XX
Ольга встретила всех своих лучших подруг - Раису, Маню, Лену, Варю, а с ними их кавалеров - Маниного Жоржа-политехника, Антошу Богуша и барона Диркса.
Они все очень громко смеялись, кроме Вари, сидевшей поодаль молча и с беспокойством поглядывавшей на двери.
Варя первая кинулась к Ольге с застывшим на лице вопросом.
Ольга участливо пожала ей руку.
- Он придет?
- Не знаю, право…
Молодежь кричала:
- С Новым годом, с Новым счастьем!
Из актового зала неслись резкие взвизги настраиваемых инструментов.
Лена хохотала непрестанно, охмелевшая от радости, с горящими вишневыми глазами, с растрепанными волосами, в полуфантастическом цыганском наряде.
Маня в костюме тирольки была очень миленькой со своим вздернутым носиком, глупенькими голубыми глазками, пухлым чувственным ртом и ямочками на щечках.
Подальше, среди пальм и гротекусов, сидела Раиса с бароном.
Ольга всплеснула руками, глянув на нее. На ней был костюм Мефистофеля: кроваво-красное трико на ногах и черное перо на красной шапочке, на боку висела шпага, лицо было под искусным гримом, но все же ее можно было узнать сразу.
У ног ее сидел, весь в белом, бледный Пьерро - барон.
- Рая, да что с тобою, тебя выведут!
Рая только улыбнулась.
Барон, меланхолично склонив набок белую в колпаке голову, скандируя, декламировал стихи.
- Мне нужно поговорить с вами, Оля,- шептал сзади Вася.
Но Оля плохо слушала. В своем скромном черном домино с большими желтыми пуговицами она молчала, опустив вдоль худеньких бедер руки. Изогнутый рот ее загадочно улыбался приподнятыми углами. Выпуклые глаза застыли. Алый свет скользил по ее бледному лицу. Она силилась что-то понять, а может быть, она уже чуяла что-то, что было темно другим.
- Оля, что с вами? Вы слушаете?
- Да, Вася.
Ее голос шел как будто издалека. Она не оборачивалась к Трунову.
Барон певуче продолжал:
Белых ног, предавшихся мечтам,
Красоту и негу без предела,
Отданное стиснутым рукам,
Судорожно бьющееся тело!
- Я все о том же, Оля,- шептал на ухо Вася, и голос его дрогнул, а лицо стало напряженным и жутким.- Вы обещали меня поцеловать… я помню это хорошо… Оля, Оля!..
Он стоял совсем близко, горячо дыша ей в затылок.
Она внезапно обернулась.
- Ах, Вася, зачем это? Ну, я обещала, я помню хорошо тоже, что сделала эту глупость. Но для чего вам? Посмотрите на себя, на вас лица нет, а вы такой славный мальчик, когда танцуете… Полно! Слышите, уже играют вальс. Идем танцевать. Мне хочется веселиться. Понимаете, просто веселиться, как девочке… а вы, глупый…
Она схватила его за руку и побежала к дверям.
Он говорил ей на ходу, с упреком, уже притихший:
- Но вы же целуете других… Зачем скрывать… Почему меня вы не можете?
Она совсем искренно рассмеялась.
- Ах, Вася, Вася, дорогой мой друг… Тем лучше для вас, если это так!
И, оборотившись к выходившей вместе с ними Варе, звеневшей яркими бусами своего хохлацкого наряда, она ей промолвила:
- Моя славная девочка, ты белая ворона среди нас… Я люблю тебя, но пойди перемени скорее свои перья, если не хочешь, чтобы тебя заклевали.
Потом, уже отойдя, крикнула:
- Вот, Вася, поцелуйте ее, раз вам так хочется целоваться.
Варя, удивленная и непонимающая, смущенно глядела ей вслед. Она пришла сюда, чтобы хоть издали увидать Аркадия. Она вообще как-то плохо стала понимать, что происходит вокруг, все упорнее прислушиваясь к самой себе.
Вальс "Тоска о прошлом" свивал, как ветер листья, одну пару за другой, унося их в сладостном водовороте. Шелест платьев, шарканье ног, запах пудры, духов и тела - все напоминало о золотой осени, о виноградном сборе, о рыжем солнце, разметавшем свои волосы по ликующему лесу и дышащем на землю истомой желания.
