- Ой, хватит! Опять начинаешь? Сама себя изводишь только! Проблема выеденного яйца не стоит, а ты развела тут шекспировскую трагедию…Тоже мне, артистка народная…
Он развернулся резко и вышел, громко хлопнув дверью. Ольга вздрогнула нервно, снова прижала руки к лицу. Сильно так прижала, запрокинув назад голову, будто и впрямь как артистка какая из телевизионного слезливого сериала. По крайней мере, ей самой так показалось. И тут же неловко стало за свой мелодраматический жест, будто увидела себя со стороны. Тем более, что без Игоря как–то больше и не плакалось. Наоборот, полезли в голову рваными обрывками назойливо–оптимистические дурные мысли, похожие на пионерские лозунги. Вроде того, что "…надо пройти через все, чтоб чего–то в жизни добиться…" Только звучали они не по–пионерски оптимистично, а тоскливо как–то. А главное, слово–то какое противное в голову пришло – добиться! Как будто для этого добить кого–то нужно…
Ольга медленно поднялась со стула, подошла к окну, оперлась горячим лбом о стекло. Вот нельзя ей плакать совсем. После слез всегда такая тоска приходит… И поэтому надо не плакать, а надо жить! Жить! Не в серой толпе жить, а нормально жить! Жить, как она хочет! То есть все для себя основательно имея, как личность полностью состоявшись и гордо перед этой серой толпой блистая. Может, несколько и самоуверенно это звучит, но только так, и никак иначе. А с тоской всегда справиться можно, были бы деньги… Господи, и опять деньги… Замкнутый круг какой с этими деньгами…
Всхлипнув горько, она снова дала волю слезам, вцепившись зубами в судорожно сжатый кулак. Знакомый с детства жест, кстати. Жест одиночества. Точно так же и мама пихала в зубы кулак, когда плакала тогда, в машине, в темных ночных переулках, боясь разрыдаться слишком громко…
***
9.
Ближе к обеду за воротами дома коротко гукнула машина Олега, и Анюта, схватив на руки Сонечку, понеслась встречать приехавшего за ней из города мужа. Ловко справившись с замком, приоткрыла квадратные деревянные полотна и, одарив Олега широчайшей улыбкой, потянула их на себя, давая ему дорогу во двор. Он снова нажал на клаксон, приветствуя жену и дочь, махнул коротко рукой – отойдите в сторонку, мол… Сонечка, увидев отца, тоже радостно затрепыхалась в Анютиных руках, завертелась направо–налево плотненьким своим тельцем. Заехав во двор, Олег выскочил быстренько из машины, потянул руки к дочери, сграбастал бережно, загукал–заворковал с ней ласково.
"Нет, не сможет он сказать "нет"…", - с облегчением подумала Анюта, вспомнив про давешние свои сомнения, - " Не может, и все. Он любит нас. Меня, Сонечку… И второго
ребенка тоже будет любить…"
- Анька, у меня для тебя хорошие новости! - радостно повернул он голову к Анюте и потянулся губами, чтобы чмокнуть жену в подставленную розовую щеку. - Я тебе работу нашел!
- Какую работу? – осторожно отстранилась от него Анюта.
- Какую, какую! Классную, вот какую! У меня тут клиент один в специализированной фирме работает, они ландшафты на английский манер в богатых усадьбах насобачились оформлять. Представляешь? Говорят, это теперь модно. Жаловался, что заказов – море, а специалистов не хватает! Да и всякой другой работы невпроворот. Он обещал тебя взять…
- Так я же не ландшафтный специалист, Олег! Ты что! Я в этом мало чего понимаю…
- Да какая разница, Аньк! Главное – зацепиться! А богатым – им все равно, за что деньги отдавать. Для них дорого – значит, хорошо. А во всех этих тонкостях экстерьеров и не разбирается никто, хоть какой ты там ландшафт ему нарисуй. Хоть Рязанский, хоть Вологодский – ему без разницы. Главное, чтоб он уверен был, что он самый что ни на есть английский…
- Ну уж, не скажи, - покачала головой, не соглашаясь с ним, Анюта, – сейчас уже все начали разбираться потихоньку.
