XII
Конечно, не Аркадия могла тешить елка. Он давно забыл тихие радости, он как-то не замечал их, проходил мимо. Его душа давно уже была вне дома. Он проклинал каждый раз те часы, которые ему волей-неволей приходилось проводить среди своих. Он давно привык смотреть на отчий дом как на угол, в котором бываешь, когда некуда деться. Мать он жалел, но не понимал ее и подсмеивался над нею, почтительно относясь к ней только для того, чтобы расположить в свою пользу; он всегда нуждался в деньгах, которыми, урезывая себя в хозяйстве, мать его непрестанно снабжала. Почтение к отцу Аркадий утратил с тех пор, как стал с ним вместе на дружеской ноге посещать шантаны .
Кроме того, он считал отца виновником своего исключения из гимназии. Достаточно способный, но ленивый, он мог бы с грехом пополам дотянуть до выпускного экзамена. Но на беду заступился за него перед классным наставником не в меру вспыливший Виталий Августович. Скандал замяли, но Аркадия попросили покинуть гимназию со свидетельством об окончании четырех классов.
Юноша пытался после того готовиться к экзаменам на аттестат зрелости, но тут явились новые соблазны, и занятия откладывались в долгий ящик. В прошлом году он решил пойти в вольноопределяющиеся , рассчитывая впоследствии выйти в офицеры. Гусаром в красных чикчирах он оставался до сих пор. За ним числилось всего пять месяцев службы, так как большею частью он находился в отпуску.
Этого красивого, с мягкими кошачьими движениями, с холеными, в перстнях, руками, всегда напудренного, надушенного и томного юношу-гусара, со всеми ухватками порочной женщины, конечно, не мог пленять наивный тихий рождественский праздник.
Для Ольги же это были странные по своей мучительности дни.
Уже с того мгновения, как до нее доносился терпкий смолистый запах елки, вносимой дворниками в большую гостиную, а ее уха касался сухой шелест колких ветвей,- ее сердце начинало ныть в тоскливом предчувствии, и неприятный холод чего-то потерянного, ушедшего безвозвратно, касался ее души. Ей хотелось бежать куда-нибудь далеко от этих ощущений, но ее помимо воли неудержимо тянуло к этому вечнозеленому, мертвому дереву, убранному и разукрашенному, как если бы кто-нибудь вздумал убрать скелет с его вечной беззубой улыбкой в подвенечный наряд и вложить в его сжатые костлявые руки восковую свечу.
Она приходила в гостиную, садилась в темный угол и оттуда, не мигая, глядела на елку.
Она бы не могла сказать, какие мысли являлись к ней в эти минуты. Одно тупое чувство страха и тоски владело ею.
Может быть, это были заглушенные воспоминания о прошлом, в котором она могла вызывать по желанию лукавое счастье; или ей представлялось ее настоящее, когда она, озираясь, уже не находила в себе сил завоевать это счастье, такое далекое, но не знала, как же обойтись без него.
Или это была бессознательная душевная тоска, которая томит всякого при виде того, что когда-то радовало, а теперь утратило свое обаяние?
Как знать!
Когда зажигалась елка, после кутьи, подаваемой со звездою, все шли в гостиную.
Виталий Августович, посмеиваясь, смотрел на дерево, выкуривал свою сигару и пел немецкую песенку "О Tannenbaum…" . Аркадий с презрительным видом обрывал мармелад и, проглатывая его, думал о том, как бы улизнуть скорее. Старая бабушка, мать хозяина, которой в обыкновенную пору не было видно, выходила с своим вязаньем и с любопытством ждала подарка. Она одна, кажется, из всех членов семьи, из милости живущая у своего сына и нелюбимая им за свою старость и ненужность, верила в какой-то семейный очаг и общую объединенность. Для нее это был семейный праздник, такой, каким он должен быть у всех порядочных людей.
Ксения Игнатьевна, взвинченная, нарядная, раздавала подарки хозяину, бабушке, сыну и дочери. Прислуга, празднично разодетая, тогда же получала свою часть. Гостей в этот вечер не принимали.
