Она сохранила Танцовщицу, должно быть, любуясь ею. И Харшал разделял выбор Пустоши: женщина была прекрасна. Она застыла в немыслимой, но все же естественной позе, которую не сумела повторить ни одно из сотворенных Харшалом подобий.
Некогда он часы провел, разглядывая Танцовщицу. Пальчики, скрытые атласными башмачками, но проступающие столь явно, что каждый, кто смотрел на нее, ощущал ее боль.
В Хаоте ценили умение выдерживать боль.
…арка стопы. И натянутые струны мышц голени. Бедро совершенной формы, прикрытое полупрозрачной материей. Ее наряд столь же странен, как сама она. Вторая нога поднята и отведена назад. Расправлены плечи… каждая мышца стонет от напряжения, и в то же время женщина парит над землей, над собственной мукой, тень которой в глазах.
Это ли не совершенство?
Харшал рад, что увидел именно ее…
…и слышал музыку.
Нет, музыка все только портила! Харшал не предполагал, что древний инструмент способен издавать столь омерзительные звуки. Свист?
Пальцы музыканта коснулись-таки клавиш, и те рассыпались, и сами пальцы, инструмент, стена, дом… последней исчезла белая роза, веками остававшаяся в волосах Танцовщицы. Все, кроме свиста.
И Харшал понял, что свист существует сам по себе, отдельно от видения. Он открыл глаза, убедившись, что находится в собственном шатре, лежит на боку, неудобно подвернув руку, которая затекла и теперь ныла. Малая плата за отдых, хотя застой жидкости в патрубках может быть опасен.
Харшал перевалился на спину и пошевелил пальцами. Слушались.
Проклятый мир же врывался сквозь завесу все тем же мерзким свистом. Если это вожак разошелся, Харшал его стае скормит. Живьем.
В голове царила блаженная пустота, которая в любом ином случае даровала бы искомый покой и несколько часов отвлеченных размышлений. Порой в такие минуты возникали удивительной красоты идеи.
Но свист мешал.
Поднявшись не без труда, Харшал вдохнул сухой воздух, который, ко всему, мерзко вонял, и скривился. Сутки. Если за сутки ничего не изменится, он возьмется за самку, просто чтобы хоть чем-то занять себя.
А эти сутки потратит на свистуна.
Перед входом в шатер, устроившись на трупе лошади, сидел протектор. Он был молод и, следовательно, опасен. И Харшал мысленно проклял свое невезение.
Отступить?
Поздно.
Протектор видит его, пусть бы и делает вид, что увлечен игрой на этом варварского вида инструменте, состоящем из полых трубочек разной длины. Вожак карто держится рядом.
…три, не два, а три протектора… но один – еще в стадии взросления… и энергетический заряд его крайне низок…
…сеть справится.
– А вы умеете играть? – Протектор вытер инструмент о штанину и протянул карто.
– На чем?
Дикарь, истинный дикарь. Длинные волосы заплетены в косы, украшены какими-то побрякушками, любовь к которым характерна для отсталых племен. О том же говорят связки бус, браслеты и полное небрежение к внешнему виду. Он даже сапог не надел!
– На чем-нибудь.
Если верить мудрейшему Кхчаари, воспоминания которого о Первой войне были признаны неверными, молодые протекторы не вполне разумны, но компенсируют этот недостаток чудовищной силой. В прямую схватку ввязываться нельзя. Действовать надо осторожно, мягко, не повторяя ошибок предыдущего эмиссара.
– К сожалению, единственный мой талант – это трансформация. Однако я способен создать того, кто умеет играть.
– На чем? – Протектор склонил голову.
– На чем угодно.
– Нет, так неинтересно, чтобы кто-то другой. Вот если сам… правда, у меня слух напрочь отсутствует. Мне вас разбудить надо было. Вообще странно, на вас тут напали, а вы спите…
Только сейчас Харшал понял, чем воняет – паленым мясом.
– Люди, – сказал протектор. – Наверное, шли к границе и на вас наткнулись. Решили поживиться. Сейчас война, много всякого сброда…
Шатер сгорел.
