– Ишь херачат!.. – то ли с негодованием, то ли с восхищением воскликнул старик. – Храпят, как у себя дома. Как у жены под боком. Понаехали, пьяницы… "Бурхан, Бурхан…" Бурхан вам что, мамка? Кончай, тебе говорят!!!
Неожиданно воцарилась почти полная тишина, и я уж было задремал, как вдруг Бурхан разразился новой странной тирадой:
– На хер мне этот ваш Ельцин! И этот… Салават Юлаев! Главное – будь человеком! Я так говорю? Живи своими мозгами. Понял-нет? Храпишь тут… Чё "Бурхан"? У Бурхана все лады. Бурхан никого не убивал, и золото мне ваше не нужно! Все, больше ничего не скажу!
Это "никого не убивал" заставило меня насторожиться: не причастны ли эти двое к убийству пластовского мужика?
Я знал, что наутро Бурхан, такой грозный ночью, будет лебезить и заискивать перед гостями (в расчете, что его опохмелят):
– Андрюша, ты что-то выпивать начал… Прежде, помнится, не пил.
Или, бросив свой пост на кухне, ускачет на коне в Березовку:
– Мать вашу! Грей тут чай, чашки за всеми мой!.. Понаедут дармоеды!.. вражьи души! Пошли все!..
То же самое хотелось бы выкрикнуть и мне, но сдерживало проклятое воспитание. А может, трусость?… Нет, пора сказать свое слово!
Перед закатом со стороны карьера появились оба – Андрей и Иван. Я только что закончил колоть дрова и теперь неторопливо прохаживался перед домом, словно на вечерней прогулке. Когда старатели поравнялись со мной, я положил руку Андрею на плечо и силой его остановил.
– В чем дело? – вынул тот изо рта мундштук с догоревшей сигаретой.
– Ты долго собираешься тут околачиваться?
– А тебе что за печаль?
– Мне это не нравится.
С минуту мы смотрели друг другу в глаза. Иван тем временем предусмотрительно обошел меня и занял позицию с тыла.
– Я к Радику приехал, – произнес наконец Андрей.
– Тут не один Радик. И здесь не гостиница, где тебя будут кормить и обслуживать. Радик, я уверен, так же считает, но стесняется сказать тебе прямо.
– А ты говоришь? – вплотную подступил тот.
– Да, а я говорю тебе это в глаза. И твоему дружку заодно, – обернулся я к Ивану.
Предполагаю, что они оба видели, как по утрам я колочу врытое в землю бревно. К тому же я старался держаться как можно тверже. И это мне, похоже, удалось. В тот же вечер оба старателя, злобно ворча, завели свой мотоцикл и укатили.
Какое-то время я пытался понять, что же меня так раздражало в этих двоих (особенно в Андрее). Возможно, я испытывал ревность к еще не добытому золоту. Затем, меня и вправду злило их нахлебничество. Но, скорее всего, двигало мной другое. И в этом другом, наверное, кроется причина моей острой неприязни к Андрею, а именно – то, что он… нет, не лицом, не сложением, не речью, а скорее повадками, этой своей самоуверенной медлительностью – вызывал у меня в памяти Армена… того, что украл у меня Аню.
Признаться, я опасался, что Радик не одобрит мое самовольство, обидится, что я выпроводил его гостей. Однако опасения не подтвердились.
– Правильно, – согласился хозяин. – Давно надоели уже. Сами если не понимают… Вон Андреич, когда приезжает, всегда привозит – хлеба свежего, сахару, курева, тушенки. "Что-нибудь еще надо?" – каждый раз спросит.
Глава 26. АНДРЕИЧ
У меня Андреич тоже вызывает душевное расположение. Это невысокий, чуть полноватый, но крепкий мужчина, всегда гладко выбритый, с маленьким носиком и ртом и живыми веселыми глазами. Он приезжает к Радику как к старому знакомому – приезжает на своем "Жигуле", в новеньком камуфляжном костюме, с новеньким ружьецом-двустволкой – якобы поохотиться на уток. Я говорю "якобы", потому что при мне они не застрелили ни одной птицы. Хотя в другие дни, отправляясь на охоту в одиночку, Радик приносит то зайца, то двух-трех уток, то куропатку. Это, а также щедрые подношения Андреича (мешок сахара, десяток блоков сигарет и тому подобное) навели меня на мысль: не через Андреича ли Радик сбывает добытое золотишко?