Без воли, без мыслей Ольга кружилась в вихре черного и желтого.
Среди танцев ее отвел в сторону Ширвинский. На нем был фрак, великолепно сшитый; в манишке белоснежной рубашки матово переливали жемчужины.
- Позвольте оторвать вас на минуту от вашего кавалера. Быть может, это опять некстати, но я пользуюсь случаем, чтобы вторично выразить мои сожаления по поводу случившегося. Знайте, что я глубоко оскорблен вашим некрасивым подозрением, заставившим вас выпрыгнуть из саней. Я не зверь и не хулиган. Насильно данные поцелуи для меня не имеют цены. Я хочу, чтобы вы сами поняли правоту моих слов. Если даже мое сумасшедшее, властное чувство к вам и прорывается иногда слишком заметно, то все же меня не должно бояться.
- Я не боюсь вас!
Он усмехнулся зло и снисходительно, не отводя от нее своих колющих глаз.
- Чем вы докажете мне это?
- Чем угодно!
- Даже если это испытание я вам предложу сегодня?
- Да!
XXI
- О, не волнуйтесь, не волнуйтесь, милые дамы. Здесь никто и ничто вас не обеспокоит. Все мною заранее предусмотрено. Ваши голоса и ваш смех не долетят ни до чьего нескромного уха. Мы прошли задними ходами в этот кабинет и таким же образом уйдем. Лакей, который будет нам подавать, верен мне, туг на ухо и нем, как рыба. Кроме того, ваши фантастические костюмы сделали вас неузнаваемыми. Забудем же на время, что мы в нашем скучном грязном городке, вообразим, что нас несет стройная яхта в открытом море и далеко вокруг не видно берегов, не слышно людей. Мы одни. Не правда ли, при этой мысли какая-то тяжесть сваливается с плеч. Четыре девушки и четверо мужчин. И все они молоды! Вокруг нас шумят волны, которым нет до нас никакого дела… Я вас спрашиваю, господа, разве это не восхитительно?
Ширвинский с тонкой улыбкой скользнул взглядом по девушкам, немного дольше остановился на строгом лице Ольги и мельком глянул на мужчин.
- Итак, я хотел бы, чтобы Новый год дал нам новые настроения. Сделайте со мною маленькое допущение, примите за истину мою красивую ложь, и все остальное приложится вам. Нас восемь - Мефистофель, искушенный в соблазнах и чуждый стыда, мудрый в тайнах порока, как женщина; таинственное домино - двуликое, как Янус - то желтое, как безумие, то черное, как безнадежность; цыганка с беззаботным смехом и вакхическими глазами; скромная хохлушка, как напоминание о давнем, наивном и печальном, сладкая капля романтической грусти после оргийных плясок… Трое мужчин во все поры своих исканий: в раннюю пору сладких грез и "грусти нежной"; в пору сомнений и чувственных утех; в пору зрелости пресытившейся, утонченной, но жадной. Наконец, как символ - тоскующий Пьерро. Вот изысканное общество нашей увеселительной яхты. А вот стол нашего пиршества - прошу отведать!
Ширвинский умолк, сделав широкий жест по направлению стола, убранного со всею возможною пышностью, доступною провинциальному ресторану.
Среди бокалов и вин расцветали белые, сладко дышащие ландыши и лиловые цинерарии. На двух концах пылали восьмисвечники, мешая свой желтый живой огонь с бледным мертвым светом электричества вверху.
Ольга пила, но не пьянела. Ясно, как никогда, она отдавала себе отчет во всем. И чем шумнее становились ее соседи, тем увереннее делался ее взгляд. Какая-то упрямая морщинка залегла между ее бровей.
Ширвинский не спускал с нее глаз. Он тоже казался совсем трезвым.
Варя печально шептала ей на ухо:
- Ах, зачем ты привела меня сюда? Зачем сказала, что он будет тут? Разве мне весело? Разве я нужна вам? Я уйду отсюда!
Но Ольга удерживала ее.
- Нет, нет, останься с нами. Это ничего, это пройдет!.. Тебе нужно жить, ведь ты такая хорошенькая. Не будь дурочкой.
XXIII
Варя, больная, лежала на кровати, с распущенными каштановыми волосами, с синими глазами, теперь ввалившимися, с пожелтевшим маленьким лицом. Ольга сидела над нею. Она привезла подругу к себе, потому что знала нищету и грязь ее отчего дома. Аркадий, проведав о случившемся, рвал на себе волосы.