XIII
Мужчины сегодня очень скоро исчезли, и остались в большой гостиной, где тихо потрескивала догорающими свечами высокая, осыпанная ватой и блестками елка, три женщины: бабушка, мать и дочь. Три женщины - три поколения.
Старуха дремала над своим вязаньем, Ксения Игнатьевна играла Шопена.
Ольга сидела, забившись в угол, смотрела на огни елки и слушала. Потом, не выдержав, просила:
- Мама, да перестань же!
Ксения Игнатьевна нервно оборвала игру, остановив на дочери свой лихорадочный взгляд. Она всматривалась в знакомые черты дорогого ей лица и не могла понять, отчего такими чужими казались они ей.
Этот спокойный белый лоб, этот тонкий, с глубоко вырезанными ноздрями нос, эти холодные, переменчивые глаза, этот рот, таинственно и загадочно приподнятый острыми углами кверху,- все это молодое лицо в нимбе темно-русых волос разве принадлежало ее дочери, маленькой куколке Оле?
Что-то враждебное было в этом лице, что-то затаенное, что-то свое, только свое, тайное.
- Что с тобою, Оля? - спросила мать.
- Ах, да ничего, мама. На меня действует твоя игра. Я не могу, не могу!
Она встала с кресла и прошлась по комнате, закинув за шею руки и прикусив губу. Она старалась не думать ни о чем, но вместе с обычной рождественской тоской ее охватывала безнадежность. Перед ней стоял ее незнакомец, мелькнувший в темном проходе вагона и уплывший далеко, в снежные поля. Где он? Кто он?
Как хотелось бы ей узнать хотя бы его имя, только имя, которое можно было бы повторять и тем приблизить его к себе. Она пробовала улыбнуться над собою, ее поражало, что она, всегда такая холодная, неожиданно для себя начала грезить о любви этого человека.
Нет, ей мало его имени. Ей нужно снова увидать его, слышать его голос, дотронуться до его руки, заглянуть в его душу.
Сперва она слепо верила в какое-то чудо, она даже сказала Лене, что он ее любит. Но после, когда, почувствовав себя в объятиях Ширвинского, она, обезумев, отвечала ему на его поцелуи, когда она на мгновение оживила свою грезу и вдруг осталась одна и поняла, что его нет с нею, что его, может быть, никогда не будет, ее охватило тупое отчаяние.
Она могла кричать, плакать, искать по свету и никогда не найти его. Да полно, был ли он на самом деле, не пригрезился ли он ей?
Нет,- увы! - это не была греза, которую может сменить другая, это была действительность, никогда не повторяемая.
Еще так недавно ей казалось, что он с нею, она жила его образом, но теперь, с бешеными поцелуями Владека, она поняла, что его нет. Его не будет.
Повторяя мысленно эти слова: "его нет и не будет", Ольга чувствовала, как постепенно деревенеет ее душа. После острой тоски это холодное спокойствие казалось благостным. Она стискивала зубы и повторяла еще: "его не будет, его никогда не будет… и пусть, пусть…"
Что же, будем как другие! Довольно фантазий. Ты хочешь поцелуев,- целуйся; хочешь богатства,- продай себя как можно дороже. Все это вздор. Не тебе же плакать! Ведь тебе приятны были поцелуи Мравина-Севского? А Ширвинский, который пугает тебя и манит своею страстью, своим упорством? А Вася, этот мальчик со своими грешными глазами? Ведь они все тянутся к тебе, ведь они все, каждый по-своему, манят тебя, грезят о тебе… Зачем же тебе тот, неведомый?.. Любовь? А кто сказал тебе, что их чувство не любовь, что ты их не любишь? Когда вот от поцелуев актера ты счастлива, от объятий Ширвинского у тебя кровь приливает к вискам?..
Ольга остановилась перед матерью.
- Мама, скажи мне, ведь я очень хорошенькая?
- Что за вопрос!
- Да нет, скажи мне правду.