В первый же день знакомства я почувствовал, что Андреич, при всем своем внешнем благодушии, не так уж прост.
При Андреиче, как я заметил, хозяева почему-то упорно избегают разговоров о золоте. Говорят в основном об охоте.
Вообще, охота составляет, похоже, основное развлечение мужской части населения здешних поселков. В день открытия сезона, например, стрельба стояла такая, как если бы начались военные учения. Одна за другой колоннами шли по дорогам (а то и прямо по целине, по лугам) легковые автомобили, набитые людьми в такой же, как у Андреича, камуфляжной форме. В камышах водоемов можно было заметить крадущиеся с ружьем наперевес фигурки (из-за этого в маршрутах мы старались обходить стороной озера, чтобы не получить ненароком порцию дроби).
– Последнюю живность выбивают, – сокрушается Радик, печально кивая головой. – Что обидно: много птицы пропадает впустую. Собьют утку и не находят в камышах. Собаку мало кто держит. Больше половины пропадает точно.
– А сам? – усмехается Андреич. – За своих сбитых не обидно?
– Обидно, верно, – соглашается Радик. – Есть такое дело.
Действительно, он сам не раз возвращался с охоты, уже по темну, весь в колючках, в камышовом пухе, мокрый, угрюмый.
– Двух сбил, – неохотно отвечал на наши расспросы, – чирка и кряковую. Все облазил, не нашел…
Как-то он принес кулика (видимо, чтобы не возвращаться совсем уж с пустыми руками). Смотрю я на того: лежит на столе во дворе махонькая птаха – тоненький длинный клюв, тоненькие черные, какие-то жалкие, сложенные вместе лапки, закрытое серое веко, кровавое пятнышко на грудке… И мы, семь-восемь здоровенных мужиков, будем его поедать…
– Раньше дичи-то было-о-о! – вспоминает Бурхан, замерев у печи с половником. – Тетерева летали – у-у-у! – выставив вперед небритый подбородок, он закатывает глаза к густо облепленному мухами потолку. – Неба не видно – такие стаи! Токовать начнут – гул стоит. А теперь… – он скривил, сморщил лицо, – охотников больше. Копчики эти развелись, лисы – молодняк губят, съедают подчистую. Раньше пацаны каждую весну, бывало, идут в лес – гнезда ворон этих, сорок разоряют. Ястребов этих – копчиков – мало было… Да-а-а, не стало дичи. Леса свели карьерами. Всем золото надо. А что оно, золото это? Его не съешь!..
– Значит, Радик, подъем завтра в шесть, – как бы невзначай прерывает разошедшегося старика Андреич.
Обратив внимание на странную особенность гостя – избегать разговоров о золоте, я стал осторожно приглядываться к этому улыбчивому добродушному здоровячку. Я заметил, например, что Радик и Андреич понимают друг друга без слов. Стоит Андреичу повести глазами в сторону двери и выйти, как Радик, выждав минуту, выходит следом за ним. Не ускользнуло от моего внимания и то, что Радик как будто веселеет, расслабляется, становится разговорчивее после отъезда радушного гостя.
Бурхан – тот вообще отзывается об Андреиче шепотом:
– Сердитый сегодня. Радик ему что ли чем не угодил? – (Хотя гость весь день казался веселым).
Направляясь однажды в маршрут, я заметил белые "Жигули" Андреича среди домов соседнего хутора, где часто останавливается Раис. Это мне также показалось подозрительным.
Постепенно я пришел к заключению, что Андреич – фигура темная, загадочная, а возможно, и опасная.
Впрочем, лично мне опасаться нечего. Самое дорогое у меня уже отобрали…
Глава 27. ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА
После свидания на набережной мы с Аней встретились еще раз (договорились, что она отдаст мне некоторые общие фотографии). К тому времени я снял недорого обшарпанную комнатенку на Васильевском.
