эта привычка была похожа на отказ некоторых людей пить мартини.
В постели не было ничего, чего она не могла бы сделать, если мужчина мог ее как-то развеселить. Однажды позволила одному программисту трахнуть себя в зад обычной сосиской от хот-дога. Потом они сварили сосиску и съели. Неплохо на вкус. Только горчица нужна.
Мужчины творили с ней странные вещи. И она вела себя не менее странно. Однажды ее подцепил мужчина в Центральном парке и пригласил к себе выпить. Он жил неподалеку. Через шесть дней наконец-то выпустил ее похудевшей на шесть фунтов. Это было не так уж и ужасно, гораздо лучше, чем могло бы быть, но она считала, что не стоит тратить на такие вещи столько своей жизни. Это как-то оскорбляет. А он не останавливался. Она говорила ему, что у него нет воображения, но ему было плевать, он от этого только сатанел. Наконец Симона сдалась и спросила, не могла бы она почитать книжку, чтобы немного отвлечься. Он согласился, но, к несчастью, он любил только одного писателя: Дж. Сэлинджера. Да, это было поводом для знакомства с ее первым другом из литературных кругов, Эдвином Куберстейном, и романами Сэлинджера.
В другой раз она улеглась с помощником дантиста, который называл ее "малышкой" и при этом заикался. По ночам он должен был говорить: "П-п-п-поц-ц-це-л-у-уй меня, м-м-малыш-ка. Я к-к-конч-ч-чаю". Негритянский певец, который на пару недель отвез ее на солнышко на Сент-Мартин, а там все время заставлял торчать в душевой кабинке и дрочить его. Греческий бизнесмен по имени Стамос, от которого воняло, увлекался зубными электрощетками. Экономист, оравший по ночам.
Все это печально. Симоне стало скучно, и она перестала спать с каждым встречным. Ей было неприятно выкраивать деньги на противозачаточные таблетки, когда вела такую целомудренную жизнь, но, поскольку жизнь могла измениться в любую минуту, она продолжала глотать бело-розовые пуговички каждое утро. При этом размышляла, кто же сумеет прервать это самовоздержание. Она устала от безумцев. Ей хотелось встретить красивого нормального нейрохирурга, а не мужика в гавайской рубашке, который хотел разодрать ей влагалище…
Такой же калейдоскоп ждал ее в "Мини-Ферс инкорпорейтид" на Седьмой авеню, и чтобы отвлечься от бессмысленной жизни вокруг, она задумалась над тем, в чем пойти на вечеринку к Аните. В промежутке между демонстрацией кротового манто для покупателя из Атланты и получением контактных линз для мистера Свернса Симона решила, что наденет коричневое с белым мини-платье с меховой опушкой (до сих пор еще не оплаченное), ничего под ним, только чулки, чтобы не замерзнуть. В окне рядом с офтальмологом была фотография очаровательной брюнетки в персидской каракулевой шубке. На нее восхищенно смотрел мужчина. Надпись внизу гласила: "Мужчины обращают внимание на девушку в персидском каракуле".
В демонстрационном зале, когда она туда вернулась, была обычная смертная тоска. Покупатель из Атланты хотел, чтобы ему показали что-нибудь из аргентинской пятнистой кошки.
И вот в девять тридцать вечера, приняв душ (да, Господи, я теперь чиста!), Симона пристегнула к сетчатым чулкам четыре подвязки от пояса телесного цвета и задумалась, не слишком ли поздно начинать жизнь с нормальным мужчиной. На ее памяти таких вообще не встречалось. Осталась ли возможность? Постой-ка. А тот женатый торговец из Кэмдена? Он был относительно… но тут она вспомнила его привычку звонить по воскресеньям и, пуская слюну в трубку, просить описать ее белье. Сначала тебя одурачивают. И чем святее они кажутся вначале, тем омерзительнее оказываются потом. Как тот инженер по электронике, который любил смотреть, как она трахает себя свечкой. Симона даже была не очень против, но любая свеча казалась ему маленькой. А она еще и боялась момента, когда он зажигал свечу с другого конца и с восторгом наблюдал, как горячий воск капает на самые интимные места.
У нее не было оснований полагать, что те, кого встретит на вечеринке у Аниты, будут лучше предыдущих засранцев. И все же не оставляла надежды. Даже не осознавая этого, она полагалась на тихого, серьезного вида студента антропологии, который жил с пожилой матерью.
- Может ли изучение культур других народов помочь нам понять наше общество, его проблемы и перспективы? - мог он спросить вскоре после соития, вперив в нее взгляд сквозь очки. А когда они занимались любовью, это было неземное блаженство, два тела парили над грубой реальностью, которую оба презирали.