- Черт тебя дернул везти ее к нам.
Ольга спокойно и сухо ответила:
- Если тебе это не нравится, можешь уезжать отсюда.
И он уехал опять в деревню. Отец махнул на все рукой, целыми днями играя в карты, а мать лежала у себя в спальне, тоже больная. У нее снова начали пухнуть ноги. От невыносимой боли по ночам она кричала без памяти.
Ольга пробовала согревать своим дыханием и растираниями ее оледеневшие члены.
Иногда ей казалось, что мать умерла,- так холодно было ее тело и так слабо билось сердце. Тогда она плакала холодными скупыми слезами усталости, тупого отчаяния. Все желания умирали в ней, все казалось до ужаса омерзительным.
Она останавливалась в темном коридоре между двумя комнатами, где ее ждали две больные; прятала лицо в старые платья, которые висели там; закусывала нижнюю губу и, закрыв пальцами уши, силилась забыться, отрешиться от ощущений бытия.
- Ты опять задумалась, Оля,- прошептала Варя.
- Нет, нет, милая, это я так…
Подруги перечитывали старенький гимназический альбом в зеленом бархатном переплете - забавное воспоминание о первом классе, когда у всех были такие альбомы.
- Вот слушай:
Оля - золото с фанатом,
Оля - жемчуг с бирюзой,
Оля дышит ароматом,
Оля - ангел милый мой.
От твоей школьной подруги Л.
- Какова Ленка!
- А вот еще:
Ты просишь, чтоб я тебе
В альбом писала.
Но для чего оно?
Альбом ты скоро бросишь
И будет все равно.
Варя смеялась тихим, слабым, умиротворенным смехом. Ольга улыбалась.
- Послушай, Варя, скажи мне, отчего ты это сделала?
Смех замер на губах больной. Тревожные глаза остановились на строгих глазах подруги.
- Ах, мне было так тяжело!
- Ну?
Ольгины глаза пытали, допрашивали.
- Я чувствовала, что не могу жить без них двух, а нужно было бросить или одного или другого. Я не умею так, как ты - никого не любить, и так, как Маня - наслаждаться любовью… И потом, я много выпила тогда, мне было очень плохо, а пение сводило меня с ума. И вот, когда я осталась одна, я выпила серной кислоты, что ставят между окон зимой и которую несколько дней уже носила с собою, но боль стала адская, я начала искать графин в темноте… горло горело, как в огне… когда наконец я нашла воду и сделала глоток, боль сделалась нестерпимой и я закричала…
Оля кивнула головой.
- Я знала, что это ты, но никому не хотела говорить…
- Ты не хотела?
- Да… я думала, пускай она сделает то, что ей нужно, но барон первый пришел в себя и побежал к тебе…
- Ты хотела, чтоб я умерла?
Варя, бледная, испуганная и трепещущая, смотрела на подругу.
- Но разве ты сама этого не хотела тогда?
Ольга опять улыбалась скупой, почти злой усмешкой.
- И тебе не было жаль меня? О, я не поверю этому. Ты так ухаживаешь за мною!
- Мне жаль тебя сейчас - это правда, но в ту ночь я почти завидовала тебе. Ведь это так хорошо - не быть, если не умеешь быть…
- Значит, ты тоже страдаешь? Значит, тебе тоже тяжело?
Варя приподнялась на локоть, пытаясь обнять подругу.
- Нет, милая, я не страдаю и мне не тяжело… Я просто не знаю, что мне нужно… Поверь мне, я не такая счастливая, как ты, у которой есть из-за чего умирать. И ты ложись и не бойся - со мною вряд ли когда-нибудь это случится.
Она снова наклонилась над альбомом с нелепыми стихами далекого, странно-невинного прошлого:
Сегодня платье, завтра блуза,
Отбоя нет от женихов,
Ищи себе своего союза
И не пиши стихов…
- Оля, послушай, Оля, а почему ты тогда раздевалась, когда привела меня в номер… Ты делала это очень скоро, было темно, но я все видела, хотя и лежала на кровати… Скажи мне Оля, зачем?
Ольга ответила, не подымая голову от альбома:
- Чтобы скорее запачкаться. Но ты все равно не поймешь этого и лучше не спрашивай.