И коновязь… и навес для рабов… и его полевая лаборатория… о нет, только не лаборатория! Пусть бы оборудование и не самое ценное, но материалы, образцы, записи…
– Не переживайте. Вы ведь живы. И все восстановите. Этих вот жалко, положили…
…не всех. И если Харшал останется в живых, он позаботится о том, чтобы карто получил по заслугам. Тупые ленивые твари! Как можно было поддаться людям?
– Их было больше. – Протектор вытер инструмент о штаны и протянул вожаку. – Втрое больше. И сначала обстреляли, а потом, подстреленных, и добили. Жалко. Забавные они у вас.
Вожак осторожно подул в трубочку, которая издала премерзкий звук.
Спокойно. Если протектору интересны карто, то Харшал будет говорить о них. И улыбаться. До тех пор, пока это существо не уйдет.
– А чем они питаются? – поинтересовался протектор.
– Мясом.
– Сырым или жареным?
– Любым, но сырое лучше отвечает их потребностям.
Вожак изучал инструмент, переворачивая то одной, то другой стороной. Довольно быстро он сообразил, как именно добиться звучания.
– А выгуливать надо?
– Двигаться они должны, но, в отличие от собак, способны выгуливать себя сами.
Протектор кивнул и, дотянувшись до макушки вожака, погладил. Посмотрел на руку и вытер о штаны.
– Ваш воздух разрушает кожные покровы, – Харшал поспешил дать объяснение, – поэтому приходится использовать бальзамическое масло. Оно же имеет неприятный запах.
– Ага… они сообразительные. Не как люди… и не как собаки. На нарвалов похожи. А мне нравилось с нарвалами разговаривать.
– О чем?
– О море. О чем еще можно разговаривать с нарвалами?
Харшал не представлял, что с животными в принципе можно о чем-то разговаривать. Все-таки прав был мудрейший, говоря о недоразвитости разума молодых протекторов.
– А вы их убиваете. Не в том смысле, что вы лично, но Хаот покупает рога, столько, сколько приносят.
– Нам они нужны.
– И не только они, – кивнул протектор. – Я понимаю. Папа говорил, что ваш мир – паразитирующая субстанция, которая или эволюционирует до симбиотических отношений, или погибнет, когда иссякнут питающие ее миры. У любой экспансии есть предел.
Понял ли он сам, что сказал? Харшал сомневался.
– Сколько у вас питающих сателлитов?
– Семнадцать.
Пока. После Единения будет восемнадцать.
– А сколько из них еще живы?
– Семнадцать.
Правда может быть разной. Все семнадцать миров, привязанные пуповинами энергетических каналов к Хаоту, были живы. Пока. Один почти иссяк и уже начал закукливаться, готовый пополнить собой безразмерность Пустошей. Еще пять находились на пределе.
А десятки, принявшие руку и покровительство Хаота, ждали своей очереди, готовые поделиться силой. Эволюционировать? Хаот достиг вершин эволюции. Миров тысячи. Хаот уникален.
– У вас там, наверное, интересно, – не без печали заметил протектор, накручивая длинную нитку бус на палец. – Я бы хотел посмотреть, но… сами понимаете.
Харшал тоже был бы рад устроить гостю экскурсию, пусть бы и закончилась она в лабораториях Первого Круга, но он и вправду понимал: протектора из мира не выдернуть.
– И хорошо, что я вас встретил. Вряд ли у меня когда-нибудь еще получится поговорить с магом.
Он вздохнул, и песок у ног протектора стал серым. Карто. Шатер. Призрачная Танцовщица, которую так и не удалось повторить. Она вдруг повернулась на кончиках пальцев, и руки-крылья беспомощно опали. Она моргнула. Из глазниц хлынули пески Пустоши…
– Извините, но мне придется вас убить…
Песок не коснулся босых ног протектора. Он поднимался выше и выше, обездвиживая Харшала, выедая его. Пустошь была голодна.
Она отдала свою жизнь и теперь желала платы.
– …мы не можем позволить вам сделать это с нашим миром.