Ксения Игнатьевна протянула к дочери руки.
- Ведь ты знаешь, что ты для меня прекрасна…
- Только для тебя?
- А ты кому бы хотела еще нравиться?
Мать привлекла тоненькую талию девушки к себе и с нежностью заглядывала в ее серые, теперь надменно блестевшие глаза.
Ольга вздернула плечами.
- Я ведь знаю, что я многим нравлюсь… но это вздор. Ты скажи, на что мне рассчитывать?
- Я не понимаю, Ольга, о чем ты?
- Ах, Боже мой… какая ты наивная, мама. Я не хотела бы продешевить себя…
Она спокойно смотрела в лицо матери.
Ксения Игнатьевна с испугом отшатнулась от нее.
- Что за цинизм? Опомнись. Откуда эти мысли? Или скажи, что ты пошутила, успокой меня, слышишь! Ну, молчи, не говори лучше, не говори. И это ты, моя принцесса! Ты, которую я так обожала! Где у тебя душа, где совесть? Я отдала тебе все, я окружала тебя заботой, лаской, я научила тебя молиться… Ты была такой чистой, такой тихой… Да нет, нет, этого не может быть… Посмотри, посмотри же на меня, дай мне свои глаза… Ну, вот так - они меня не обманут. Скажи, ты ведь такая же, как была? Да…
Ольга опустилась на колени перед матерью.
Ксения Игнатьевна держала ее голову в своих похолодевших руках. Одна щека ее и веко нервически подергивались.
- Успокойся, мама. Я не хотела огорчить тебя.
- Ну да, я знала же это… довольно того, что твой брат…
Ольга перебила ее:
- Мой брат не хуже и не лучше других. Он таков, каков есть, но он, к счастью, мужчина. И потом я вовсе не беру своих слов обратно. Я спросила тебя совсем серьезно. Видишь ли, я считаю, что ты исковеркала свою жизнь…
- Что?
- Да, да, мамочка… ты не волнуйся, ты слушай… Я знаю, что ты была очень и очень хорошенькой, ты и теперь у меня красивая…
Ольга провела своей тоненькой ладонью по бледной щеке и волосам матери.
- Не перебивай меня. Ты отдала эту красоту, свою молодость моему отцу и вот какой теперь стала…
- Ольга! Ты же знаешь, как я любила его.
- Ну да, знаю. Ты хотела быть счастливой и была ею только мгновение. Я не такая - мне нужно много счастья.
- Этого хочет всякая. Полюбишь, выйдешь замуж…
Ольга засмеялась, припав щекой к коленям матери.
- Мамочка, мамочка, какая ты глупая.
Она смеялась все больше. Ей стало жаль свою мать, потом себя. Слезы навернулись на ее глазах.
Ксения Игнатьевна нагнулась над нею. Непонимающая, сбитая с толку, испуганная, она силилась проникнуть в эту ставшую теперь чужой душу. У нее самой подступали к горлу нервические спазмы.
- Скажи, радость моя, ты любишь кого-нибудь?
Ей казалось, что она нащупывает что-то в окружавших ее потемках.
- Ах, не знаю, не знаю, ничего не знаю…
Ольга плакала. Окаменелость оставила ее.
- Назови мне его,- просила ее мать.- Ведь это так понятно… назови его…
Ольга вдруг подняла голову. Она посмотрела на мать широко открытыми строгими глазами, полными слез:
- А что ты мне скажешь, мама, если я тебе отвечу, что не знаю его имени. Совсем, совсем не знаю, кто он.
- Значит, его нет?
Она молчала. Глаза ее высохли, но в груди что-то жгло. Мать уронила свою голову на лицо дочери. Она шептала молитву.
Бабушка мирно спала над своим вязаньем. Кое-где на елке вспыхивали догорающие свечи.
XIV
В этот вечер Ольга рано пошла к себе в комнатку. Она разделась, поставила на ночной столик свечу и начала писать свой дневник, который вела урывками на клочках бумаги и в разных тетрадях. Написала несколько строк и задумалась.