Мы сидели вдвоем в кафе, пили "Мартини" с лимоном (вкусы у нее тоже изменились).
– Из общежития меня выселили, – сообщила Аня как будто даже радостно, – я ведь не аспирант. Комендантша забрала сначала холодильник и всю мебель, а потом и ключи от комнаты. Из института меня тоже хотят отчислить, но я так просто не сдамся. Я теперь сильная. Меня ничто сейчас не испугает.
"Все рушится, – уныло думал я. – С какими усилиями я добивался этой комнаты, приличной мебели!.. Так и хочется сказать: "все, что нажито непосильным трудом…"".
Глаза ее все так же сияли, но улавливалась в них какая-то усталость (или мне всего лишь хотелось, чтобы так было?). И тогда, сломив свою гордыню, я предложил осипшим голосом:
– Хочешь, я заберу тебя у него?
Она хмыкнула, покачала головой и ответила как-то непонятно:
– Если ты это сделаешь, то сам потом будешь жалеть.
– Почему?!
– Потому что я уже не та.
– Мне ты кажешься еще привлекательнее.
Она улыбнулась, достала из сумочки пачку сигарет, закурила.
Я поморщился, но смолчал.
– Скажу честно: мне иногда так тебя хочется!.. – признался я. – Вспоминаю наши ночи и едва не схожу с ума.
– Я тоже иногда их вспоминаю, и мне они представляются не жизнью, а каким-то сном – хорошим или плохим, но сном. И не смотри на меня так! Все у меня хорошо. Я столько всего испытала! Как будто прожила за эти дни несколько жизней. И за это я благодарна ему…
Я стиснул челюсти и долго сидел молча. Она курила, и это все сильнее раздражало меня.
– Знаешь, – проговорила она негромко, – даже если он бросит меня, я не пропаду. Теперь уже не пропаду!
– Что ж, отрадно. Ты действительно заметно повзрослела.
– Я должна тебе сказать: ты много мне дал, Федя. Без тебя я не смогла бы стать теперешней.
– Не было бы счастья, да несчастье помогло, – иронично продекламировал я.
– Нет, ты не несчастье, и ты навсегда останешься для меня близким человеком.
И тут мой эгоизм и тоска окончательно взяли верх:
– Сомневаюсь, – проговорил я едко. – Наши пути разошлись. У тебя теперь своя жизнь, а у меня своя. У меня тоже что-нибудь обязательно произойдет, встречу кого-нибудь… – я осекся, почувствовав, что повторяюсь.
– …полюбишь, – договорила она за меня. – Да, все правильно, скорее всего, так и будет. Значит, так и должно быть. Я желаю тебе поскорее кого-нибудь встретить.
Мне вдруг захотелось размахнуться и залепить ей пощечину. Или вывернуть пальцы – те, что держали сигарету. И чтобы сдержаться, я, сопя, отвернулся к окну.
– Давай прощаться, – она потянулась рукой к моей щеке.
Я как бы попытался уклониться и как бы не успел.
– Что это у тебя? – придержал я ее руку, заметив на локтевом сгибе лиловое пятнышко с синеватой оторочкой. – Ты что… колешься?! – мой голос подпрыгнул. Я испугался и в то же время, как это ни подло, испытал нечто похожее на радость. Ведь тогда все становится объяснимым – ее окрылённость, эйфория. Все это не от любви к другому, а от наркотического угара. А я и уши развесил: "новая жизнь, свобода"… Ее спасать нужно!
Аня взглянула на меня с сожалением:
– Слушай, ты совсем потерял голову. Не хотелось бы тебе говорить, но раз уж ты так за меня переживаешь, скажу: я сдавала кровь, чтобы на эти деньги купить ему к дню рождения подарок.
– У тебя нет денег?
– Дело не в деньгах вовсе, просто мне так захотелось.
– Аня, да он никогда в жизни этого не оценит! Тем более что ему твои подарки…
– А мне и не надо, чтобы кто-то оценивал. Я сделала это для себя. Это же так символично – заплатить своей кровью за подарок.
– Ты тоже потеряла голову, это точно. При твоей комплекции тебе вообще нельзя сдавать кровь. Это глупость, блажь!