Уже девять тридцать. Симона щедро опрыскалась спреем, сунула Чу-Чу в коричневую сумку и пошла в "Русский чайный дом" на другой стороне улицы.
- Мы идем на вечеринку, - сказала Симона, - но еще рановато. Будьте добры мне бренди "Александр".
Она заметила мужчину, сидевшего неподалеку. Ему было за пятьдесят, с бородкой, в расстегнутой рубашке и куртке "сафари".
- Вечеринка, - сказал он. - Как странно.
Когда Симона не ответила, он спросил, не живет ли она по соседству, и прежде чем успела ответить, добавил, что так и должно быть, потому что это единственное культурное заведение во всем Нью-Йорке. Между ними был пустой стул, и мужчина сел на него.
- Почему бы вам не пригласить и меня на вечеринку? - спросил он. - Вы могли бы уложить меня в сумку вместе с этим маленьким чудовищем. Между прочим, дорогая, левые ресницы у вас загнулись.
- Они приклеены.
- Такой уж клей, дорогая.
Он не понравился Симоне. Наверное, фанатик атлетизма, часто дышит затхлым воздухом залов, который так вреден для его слабых легких. Она быстро допила бренди и расплатилась.
- Мы можем пойти ко мне, и я исполню вам мою сонату.
На своем хилом члене, это точно.
- Мне эта идея не нравится, - сказала Симона. - При ваших больных легких.
Очутившись на улице, она поймала такси и назвала адрес Аниты. Вечеринка уже должна быть в полном разгаре. Забавно, знакома ли она хоть с кем-то из мужчин? Забавно, будет ли хоть кто-то из них интересен ей? И забавно, заинтересует ли кого-то она?
- Осторожно, мудак! - завопил шофер на пьяного пешехода.
Симона откинулась на холодную спинку сиденья, когда такси ехало по Пятой авеню, и задумалась, будет ли хоть один из мужчин (которых созвала пышнотелая Анита), хоть один, хоть чуть-чуть, пусть даже до омерзения, но НОРМАЛЬНЫМ?
Когда три дня тому назад муж Беверли Нортроп сказал ей, что он пригласил своего издателя на ужин в среду вечером, Беверли ответила:
- О дорогой, неужели снова жареные ребрышки и картофель?
- Нет, дорогая, - сказал Питер. - У Тони очень разнообразные вкусы. У тебя потрясающая возможность проявить себя, приготовив какое-нибудь экзотическое блюдо. И все равно ты его не удивишь. Тони долго жил во Флоренции. Сама понимаешь. Жуткий сноб.
Беверли подумала о том, как смешно прозвучало в устах Питера последнее замечание. Ведь он, когда его вызвали на ковер за еретические высказывания в адрес настоятеля собора, твердо заявил:
- Я должен поправить вас, доктор Фримонт. У меня не совсем нет веры.
- Ладно, - ответил доктор Фримонт, - тогда расскажите нам, во что вы верите.
- С удовольствием, сэр. В Гарвард и мою семью.
Тогда Беверли решила, что это очень мило со стороны Питера. Но это было два года тому назад, до того, как родился Питер-младший, до того, как их дочь превратилась в маленькое чудовище, до того, как Питер стал работать у Тони Эллиота. Если бы доктор Фримонт задал тот же вопрос сегодня, Беверли не знала бы, что ответит Питер. Его подлинные мысли. Питер так сильно изменился за последние пару лет, что Беверли иногда думала, что совсем не знает его, что он так не похож на застенчивого студента, в которого она влюбилась, заканчивая университет Уэллесли.
Беверли никогда бы не полюбила Питера, если бы встретила его в Солт Лейк Сити. Она представить себе не могла Питера в Солт Лейк Сити, хотя он дважды там побывал: впервые - на их свадьбе, а во второй раз - на похоронах ее отца. Беверли вспомнила, как провела его по стране мормонов. Как он стоял на площади Храма перед памятником чайке (единственный в мире памятник птице) и, прищурившись, смотрел на него таким восточным взглядом. Да, Питер принадлежал Востоку, а Восток был чужд ей. Даже сейчас, прожив с ним одиннадцать лет, Беверли ощущала себя абсолютно чужой в этой квартире на этой бесцветной земле и часто жалела, что отец не разрешил ей учиться в университете Юта, совсем близко от дома, близко от всего, что она любила. Он тогда сказал, что ей нужно расширять горизонты, нужно ехать на Восток, покинуть матку и выйти в большой мир. Потому что и она была застенчива.