Слишком сложно было у ней на душе, и она не могла всего передать, что чувствовала.
Наконец она задула огонь и затихла, подобрав под себя ноги и спрягав ладони между худых колен.
Но заснуть ей не удалось. Только-только ее мысли стали принимать живые формы, как дверь в ее комнату скрипнула, и вошел Аркадий.
- Ты не спишь еще? - спросил он, чиркая спичками и зажигая свечу.
- Нет, а что такое?
Ольга снова села на кровати, готовая слушать. Брат примостился около нее.
Они часто так говорили по ночам. Девушка не стеснялась брата.
На нем были красные чикчиры и белая рубашка, крепко надушенная. В зубах дымилась наполовину выкуренная сигара.
- Ну, рассказывай,- торопила сестра. Она ждала, что Аркадий станет говорить о себе, о своих победах; он всегда делал это, когда оставался с нею наедине, совсем забывая, что она все-таки девушка.
- Ну, слушай,- начал он.- Сегодня мне нужно серьезно посоветоваться с тобою.
- В чем дело?
- Ты, конечно, знаешь о моих отношениях к Варе…
- Еще бы, они известны всем,- засмеялась Ольга.
Аркадий поморщился.
- Надеюсь, ты мне не чужая и с тобой мне можно быть откровенным?
- Ну, хорошо, хорошо, что же дальше?
- А дальше то, что Варя беременна!
- Беременна? - почти вскрикнула Ольга, испуганно глядя на брага.
- Ты не кричи,- остановил ее Аркадий.- Вот в том-то и штука. Я сам не знал этого до сегодняшнего вечера. Только сейчас она мне призналась.
Аркадий встал с кровати и заходил взволнованно по комнате.
- Что же вы думаете делать? - все еще подавленная за свою подругу, которую она очень любила, сказала Ольга.
- Что мы думаем делать? Ты ее спроси, что она хочет делать,- досадливо сжимая кулаки, пробормотал Аркадий, снова останавливаясь перед сестрой.- Это всегда так. Вы вот это называете насилием, а выходит, что мы потом за все отвечаем! Скажите на милость, откуда эти идеи у глупой девчонки? Влюбилась, как кошка, кроткая, тихая, воды не замутит, а потом - не угодно ли…
Ольга негодующе махнула рукой.
- Да говори же ты толком! Что это в самом деле такое?
- Толку, голубушка, в этом очень мало. Только вот уже после полугода, как я с ней живу, случайно или нарочно, но она вдруг изволила забеременеть.
- Как нарочно?
- Да так! Конечно, я не могу утверждать, но, клянусь Богом, я как всегда, был осторожен… ты понимаешь? А может быть, это от другого?
Ольга вскочила с кровати. Она была и страшна и восхитительна в своем гневе. Огонь свечи отсвечивал в волосах ее, заплетенных на ночь косичками, тонкие ноги казались выточенными из слоновой кости.
- Замолчи! Слышишь, замолчи, подлый! Не смей так говорить о Варе.
Аркадий смутился. Его поразила красота сестры. Он не верил своим глазам, почти забывая, кто перед ним.
- Да полно, я пошутил.
Ольга сразу отошла, услышав робкий ответ. Ей стало холодно, и она поспешно спряталась под одеяло.
Аркадий тоже пришел в себя. Отбросив далеко окурок сигары, он сел на кровать подле сестры и заговорил значительно тише:
- Конечно, я пошутил. Варя хорошая, чистая девушка. Это первая, какую я вижу, а у меня их было много. В ней тьма сердца, из нее вышла бы великолепная жена, но пойми, что при существующих условиях это-то и является для меня и для нее несчастьем. Посуди сама. Я не могу на ней жениться; она мещанка, и потом - я хочу быть офицером. Следовательно, это побоку. Да и она сама ни разу не заговаривала со мною о браке - надо отдать ей справедливость. А вместе с тем, когда я, узнав, что она беременна, предложил ей отделаться от этого,- она наотрез отказалась.