- Да ни фига не начали! Я вот, например, такое, бывает, леплю клиенту несусветное, что самому смешно становится. А он ничего, головой кивает… В любом деле главное, Анька – уверенность! Скажешь уверенно – обязательно поверят! А вот промямлишь – ни за что не поверят, если даже стопроцентно честным–правильным будешь. Так что давай, дерзай… Ты с мамой, кстати, поговорила?
- О чем?
- Ну, чтоб она с Сонечкой осталась…
- Нет, Олег, не поговорила.
- Почему?!
- Некогда ей. Уезжает она. По делам.
- Куда? – округлил на нее глаза Олег. – Чего это вдруг? Что у нее за дела такие?
- Ой, я тебе потом расскажу, ладно? Сейчас не надо пока про это… - торопливо проговорила она ему, увидев вышедшую из дому на крыльцо мать.
- Аньк, а надолго она уезжает?
- Да не знаю, как получится… Потом, потом, Олег…
Тина, увидев приехавшего зятя, улыбнулась ему приветливо, медленно пошла по дорожке навстречу, вытирая мокрые руки о фартук.
- С приездом, Олег! Хорошо доехал? Ты не очень с голоду помираешь, скажи честно? До обеда полчасика продержишься? Сейчас Леня с Митей да с Маринкой должны подойти, все вместе и за стол сядем…
- Да ничего, Валентина Петровна, я потерплю, - вежливо улыбнулся теще Олег. – Вы обо мне не беспокойтесь, пожалуйста. Я сейчас вон в гамаке поваляюсь… Отдохну с дороги…
Потянувшись, он завалился в гамак, сложил под головой ладони. Задрав подбородок, подставил лучам солнца бледное городское лицо, слегка, впрочем, обиженное. Он так торопился сюда, чтоб обрадовать жену хорошей новостью, а тут проблемы, видишь ли… Мама по делам уезжает! Приспичило ей будто так срочно…И вообще, какие у нее могут быть дела такие? Сидела бы в своем Белоречье…Туда же – дела…
Тина, взглянув мельком на растерянную Анюту и поняв, что вмешалась невзначай в супружеский разговор, быстро ушла в дом. А зайдя на кухню, вздрогнула сильно, упершись взглядом в широкую Лёнину спину. И тут же усмехнулась хитро, наблюдая, как Анюткин отец торопливо схватил с тарелки поджаристый пышный оладушек и потянул его в рот. Обернувшись, Леня подмигнул ей весело, прожевал быстро и потянулся было за следующим, да был ударен шутливо вошедшей хозяйкой по руке:
- Леня! Прекрати немедленно! Сейчас уже обедать будем! Ты когда вошел, я не видела? Испугал меня… С задней калитки, что ли?
- Ну, нам, Сивкам–Буркам, Тин, к внезапности своего появления вообще не привыкать, ты же знаешь. Положено нам так, в общем. А что, ты разве против?
- Нет. Не против. Анютка с утра тебя ждет.
- А ты?
Он быстро взглянул на нее и улыбнулся скромно–летуче, будто по щеке погладил. Только Лёня умел так вот улыбаться – не губами, а глазами больше. Выстреливала вдруг из его карих глаз нежность, обволакивала ее тут же и заставляла краснеть от чего–то да опускать в землю глаза, как юной гимназистке какой. Хотя с чего бы это ради? Давно уж решено меж ними было, что никаких таких нежностей–чувствований им не полагается, что объединяет их только материнство–отцовство по отношению к общей их дочери, и тем не менее… Всегда почему–то смущал Тину этот взгляд, как будто ей стыдно очень было. Как будто она какую ответственность несла за многолетнее чувство красивого этого мужика, появляющегося перед ней всю жизнь Сивкой–Буркой. А может, и правда несла…
Подняв глаза, она посмотрела на своего верного друга со стороны будто, и снова – в который уже раз - подивилась этому удивительному сочетанию мужского обаяния и доброты. Леня и впрямь был красив той редкой мужской красотой, которая никоим образом не выражается в классически–строгих чертах лица или достоинствах телосложения. Все в нем было для классической мужской красоты в точности до наоборот - и ростом он был не велик, и чертами лица мелок, и шевелюра к возрасту поредела совсем, но почему–то сам Леня , весь вместе взятый, женский взгляд несомненно притягивал. Шла от него мощным потоком веселая и добрая жизненная энергия, притягивала к себе магнитом и не желала поддаваться никаким объяснениям–определениям. Потому что невозможно дать объяснения человеческому обаянию - оно всегда неуловимо и трогательно, как талантливая нежная мелодия…
- А ты, Тинка? Ты меня не ждешь разве? – повторил свой тихий вопрос Леня. – Или мне так показалось?