Но одного Харшала недостаточно, чтобы накормить ее.
– Ты… не остановишь.
Вместе со словами из Харшала сыпался песок.
Много песка.
– Я и не буду. Вы сами себя остановите. – Протектор подозвал карто и поднял подбородок, заставляя смотреть себе в глаза.
У него не выйдет.
Карто связаны с создателем и после смерти Харшала…
…Харшал не умрет. Он вернется в тот дом, от которого остались две стены. Ему ведь нравилась Танцовщица, и теперь он вечность сможет любоваться ею.
На сером диване удобно лежать.
– Сырое мясо, значит. – Гарт поскреб палочкой босую пятку. Сапоги, оставленные над кострищем, почти досохли, но Гарт решил, что надевать их не станет. Босиком ему удобней, а людей, ради которых приличия соблюдать надо, поблизости нет.
Он опоздал на час, выбравшись к лагерю, уже когда шатер почти догорел, а оставшиеся в живых твари оттащили мертвецов к старой телеге. Раскладывали аккуратно, по росту, переворачивая на левый бок, видать, для большей компактности. Твари пребывали в расстройстве и возбуждении, причем вызванным отнюдь не гибелью себе подобных. На Гарта они набросились поредевшей стаей, и он просто подавил их. Этого оставил исключительно из интереса, ну и чтобы получить информацию, что оказалось довольно просто.
Нападение. Стрелы. Глиняные горшки с едкой жидкостью, которая, ко всему, воспламенялась. Сети и топоры. Колья. Рогатины. Молоты. Люди действовали сообща, но твари сумели отстоять шатер хозяина.
Правда, Гарту на их хозяина было глубоко плевать.
Он опоздал. На час. А граница совсем рядом, и как ему быть на чужой территории? Возвращаться ни с чем? Отец разозлится и будет всецело прав…
…нехорошо получилось.
Идея пришла в голову сама. Впрочем, в голову Гарта периодически забредали самые разные идеи, и нынешняя была ничуть не более безумной, чем большинство прежних.
Переступив через тело мага – странные у него воспоминания, но Гарт с ними позже разберется, – он заглянул в шатер. На белом ковре остались пепельные следы… но хозяину уже все равно.
Шкатулка с письменными принадлежностями стояла на видном месте, и Гарт на секунду задумался, пытаясь понять, как именно обратиться к человеку, которого он в жизни не видел.
Вежливо!
Милая леди,
наши с Вами пути разминулись, вследствие чего я ныне пребываю в глубочайшем огорчении. И не смея последовать за Вами исключительно ввиду обстоятельств непреодолимой силы, я отправляю вам того, кто будет рад стать Вашим защитником.
Пусть вид его непригляден и, возможно, внушит Вам некоторое отвращение, но, уверяю, его намерения чисты, а душевные порывы искренни…
Это Гарт проконтролирует, хотя относительно наличия души у карто имелись некоторые сомнения.
…он обеспечит Вашу безопасность, а также препроводит Вас к месту встречи с Вашим супругом.
Гарт сунул кончик пера в ноздрю, пытаясь простимулировать работу мысли.
…который пребывает в добром здравии…
Физически, во всяком случае, тот был здоров, так что Гарт почти и не соврал. Надо было написать еще что-нибудь, душевное. Мама уверяла, что письма должны приносить радость.
…и надежде, что вынужденная Ваша разлука не продлится долго.
Припадаю к Вашей ручке,
Гарт.
P.S. Питается он мясом, лучше, если сырым. Думаю, что при наличии приказа сам его добудет.
Письмо он перечитал и пришел к выводу, что в принципе суть передана верно и вполне себе вежливо. Сложив бумагу, Гарт вручил ее существу, порадовавшись, что не убил его с остальными.
– Это – хозяйка. Новая. – Он транслировал образ, который вызывал у твари несомненный эмоциональный отклик. – Найди. Защищай. И приведи…
…он попытался как можно точнее воссоздать местность.
– Понял?
Существо кивнуло.