- Как, она хочет иметь ребенка? - изумилась Ольга.
При одной мысли об этом ее охватил озноб, и она плотнее закуталась в одеяло. Это желание казалось ей донельзя диким. С этой минуты она перестала понимать Варю и уже склонна была простить брату его возмущение.
- В том-то весь ужас! - ободренный восклицанием сестры, продолжал Аркадий.- Надо же иметь такую шалую голову! Уж как я ее убеждал, ничего не помогало. Заладила одно: "Это твой ребеночек, я люблю его, я не могу расстаться с ним, он наш, наш - хоть режь, хоть убей". И плачет, и ноги целует… Насилу отделался. Черт знает что такое!
Он помолчал, нервно щелкая ногтями.
Ольга тоже молчала. Она ясно видела перед собою Варю. Худенькую, черненькую, маленькую. Такую тихую, с большими синими глазами. В этих глазах было столько любви, столько преданности. Когда она полюбила Аркадия, она никому не говорила об этом, а только плакала. Сядет где-нибудь в уголочек и роняет слезинки.
Ольга знала обо всем и часто гладила подругу по голове.
- Ты слишком любишь его,- говорила она.- Не надо так.
А девушка припадет к ней черной головой и шепчет:
- Ох, как я люблю его, прямо даже не знаю…
И вдруг это дитя беременно. Как глупо, как невероятно глупо.
- Ей придется выйти из гимназии до выпускных экзаменов,- подумала вслух Ольга.
- Конечно! И вообще гадость,- отвечал совсем убитый Аркадий.
XV
Праздничные дни летели быстро.
Ольга хотела закружиться в удовольствиях. Забыть все, забыть свою тоску. Она ездила с бала на вечеринку, с вечеринки в театр. Она была веселой и задорной. Все наперерыв ухаживали за ней.
Однажды утром перед новым годом приехал к Орг Ширвинский и стал звать Ольгу кататься.
Девушка было хотела отказаться, но, глянув в окно на яркое солнце, на блещущий снег, не вытерпела и, накинув шубку, побежала к саням. Ширвинский едва поспевал за нею.
Они поехали за город. Лошадь шла полной рысью, далеко выкидывала стройные ноги и забрасывала передок саней комками снега.
Ольга закрывала лицо муфтой и тихо смеялась. Только глаза ее поблескивали из-под шапочки, и вспыхивали темным золотом волосы.
Владек держал ее за талию и не отводил своего холодного, колющего взгляда от ее лица. Кончик носа его покраснел, а усы, закрученные в стрелку, заиндевели. На нем была форменная студенческая фуражка и красивое штатское пальто с воротником из кенгуру. Даже на морозе от него хорошо пахло крепкими английскими духами и американским табаком. Он всегда очень внимателен был к своей внешности и, как истый поляк, подчеркивал то, что он называл "хорошими манерами". Он кончал университет и думал устроиться в Петербурге помощником присяжного поверенного , для этого у него были все данные и возможности. Его считали неглупым, очень себе на уме и никогда близко с ним не сходились. Здесь, в городе, он поддерживал товарищеские отношения только с Аркадием и бароном Диркс. Один был сыном члена суда, другой - сыном прокурора. Потеряв давно уже отца и мать, Ширвинский жил в вакационное время у дяди своего, средней руки помещика, имение которого прилегало к черте города. Владеку приходилось самому подбирать себе круг знакомых. Он это делал очень осмотрительно и всегда умел поставить себя на должную высоту.
Ольга была его капризом. Быть может, он видел в ней то, что другие проглядывали. Во всяком случае, ее понятливость, острый ум, умение распознавать людей, ее насмешливость и, пожалуй, эгоизм тянули его к себе. Кроме того, ее наружность неизменно возбуждала его.
Бог весть какие новые радости ждал он от обладания ею. Но ему доставляло наслаждение, неизъяснимое удовольствие говорить с нею так, как если бы она была кокоткой. Она никогда не казала себя невинной, отвечала на его вопросы смело и прямо, и это доводило его до сумасшествия.