– Мне тебя жаль, – она резко встала из-за столика и не оборачиваясь направилась к выходу.
Я догнал ее на улице, схватил за руку:
– Постой. Последний вопрос. Танюша мне говорила, что у тебя сейчас не один Армен. Ты что, полюбила распутство?
– Слушай, не надо меня воспитывать, – она посмотрела на меня с презрительной гримасой. – Прошу тебя. Ты два года меня воспитывал, я сыта этим по горло. Теперь я сама отвечаю за себя. И не надо на меня так дико смотреть. Ты всегда говорил о свободе, убеждал. Теперь я сама хочу ее – свободу. И много личного счастья.
– "Действия, совершенные в интересах личного счастья, далеки от нравственности", Кант, – холодно процитировал я (всего месяц назад я сдавал кандминимум по философии).
– С каких это пор ты стал таким высоконравственным?
– С тех пор, как мы поменялись ролями.
– Желаю тебе большой любви, – она тормознула легковушку, махнула мне небрежно и укатила – в новую вольную жизнь, в свободную любовь, в беспредельную свободу, о которой я сам всегда мечтал, которую воспевал, но которой оказался чужд.
Слишком много выпало за последние дни на мою долю потрясений, но эта встреча отняла у меня остатки душевных сил.
Выходит, Татьяна права: то, что Аня бросила меня – полбеды, беда в том, что я, возможно, и вправду сломал ей жизнь. Мои двухлетние проповеди дали всходы… Что теперь можно исправить? Ничего… Я не волен что-либо изменить. Это как если бы я долго раскачивал тяжелую вагонетку, и наконец она сдвинулась и покатила под уклон. Сперва медленно, так что ее еще можно притормозить, сунуть что-нибудь под колесо, но затем все быстрее и быстрее, и вот уже разогналась так, что ее не остановить, даже если самому броситься под колеса.
У меня нет доступа к ее душе – той душе, которую раньше она легко отдавала мне – "Возьми!", – а я отмахивался.
Глава 28. СТАЛКЕР
Повезло: Радик наконец-то взял меня с собой. Я не напрашивался, даже не намекал об этом своем желании, но оно, видимо, прочитывалось в моих глазах, когда речь заходила о карьерах.
И вот мы в карьере вдвоем. Радик шагает впереди, в потертом своем рабочем костюме, коротких сапогах. Я вижу его стриженый, похожий на мальчишеский, затылок. Любопытно, что у них с Тагиром затылки почти одинаковые: черная жесткая щетина образует спираль; у одного она закручивается по часовой, а у другого против часовой стрелки, как антициклон и циклон.
– Радик, откуда у тебя этот шрам? – спрашиваю я про рубец, белеющий у него ниже уха.
– Да так… было дело, – нехотя отзывается он. – В драке зацепили.
Наверное, то была не просто драка, а борьба за участки в карьерах, предполагаю я.
Мой проводник легко, привычно прыгает с камня на камень, обходит глинистые вязкие ямины дна котлованов. Вид у него праздный, однако глаза профессионально шныряют по сторонам. Там мимоходом поковырял железной скобой в щели скального выступа, тут выгреб из ложбинки глину и бросил на шершавую щеку мраморной глыбы:
– Пусть дождичком размывает. Глина уйдет, а золото все, сколько есть, останется, – поясняет мне.
Проходим мимо ржавой, переломленной посредине трубы. Радик сует в нее голову.
– В таких трубах, бывает, кое-что остается, – слышу его гулкий потусторонний голос. – Особенно на стыках, где манжета наварена или где латка. В щелях, в общем… – добавляет он, высунувшись.
Я тоже заглядываю в какую-то трубу.
– Нет, в этой не будет, – улыбается знаток. – По ней воду подавали. Надо смотреть в трубах пульпопровода, они пошире и стенки толще.
Метров через сто он снова притормаживает.
– Вот тут надо шурф копать, – ковыряет он сапогом песок у края небольшой оплывшей котловины. – Тут как раз головка прибора была. Часть золота уходила – не все брали, торопились. Вообще непонятно, какая штука, – взглядывает он на меня озадаченно. – Работаем… Как только металл попер, так все останавливают – и прибор на новое место. Я так думаю: кто-то себе на потом припас оставлял.