- Почему не жду? Жду. Сейчас вот обедать будем. Да и вообще – ты в этом доме всегда желанный гость. Ты и сам это знаешь!
- Знаю, Тин. И вообще, не обзывайся. Не порть настроение.
- Не поняла… Как я тебя обзываю? Ты что?
- А гостем обзываешь!
- Хм… А кто ты тогда?
- Кто я? А в самом деле – кто? И не знаю…Слова для меня здесь подходящего за столько лет и не найдено…
Он притворно–коротко вздохнул, потом улыбнулся будто бы трагически и даже лоб наморщил слегка, и брови изогнул грустным смешным домиком. Потом медленно взял в руки тонкое Тинино запястье, профессионально–привычно сложил пальцы на том самом месте, где обычно медики определяют у больного частоту сердечных его колебаний. Тут же и глаза его вмиг посерьезнели, и пробежала по лицу уже настоящая, совсем не смешливая озабоченность:
- Тинк, а с тобой все в порядке? Как ты себя чувствуешь вообще? Не нравишься ты мне сегодня…
- А что такое?
- Да ничего… Бледная ты какая, помятая будто. Горох на тебе мололи всю ночь, что ли? Или опять не спала? Меня, ты знаешь, еще со вчерашнего дня смутные насчет тебя сомнения грызут…
- Ой, да ну тебя… С чего это ты вдруг?
- Не знаю, Тинка. Вчера будто сердце прыгнуло - случилось у тебя что–то. А поскольку я врач и знаю, что сердце человеческое ни с того ни с сего никуда прыгать не может, то я и сделал вывод, что эти самые "того" и "сего" именно с тобой и приключились. От любимой женщины всякое мужское сердце способно вмиг импульс принять, знаешь…
- Леня! Прекрати! Чего это с тобой сегодня? Прекрати… – резко отмахнулась от него Тина и повернулась к плите. Открыв крышку большой жаровни, начала старательно помешивать в ней жаркое. Хотя чего там его помешивать - оно давно уже было готово к семейному за столом употреблению. И мясо было нежным и мягким, и картошка напиталась его соком вволю…
- Это ты чего прекратить требуешь, Тинк? На что рассердилась так? На "любимую женщину", что ли?
- Ну да… Договорились же…
- Да ладно… Далось тебе это "договорились". Сколько лет уже только и делаем, что договариваемся, и все никому не впрок…
Он замолчал на полуслове, досадно поморщился и уставился обиженно куда–то сквозь нее. Потом, будто спохватившись–опомнившись, быстро улыбнулся и подмигнул ей весело. В самом деле, зачем ей знать, чего впрок, а чего не впрок? Зачем ей знать о мучительных его с Полиной домашних ссорах–диалогах? Пусть уж думает, что и впрямь эти "договоренности" помогли как–то бывшей ее подружке, а его законной, стало быть, жене. И не дай ей бог услышать хоть одну их такую ссору…
- …Поль! Ну ты же и тогда знала, что я ее люблю! Чего ты от меня хочешь–то? Ну, давай я уйду, раз тебе так тяжело–невыносимо…
- Куда уйдешь? К Тинке? Совсем меня опозорить хочешь? – злобно на него глядя, тихо–страдальчески вопрошала Полина. – Нет уж, дорогой! И не мечтай даже! Не буду, не буду перед людьми брошенкой ходить, как Тинка твоя! Ведь муж–то ее тогда бросил! Бросил! Променял на Мисюську, помоложе себе выбрал! Ходит тут по Белоречью гордячкой, а на самом деле кто она? Обыкновенная мужняя брошенка! А я такого перед людьми позору не вынесу, не заслужила я его! Понял? Не заслужила! И не смей мне тут… Уйдет он, видишь ли…
- Поль, ну что ты несешь, ей богу…Вы же подругами были…
- Ой да при чем тут это! Я–то в чем виновата, что она матерью–одиночкой при живом муже оказалась? Это ж ты у нас такой добрый, пожалел… Он вот бросил, а ты и рад бы стараться подобрать, да? Ходишь вокруг нее кругами…Перед людьми же стыдно! Ладно бы перед молодой бабой какой выкаблучивался, я бы еще поняла… А что? Все мужики гуляют, ничего страшного в этом нет! А тут… Столько лет уже…Как телок ты к тому двору привязанный…
- Поля, прекрати! Ну зачем ты, да еще при Вовке!