– Ну, тогда иди, что ли…
Надо было еще парочку оставить. Маме подарил бы… хотя мама вряд ли такому подарку обрадовалась бы.
И Гарт занялся делом куда как увлекательным: в шатре мага было множество прелюбопытных вещей. Например, престранного вида штуковина: куб из позолоченных трубочек, тонкой проволоки, стеклышек и черных неровно ограненных камней.
Гарт ткнул в камень пальцем.
Горячий. И вспыхнул неровным алым цветом, впрочем, весьма скоро вернулся к исходному состоянию.
Папа опять прав оказался: прорыв будет. Здесь. И скоро. Гарт надеялся, что успеет донести маяк до точки.
Все-таки безумные планы – это, кажется, наследственное…
Глава 12
ПЕРЕКРЕСТЬЯ
Из двух зол чаще выбирают то, которое привычнее.
…резюме доклада Статистической палаты
Когда конь пошел тряской рысью, Меррон все-таки вырвало. Но, как ни странно, стало легче. Настолько, насколько это вообще возможно. Нет, голова еще гудела, перед глазами плясали красные пятна, из носа текло, а лука седла при каждом шаге лошади впивалась в бок. И руки, за спину вывернутые, успели онеметь. Впрочем, несмотря на онемение, Меррон чувствовала веревки.
Но вот лошадь остановилась, и Меррон сбросили на землю. К счастью, земля была довольно мягкой, с толстой шубой прошлогодней листвы и влажноватой моховой подушкой. Меррон испытала огромное желание в листву закопаться, но порыв остановила – вытащат.
– Вставай, красавец… ну или красавица, но все равно вставай, – раздался такой до омерзения знакомый голос. Просьбу подкрепили пинком, и Меррон подумала, что как-то слишком уж часто ее пинают. И за что, спрашивается?
Но подняться она поднялась.
Ноги не держат, а падать мордой в грязь жуть до чего неохота.
Рассвело почти… сквозь переплетение ветвей небо видно, синее, чистое. Солнце зябко кутается в шаль из облаков, которые наверняка к полудню рассеются. Будет жарко и душно. Разве что лес защитит… обыкновенный такой лес. Дубы и сосны с красноватой корой, в трещинах которой проблескивают смоляные слезы. Длинные хлысты лещины кренятся под собственной тяжестью. Раскинулись метелки волчеягодника… и ручеек имеется, пробивается сквозь жирную землю, скользит по черным гнилым листьям.
– Любуешься? – поинтересовался Терлак, расседлывая лошадку.
А крепко ей досталось, в мыле вся, дышит-задыхается, если ляжет, то и не встанет. Ей бы остыть дать да растереть хорошенько. Терлак же, бестолочь, трензеля отстегнул, повод на ветку бросил и все…
– Знаешь, а я всегда думал, что в жизни есть справедливость…
…есть, только какая-то она несправедливая.
– …и все, что ни делается, оно к лучшему. – Терлак пристроил седло меж корнями, а потник аккуратно разостлал на земле. Сам сел, скрестивши ноги, молот свой рядышком положил и смотрит, рассматривает даже.
Было бы чего рассматривать… грязная. В крови какой-то, в полугнилых листьях. И наряд еще этот дурацкий…
– А я вот все гадал, откуда в тебе эта бабскость… не подумай, что в упрек, я – человек широких взглядов…
…в центре поляны – черное кострище. Две рогатины вбиты в землю, и на длинной подкопченной палке котелок висит, старый, заросший грязью. Недалеко хвороста вязанки, дрова, тюки какие-то…
По самому краю земля разрыта, трава истоптана.
Стоянка, значит.
– Гадаешь, как я на тебя вышел? – Терлак хлопнул по бедрам, звук получился звонкий, хлесткий. – А никак! Нужен ты мне был… или нужна?
– В-ф… – били по темечку, а ноет челюсть, все у нее, как не у людей, – в разбойников играешь?
– Ага, – радостно подтвердил Терлак. – Скучно там стало! Вот не поверишь, как ты ушла, так сразу и заскучал! Места себе найти не мог, думал, чем же это я старого друга обидел? Я ведь к нему со всей душой, а он взял и сбежал.