– Похоже, – соглашаюсь я.
Попутно Радик поведал мне о технологии добычи.
Подробности золотодобычи
Артели на Кочкарской площади работали до 1992 года. Карьеры вскрывались в основном бульдозерами. Золотоносную породу сгребали с ближайшей площади и, навалив гору, толкали уже с этой горы в воронку промприбора или гнали в него же по пульпопроводу. Там она просеивалась через грохота с различной величиной ячеек, затем вместе с водой поступала на колоду, где были положены резиновые коврики, в ячейках которых золото и оседало. А чтобы удержать тонкое пылевидное золото, на коврик лили ртуть. Драгоценный металл растворялся в ней, после чего ртуть выпаривали.
– Много ртути ушло, – покачивает головой Радик. – Тут везде ртуть. В озерах рыба мелкая – не растет из-за ртути. – (Это собственная гипотеза Радика, наукой пока что не подтвержденная). – Золота тоже много ушло. Бывает, колоду забутурит глиной или свинцом забьет, где свинцовая руда попадает – и золото все мимо.
И тем не менее, в последние годы существования артелей в них брали по сто – сто пятьдесят килограммов за сезон. Это не так уж мало. И золото здесь, как уверяет Радик, высшей пробы, червонное. (Я потом специально смотрел в отчетах и убедился, что он прав.)
– Вот тут, – Радик любовно провел ладонью по гладкому волнистому ложу извилистой промоины в светло-сером теле мраморного останцб. – Тут мы с Тагиром за день добыли граммов пятьдесят. Ничего так.
"Пятьдесят граммов!" – мысленно ужаснулся я. Пятьдесят граммов даже на тонну грунта – это ураганное содержание, редко встречающееся даже на богатейших месторождениях (три-пять граммов на тонну в россыпях – уже хорошо). А тут – пятьдесят! Да и не на тонну же.
– Дождь целый день шпарил, – продолжал рассказывать Радик. – Тут ручей образовался, да. Мы прямо в нем разложили коврик и только успевали кидать на него. И еще что хорошо: в дождь тут никто не шляется, можно спокойно заниматься делом.
Я огляделся внимательнее. Мы находились неподалеку от того места, где я добыл первое свое золото…
– Кто-то здесь был до нас, – заметил Радик недовольно, осматривая столбообразные, с волнистой, дырчатой поверхностью громады мраморов. – Кто-то работал, – поддел он носком сапога рваный полиэтиленовый пакет с остатками песка.
Действительно, в борту карьера все было расковыряно, камни выворочены и отброшены в сторону, образуя беспорядочную кучу, а под скальным уступом зияла нора. Радик оглядел ее деловито, поковырял лопатой спрессованные слои глины, песка, гальки и валунов.
– Кто ж тут мог работать? – задал я вопрос, в то время как мой наставник, едва ли не прильнув щекой к шероховатой поверхности камня, внимательно изучал полость. – Кто-нибудь из здешних?
– Нет, приезжают отовсюду. И не боятся, в открытую моют. Хороший грунт, – пробормотал он про себя, растирая в пальцах грубый серый песок. Поскоблил перочинным ножиком рифленую поверхность мраморного массива. Что-то выковырял:
– Он!
– Кто? – присел я на корточки рядом.
– Самородок. Маленький, грамма на полтора. Но должны быть и поболе.
– Возьмем пробу? – развернул я предусмотрительно прихваченный с собой рудный мешок.
Мешок набили под завязку, и я спрятал его наверху, в гуще молодых сосенок.
Радик тем временем, присев на четвереньки, отвалил несколько камней от подножия скального уступа и из неожиданно открывшейся там второй полости извлек какой-то темный странный предмет.
– Неплохо сработано, – покачал он головой, разложив эту конструкцию, точно книгу, отчего она значительно удлинилась, и получилось нечто вроде уменьшенной детской горки с бортиками и множеством поперечных реек. – Таким много можно перемыть.
Между тем солнце поднялось выше и проникло в глубь каменного лабиринта, отчего впадины и норы в телах мраморов проявились резче.