В Уэллесли Беверли жила в Башне, девушка в Восточной Башне, которая влюбилась в парня с верхних этажей Бек Холла. Через несколько лет, рожая дочь, когда Беверли корчилась и стонала в госпитале Минеоды, по некоторым причинам (без всяких причин, по любой причине) она сообразила в промежутках между схватками, что полюбила и вышла замуж за Питера Беннета Нортропа III из Бруклина, штат Массачусетс, точно так же, как француженка, которая впервые приехала в Штаты и полюбила американца от чувства одиночества и легкого привкуса экзотики.
Экзотичным был и вскоре купленный дом, пятнадцатикомнатный замок в стиле Тюдоров в районе Гарден Сити. Эта покупка была бессмысленной.
Правда же, бессмысленной, мама? (Писала Беверли матери в тот день, когда Питер подписал бесконечные бумаги о владении недвижимостью.) У нас теперь есть наше собственное пристанище, набитое башенками, шпилями, карнизами, цветными стеклами, тяжелыми дверями. Есть даже прекрасная разноцветная шиферная крыша, по которой мне хочется скатиться, но Питер не позволяет, говоря, что я сломаю шею. Дом слишком элегантен для нас, как сказала я Питеру, но он не послушался. Утверждает, что нам он подходит, потому что стоит девяносто тысяч долларов, и мы должны жить именно в таком доме, потому, черт подери, что можем себе это позволить, дорогая девочка (как он не слишком часто меня называет), ведь мы же до опупения БОГАТЫ.
Ее мать никогда не любила Питера, а мать не была мормонкой. Ее отцу Питер не очень нравился, а он был плохим мормоном (пьяным, обкуренным, редко Молившимся). Он резким вибрирующим голосом здоровался с незнакомцами на улицах с таким чувством превосходства, какого никогда не встретишь на Востоке. Питер был не самым приятным человеком в мире: слишком нетерпимым ко многому и, что еще хуже, даже не старался скрыть своей нетерпимости. Но в то же время он был еще и застенчив. А этого не хватало очень многим людям. Они бы простили его, часто думала Беверли, если бы знали, как трудно жить ему в мире. В этом была суть их связи, их общая беда, их общее сокровище: драгоценная, нерушимая, постоянная робость. Она была их убежищем и крепостью.
Медовый месяц они провели в Париже, и Питер был застенчив в отеле "Ланкастер". Потом поехали в Канны, и он был застенчив в отеле "Карлтон", что не помешало им стать модными отдыхающими. Он в белом пиджаке, она в белом платье, оба загоревшие до цвета кофе с молоком. Потом они жили в другом "Карлтоне", в другом городе и в другой стране: в Аликанте, на юго-восточном побережье Испании, где пили росадо и ушли из цирка в разгар боя быков… Это была идея Питера. Беверли было все равно, но ее интересовало, почему он считал важным уйти именно в эту минуту. Это был не самый интересный момент. Матадор готовился вонзить бандерильи в быка, и для большинства зрителей это было самым главным. В движении, которым матадор изгибал тело и уклонялся от атаки быка, была какая-то птичья грация, и это резкое движение, думала Беверли, было красивым, особенно красивым благодаря ярко-зеленому костюму, тесному, как вторая кожа. Но Питер взял ее под руку и сказал: "Vamonos". Идем. Единственное испанское слово, которое он знал.
- Но почему? - спросила она позднее, когда они сели выпить росадо в тенистом кафе.
- Это спорт педиков. Для американцев это так. Извини, но я не могу благоговеть и восторгаться так называемым искусством боя быков. Я сыт по горло видом быков и мужчин, которые убивают их какой-то палкой, торчащей из штанов. Скучно смотреть на тупых быков и верить, что у них есть яйца, дорогая. Я предпочитаю реальные вещи, а их в Испании нет, давно уже нет. Вся страна выпала из жизни мира, заснула во мраке. Ничего живого.
Застенчивые люди живут в горечи и унынии, решила Беверли, когда они молча возвращались в отель вездесущей компании "Карлтон", где открылась новая страница их постельной жизни. Питер возбуждал ее с самого начала. В Кембридже они занимались любовью на верхних этажах Бек Холла, и однажды он попытался задушить ее ремнем. Нет, не по-настоящему, лишь понарошку. Это было извращением, своего рода заявкой с его стороны. Беверли не восприняла ее буквально, потому что знала, что он не хотел этого по-настоящему, но все-таки это слегка обескуражило, потому что ее реакция на эту игру в удушение устанавливала очень многие важные вещи в их жизни. Она действовала слегка испуганно, слегка презрительно, слегка возбужденно. Питер хотел управлять ею, и в столь напряженный момент Беверли косвенно дала понять ему, что он может делать это сколь угодно долго. "Я люблю тебя", - сказал он тогда впервые. Пока Беверли не смогла полностью оценить природу его фантазий, она им сочувствовала и сдавалась. Питер был ее первым и последним любовником. В нем было нечто особенное, поэтому ей и в голову не приходило поменять его на другого мужчину. Ей нравился его облик. Худощавый и жилистый, в отличие от Беверли (у той была большая грудь с огромными розовыми сосками, широкие бедра). У нее было нечто, что Питер почему-то называл "кубинским".