– Ис-звини.
– Вот скажи, – Терлак подпер подбородок кулаком, – разве отказал я тебе хоть раз? Чем мог, помогал… закон порой нарушая…
И послал тех четверых, которые препроводили бы Меррон в тихий подвал с толстыми стенами. А оттуда – или за город, или в больничку, чтобы к следующему "разговору" в сознание привели.
– Все ждал, когда ж ты до беседы снизойдешь, нос воротить перестанешь. Болит?
Нос болел. И губы тоже. Челюсть. Шея. Живот. И руки…
– Удача – птица переменчивая… сегодня тебе, а завтра мне.
Слабая надежда.
– Убьешь? – Меррон знала ответ и, устав стоять, опустилась на землю, хотелось изящно, но получилось – мешком, и не удержалась, завалилась набок, и, конечно, под ворохом листьев обнаружилась коряжина, кожу на плече пропоровшая.
Какая тут удача… у Меррон ее отродясь не было.
– Убью, – согласился Терлак. Он не пошевелился: помогать не станет, но и от пинков воздержится. – Потом. Ты ж не торопишься?
– Нет.
– И я нет…
А вот это он зря. Меррон подозревала, что любезного Харшала нападение на его лагерь расстроит.
– Мы сначала поговорим…
– О чем?
– О том интересном месте, из которого я тебя прибрал. Не люблю, знаешь ли, странностей. А тут уж странно донельзя вышло. Был хуторок, и не стало хуторка. Куда домишко подевался? С двором, что характерно, с телегами… откуда шатры взялись? И эти… недолюдки.
Вот, значит, как вышло: хутор на нож поднять решили. Небось думали, что будет чем поживиться, если приграничный. Или просто веселья захотелось, а напоролись на мага. И тут другое странно – что Терлаку уйти позволили.
Вовремя сообразил, что не по силам кусок хватанул? Чутье у Терлака всегда было хорошим.
– Думаешь, не вернутся? – спросил он, вытаскивая из голенища нож. Клинок был коротким и узким, острым с виду.
– Это смотря кого ты ждешь…
Терлак медленно встал на колени, потом опустился на четвереньки, перенося вес тела на левую руку, правую же, с зажатым клинком, вытянул.
– Веселишься?
Куда уж веселей. С него же станется ударить просто, чтобы кровь пустить.
– Боюсь, – честно созналась Меррон, отодвигаясь от клинка.
Терлаку заложники не нужны. И на Дара ему плевать. Убьет убийства ради.
– Правильно. Люди должны бояться. Страх, он дает возможность острее ощутить вкус жизни. Вот ты не боялась и жила себе как жилось… не шевелись, а то хуже будет.
Он дотянулся-таки острием до кончика носа, коснулся, позволяя ощутить холод железа.
– А ты знаешь, что женщинам мужскую одежду носить – это позор?
Лезвие плавно двинулось по щеке, очерчивая полукруг.
Замереть. Не дышать даже.
– Женщина должна знать свое место… быть покорной… послушной…
Вкус железа на губах. И клинок с неприятным звуком царапает зубы.
– Знаешь, там, в Краухольде, меня обвинили в излишней жестокости. А разве я жесток? Я справедлив. Та шлюха сама ко мне пришла… а потом стала кричать о насилии… я отрезал ей губы. И кончик носа… очень чувствительное место, ты ведь должна это знать. Я лишил ее век… за ложь. Просто за ложь.
И еще потому, что ему нравилось.
Странная у Меррон все-таки жизнь. Хорошие люди уходят, а ненормальные возвращаются.
– А мне сказали – жестокость… на самом деле им плевать на шлюху. Они просто хотели избавиться от меня, вот и нашли повод. Злоупотребление положением… ложные доносы… невинные жертвы. Все в чем-то да виноваты.
Он убрал нож, на котором блестели капельки крови.
Все-таки порезал, сволочь этакая…
И ведь дорежет, вопрос лишь в том когда.