- А пусть, пусть знает, какой у него отец–бабник! Пусть знает, его отец от чужой бабы ребенка больше любит, чем от законной жены родного сына! Да тебе и всегда было на нас наплевать! Живешь с нами, как чужой гость какой… Не могу, не могу больше! Ненавижу, видеть тебя не могу! Так нельзя, нельзя больше…
А дальше происходило все так же одинаково–грустно, как и повторяющийся из раза в раз и до оскомины уже приевшийся этот диалог. Полина начинала рыдать короткими и отчаянными всхлипами, а он, хлопнув дверью, уходил во двор. И в который уже раз принимал для себя решение – вот сейчас соберется с духом и уйдет. Пусть не к Тине, раз так святы для нее глупые эти "договоренности", пусть в никуда, но все равно уйдет! Так действительно больше нельзя, права Полина…А возвратившись домой, натыкался взглядом на искательно–виноватую, робкую улыбку жены, замешанную то ли на любви, то ли на страхе перед женским горьким одиночеством, то ли на отчаянном нежелании быть героиней обязательно–пресловутой людской молвы, называющей всякую безмужнюю женщину "брошенкой"… Кивнув головой в сторону кухни, Полина лишь произносила тихо:
- Там, на столе, банка козьего молока стоит. Возьми, я для Анютки Тининой приготовила. Вчера видела ее на улице – бледная такая…
Сердце у него тут же и сжималось – жалко становилось жену, хоть реви. Добрая ведь баба! Чего себя так изводит, зачем… Оно, конечно, понятно – зачем. Любит она его. Но он–то в этой беде ей не помощник, получается. Единственное, что и может только - "договоренности" эти дурацкие соблюдать…
- …Слушай, мать, а что у тебя все–таки случилось–то? Ведь случилось? - снова повернулся он к Тине, пытаясь заглянуть в зеленые ее глаза.
- Случилось, Лень. Только давай потом, ладно? Не могу я пока про это говорить. Просто… Мне ненадолго уехать надо… За домом присмотришь, ладно? А то Митеньке некогда – Марина вот–вот родит…
- Куда уехать? Зачем?
- Так надо, Лень. Не спрашивай меня больше ни о чем, а?
- Хорошо. Только скажи – ты к нему едешь?
- К кому?
- Ну… К Антону своему?
- Нет. Он умер, Леня. Еще два месяца назад.
Они коротко глянули друг другу в глаза, и будто перебежали–перетекли через этот быстрый взгляд все прошедшие здесь, в Белоречье, их годы. Может, горькие, может, счастливые, как–то они никогда не говорили об этом. Запретной была эта тема, потому как незримо и всегда присутствовал между ними неведомый для Лени Антон, Тинин муж. И Полинка тоже, конечно, присутствовала меж ними со своей многострадальной любовью, но все ж она была осязаема, видима и очень даже порой слышима. А вот Антон… Трудно, наверное, ревновать любимую женщину к человеку, которого никогда не видел. Еще труднее с этой ревностью на годы смириться. И научиться уважать чужую любовь, тебе не доставшуюся, тоже трудно. И потому все, все было в их взгляде – и Лёнина неприкаянная любовь, и боль, и ожидание, и Тинино виноватое сожаление. Леня опустил глаза первым, даже попытался сделать, будто опомнившись, приличествующее случаю скорбное лицо. Только никакого такого лица у него не получилось, конечно же. А получилась, выплыла вдруг сама собой на лице дурацкая и тщательно скрываемая надежда–радость, которая вроде даже и нелепо, даже и кощунственно выглядит в сложившейся ситуации – человек умер все–таки… Такие же примерно лица бывают у скорбящих уставших родственников на похоронах старого богатого дядюшки, измучившего всех долгим своим умиранием, когда снаружи изо всех сил надо делать подобающее скорбной процедуре лицо, а внутри уже идет–производится напряженный расчет, как бы другие, чего доброго, с наследством не обошли… Впрочем, Тина на Лёню за это лицо и не обиделась. На него вообще очень трудно было обидеться. Да и не обязан он вовсе скорбеть по поводу ухода в мир иной человека, которого и не видел никогда…
Молчаливая затянувшаяся пауза повисла в воздухе некоторой уже неловкостью, и Лёня решил нарушить ее первым. Придав голосу чуть простоватой непринужденности, спросил осторожно:
- Значит, ты у нас теперь вдова, Тинка? Так получается? Я имею в виду – вдова юридическая…
- Да. Именно так и получается, - сердито ответила ему Тина. – Вчера сюда Антоновы дети приезжали, так они меня все юридической женой навеличивали. А ты вот теперь – юридической вдовой…
- Дети? Сюда? А чего они хотели–то?