Сначала Беверли ощущала, что немного крупновата для Питера, слишком тяжела для него. Может, она его нечаянно задавит во сне? Но он рассеял ее сомнения на этот счет.
- Все мы склонны преувеличивать наши физические особенности, - сказал Питер. - И это отражает наше желание найти недостающее в противоположном поле.
Беверли после этого стало легче, она чаще ходила по комнате обнаженной, не извиняясь за свою полноту. Питер любил смотреть на нее. Взгляд у него становился напряженным. Ей было интересно знать, что он думает, но не спрашивала, не уверенная в его ответе. Питер тискал ее соски так, что иногда она думала, что они лопнут, так они распухали. Он не мог оторвать от них рук, рта, он хотел, чтобы и она их трогала. В отеле "Карлтон" в Аликанте ее руки были под его руками, было так жарко, что Беверли могла утонуть в собственном поту. Тело ее стало невесомым и в то же время разбухшим. Жара стояла невероятная. Она слышала свои собственные плачущие звуки.
Наконец Питер был в ней, он подсунул под нее подушку, а с улицы доносилось печальное бренчание гитары. Беверли лежала на кровати в томной позе с небрежно раскинутыми ногами, как любил Питер, хотя ей это не очень подходило, поскольку клитор у нее был расположен необычайно высоко (он первое время вообще не мог его найти). А когда она так лежала, пусть и на подушке, то не могла возбудиться, но ее возбуждала мысль о том, как она волнует Питера. Однажды, когда он завелся, Беверли подняла ноги, потому что он уже вошел в нее. Его это не огорчило, а ей очень помогло. Важно было как можно выше поднять ноги. Нужно больше подушек. Они целый день умирали на пуховой горе с ногами, упершимися в уродливую люстру.
Когда у Беверли начинался оргазм, она бы убила любого, кто решился бы ей помешать. Когда-нибудь она станет старушкой (разве это возможно? разве она постареет, ведь она такая крепкая?) и тогда вспомнит любопытное чувство за несколько секунд до оргазма, чувство очень мощное и в то же время Такое хрупкое, такое тонкое, сопровождаемое привкусом во рту (подобным привкусу во время месячных); она не могла описать его, это чувство, не могла описать его словами, разве что цветом: чередующиеся красные и голубые молнии, сотрясающие все тело, пока они не завершаются изнемогающим сдавленным криком.
Чаще всего Беверли была сверху. Для них эта позиция была лучше, потому что дружок у Питера был не очень большим. Он входил плотнее, лучше, если она была сверху. Сначала Беверли не знала, как двигаться, и это слегка смущало ее, особенно когда она ловила его взгляд. Питер, выпучив глаза, смотрел на ее неуклюжие движения и задавал ей ритм, которому она с благодарностью следовала. Вскоре Беверли начала понимать, как ей действовать, и ее чрезвычайно возбуждала роль псевдоагрессора (а может, и настоящего?), когда Питер лежал под ней, желанный и любимый заговорщик, а она обнимала его гибкое, юное, мальчишеское тело. У мужчин тоже есть соски, с каким-то удивлением обнаружила она. Они волнуют. Щипок. Ему понравилось. Щип-щип.
В сексуальном отношении они росли вместе, так что через восемь лет брака и рождения двух детей наконец-то достигли начального класса. Был в их занятиях любовью какой-то детский привкус молока и пирожных, который Беверли ощущала, но не умела объяснить, но он забавлял ее. Очень часто у Питера пропадала эрекция в самый разгар событий, и тогда у нее возникало ощущение одиночества, смутное желание убить его или себя, но она изо всех сил старалась ничего не делать, чтобы не нервировать его еще больше. Чем чаще он терял эрекцию (они в это время бесцельно катались по северному побережью Лонг-Айленда), тем более изобретательным становился в отношении того, что они могли и должны делать. Питер так и не освободился от мечтаний об удушении, иногда хотел, чтобы она душила его цветными чулками.
- Розовыми?
- Нет, ангел мой, голубыми.
Она выполняла просьбу, но скучала при этом.