XXIV
Перелистывая альбом, Ольга долго молчала. Она смотрела на исписанные листы, где крупный твердый почерк переплетался с мелким, ясный и правдивый - с крючковатым и лживым. И столько, сколько было здесь различных почерков, столько было и различных имен, а каждое имя носило свое лицо, свою судьбу.
Вот имена самых близких подруг - Мани, Раисы, Лены и Вари. С ними Ольга прожила бок о бок несколько лет, сидела с ними на одной скамейке, делилась радостями и горем. Но, боже мой, как они все различны. И как они изменились за это время. Разве она может сказать, что хорошо знает их? Только одно знает, что все они что-то имеют, ради чего живут… Эта курносенькая булочка Маня, которая была так забавна и глупа, когда поступила в гимназию,- что только она не испытала. Ее можно было бы назвать героиней, если бы все то, из-за чего она страдала, не было бы так по́шло. Любовь к Жоржу, эта всепоглощающая страсть к мужчине, у которого только одно сильное тело и ничего больше. Но во имя этой страсти Маня убивала свое тело и то, что являлось плодом этой страсти. Что готовила она себе в будущем? Ах, боже, но ведь она счастлива.
А Раиса, эта некрасивая девушка с повадками развращенного мальчишки… А Лена - веселая и жадная… Грустная Варя, вот эта, что лежит рядом. Да, да… конечно…
Ольга порывисто встала, вытянула вперед руки, заламывая пальцы. Глаза потемнели.
- Что с тобою? - спросила Варя.
- Ах, со мною ничего! Я вот только думаю, и меня сводят с ума мои мысли. Наверно, глупым не следует думать. А может быть, я слишком умна - и это тоже скверно. Но вот, я вас всех понимаю - и Маню, и тебя, и Раису, и Лену… Для одной нужен самец, для другой - муж и ребенок, для третьей - наслаждения, для четвертой - просто деньги и удовольствия… Да, да, я понимаю, что все вы ради этого можете пострадать, должны пострадать, потому что будете вознаграждены. Ну а вот та, которая никого не любит или любит то, что как сон прошло мимо,- любит любовь жгучую, полную, всезахватывающую, где душа и тело не двоятся, слиты, где нет "я" и "ты". Как же той страдать и за что? Научите - потому что сладко такое страдание…
Ольга говорила громко, не спеша, проникновенно, вся уйдя в одно желание передать то, чем болела ее душа и для чего были пустой звенящей шелухой человеческие слова.
Варя напряженно слушала. Потом, когда Ольга замолкла, сказала тихо и печально:
- Ты счастливая, ведь разве этому можно научить? Ну да, ты говоришь так потому, что еще девушка…
Ольга вздрогнула. Краски минутного оживления сбежали с ее щек. Она пристально посмотрела на Варю.
Нет, она ничего не знает. Она смотрит на нее просто, как всегда, немного с завистью, но не подозрительно. Она не знает того, о чем Ольга сама старалась не думать, забыть, но что было… было…
В одну из тех минут, когда без сил, без воли, без желаний она стояла в темном коридоре между двух комнат двух больных - подруги и матери, к ней подошел Ширвинский. Он хотел повидать ее брата, но, не застав его, столкнулся с нею. Она даже не испугалась, когда неожиданно увидала его около. Ей было все равно. Они не поздоровались и стояли молча друг против друга.
Совсем чужой и безразличный в эту минуту, он обнял ее и привлек к себе. Она не противилась. Тупое оцепенение охватило ее; голова была пуста, почти мертвая. Только тупая, ноющая боль в груди, боль тоски давала себя чувствовать, и одно желание - убить эту тоску, как убивают нерв больного зуба, владело мыслями. Ей хотелось забыться, уйти от давящей безнадежности, от стонов, от запаха трупа, который точно владел уже этим домом; ей хотелось хотя бы страданий, унижений, забвения всего и самой себя. Все равно, кто принесет это избавление; воля не направляла чувств, тело властно тянуло к жизни, боролось за жизнь, возмущалось против смерти, которая бродила около.
Она возвращала Ширвинскому поцелуи, как дыханием возвращают ветру его взмахи - безучастно, но неизменно. Должно быть, он сам не верил, что это может произойти сегодня. И все-таки она ему принадлежала…- без любви, без ласки, с мертвым сердцем, раздавленная, уничтоженная и равнодушная.