И тут же, не дождавшись ответа, махнул рукой понимающе:
- Понял! Понял, Тинка! Они наверняка приезжали договариваться насчет дележки наследства! Ведь так? Насколько я знаю, там есть что делить… Ты тогда еще говорила – там дом какой–то особенный… С этим… С как его…
- С мезонином.
- А! Ну да. И что, много они тебе отмусолить пообещали?
- Лень! Прекрати! Ну что у тебя за выражения такие, ей богу? Отмусолить… Слово какое противное! Где ты его взял–то? Даже слух режет! И Анютка, видно, вся в тебя пошла – так иногда выскажется, что хоть стой, хоть падай…
- А что? Очень даже приличное выражение! Я думаю, литературное даже! – рассмеялся Леня, довольный тем, что неказистое это словцо вызвало в ней такую бурю эмоций. Пусть уж лучше эмоции будут, простые и человеческие, чем неловкое это молчание. - По–моему, я его в какой–то даже приличной книжке вычитал. Когда денег просят у кого, говорят – отмусоль, мол, немного…
- Не сочиняй! Говорю же – слух режет!
- Ладно, не буду. Не злись. Так значит, ты у нас теперь богатая вдовушка?
- Леня, прекрати. Мне неприятно.
- А чего тебе неприятно, Тин? Лелеять годами свою боль неприятно? Да отпусти ты ее, в конце концов! Представь, что ушел человек навсегда и боль твою с собой унес… Ну, я понимаю, любила. Понимаю, раздвоиться не могла. Понимаю, что в этом цельность твоей бабской натуры и есть. Но иногда, знаешь, чтоб спасти человека, его резать–кромсать ух как приходится. Цельность цельностью, как говорится, а жизнь дороже. Это я тебе как врач говорю.
- Это ты к чему ведешь сейчас, не понимаю? - вскинула на него грустные глаза Тина.
- К чему веду? Да мысль у меня тут в голове одна проснулась. Старая такая мысль. Древняя, можно сказать. Все спала, спала и вдруг проснулась…
- Ну?
- Слушай, Тинк… Как думаешь, а не проявить ли мне сейчас практическую мужицкую смекалку, да не сделать ли еще одну отчаянную попытку напроситься к тебе в мужья? А что? Ты теперь женщина свободная. Можно сказать – богатая. Грех, грех ее не проявить, смекалку–то! И детей мы с тобой, считай, вырастили.
- Леня! Прекрати! Мне не нравятся такие шутки, слышишь? Не к месту они!
- А я и не шучу, Тинк. С чего ты взяла, что я шучу? Я серьезен сейчас, как никогда в жизни. А за Полину не беспокойся. Она поймет. Да и то – сколько уж можно–то? И для всех наших "договоренностей" жизненно–положенные сроки, я думаю, давно прошли. Да я и помогу ей всегда, если что…Ты же меня знаешь…
- Знаю, Лень. Только все равно не надо. Остановись. Ну куда тебя понесло опять? Да и насчет "богатой вдовушки" шутка твоя, считай, не прошла. Ничего мне там вовсе не полагается. Никто ничего мне отмусоливать, как ты говоришь, и не собирался вовсе. Так что мужицкая твоя смекалка тебя подкачала. А насчет моей теперь свободы для нового замужества…Лень, ты случаем не забыл, в каком мы с тобой возрасте? Нам уже душевными делами заниматься надо, а не матримониальными… Странный ты какой, ей богу! Как маньяк зацикленный, все время об одном и том же…