Сверкнула молния. Айстофель вдруг протяжно, тоскливо завыл.
- Нет! Оставь меня! Все уже поздно! Слишком поздно!
Она оторвала его руку, пытавшуюся расстегнуть пуговицы на одежде, высвободилась из его объятий, подбежала к лошади, вскочила в седло. Под все усиливающимся дождем она стремглав мчалась к замку, не разбирая дороги - через канавы, через густые заросли кустарника. За ней бежал Айстофель. А де Трай? Она надеялась, что он хотя бы ради приличия дождется Анну. Но о приличиях ли думал граф? Она слышала, что он тоже едет за ней.
Въехав в ворота замка, Маренн взбежала по лестнице на крыльцо, вошла в дом, поспешно поднялась на второй этаж. Куда? Куда ей деться? Она и сама не знала. Ей хотелось спрятаться. Спрятаться от Анри и… от самой себя. Прошлое возвращалось, оно нагоняло се, испытывало. Прикосновения де Трая взбудоражили ее чувства, разбудили память. Но она не могла позволить себе не устоять. Она понимала, он решил, сегодня или никогда. Она видела, понимала, ощущала каждой клеточкой своего тела - он влюблен. И решить предстояло ей. Все зависело от нес. Позволит ли она ему вернуть то, что когда-то было разрушено его дерзкой безумной выходкой, продолжить роман, начавшийся между двух войн, или последняя война настолько изменила ее жизнь, что это прошлое уже перестало иметь значение? Нет, конечно, не перестало. Не перестало. Она чувствовала это по тому, как отчаянно, горячо колотилось сердце в груди. Она вбежала в библиотеку. Задыхаясь, упала в кресло перед камином. У ее ног в изнеможении растянулся Айстофель. Она промокла насквозь, ее бил озноб, но не оттого, что она замерзла, а от возбуждения, клокотавшего в ее жилах. На столике рядом с креслом лежали нетронутые утренние газеты. Она взяла одну из них, просто так, даже толком не зная зачем, и… Жар, охвативший ее тело, спал, она оцепенела. На первой странице она прочла, сначала автоматически, а потом снова и снова перечитывала, небольшую заметку. В ней сообщалось, что союзный трибунал в Дармштадте приступил к рассмотрению дела обер-диверсанта Гитлера, "нацисткой звезды первой величины", освободителя Муссолини, бывшего оберштурмбаннфюрера СС Отто Скорцени. Далее говорилось, что "Скорцени был одним из самых яростных гангстеров Гитлера, что на его счету такие преступления, как похищение регента Венгрии Хорти в сорок четвертом году, арест заговорщиков 20 июля того же года и участие в расправе над ними. Он совершал убийства из-за угла многих солдат и офицеров союзных армий во время наступления немцев в Арденнах, за ним числится затопление Шведта и казни в осажденной Вене". В заключение выражалась уверенность, что "приговор трибунала будет справедливым, а потому суровым".
Маренн медленно опустила газету. Вот оно. После стольких месяцев ожидания. Вот оно. Когда она уже и надеялась. Когда устала надеяться. Через год с лишним после их прощания, когда она ждала сначала каждый день, потом каждую неделю, потом каждый месяц, а теперь уже согласилась с тем, что счет, скорее всего, пойдет на годы. И именно сегодня, когда она едва не изменила ему. Именно сегодня.
Она смогла, несмотря на свои чувства к Вальтеру, в конце войны все-таки разорвать их отношения; она заставила себя забыть все, что случилось под Москвой; она смогла вернуться к нему, вернуть страстную близость, которая связывала их в первые годы их отношений, когда ее только освободили из лагеря и война была еще далеко. Она смогла сделать так, что они оба снова стали счастливы накануне краха, на краю полной катастрофы, она смогла возродить их любовь. Она обещала ждать его всегда. И вот сейчас едва не предала его, едва не нарушила своего обещания. Известие о нем пришло, чтобы удержать ее от непоправимого шага.
Прижав голову Айстофеля к ногам, она наклонилась к огню. Она чувствовала укоры совести. "Ты потеряла надежду? Ты не умеешь ждать?" - она упрекала себя, и ей казалось, это он упрекает се. Это верно.
- Он жив, - сказала она по-немецки, наклонившись к Айстофелю. - Твой хозяин жив.
Старый пес словно понял, о чем она говорит. Да нет, он конечно же, понял. Он знал все слова, он все понимал, как человек. Он тоже ждал вместе с ней, ждал днями и ночами, ждал целый год этого известия. Ради встречи с хозяином он жил. Айстофель вскочил, высунув язык, поднялся на задние лапы, уперевшись передними в колени Маренн. Лизнул ее в щеку, радостно виляя хвостом. Она зажмурила глаза, чувствуя, как покалывают веки набежашие слезы.
- Твой хозяин жив, - шепотом повторила она, обняв собаку за шею. - Хотя бы жив. Это уже полдела.
Дармштадт… Дармштадт, где это? Она пыталась сосредоточиться и вспомнить. Неожиданно даже для самой себя она решила, что должна поехать туда, в Дармштадт. К нему. Во что бы то ни стало.
Она слышала, как приехал де Трай. И не стала дожидаться, когда он поднимется к ней в библиотеку. Сама спустилась навстречу.
- Все промокли, устали, наверное, пора ужинать? - спросила с улыбкой. - Где Анна и Джилл? Они вернулись?
Она говорила легко, с сердечной теплотой, по он понял, но ее взгляду, по ее предупредительному жесту - приподнятой руке - все, ни о каком сближении не может быть и речи. Все остается, как есть. Как было. Не нужно ничего менять.
- Они как раз въезжают в замок.
Его взор потух, возбуждение спало, он неотрывно смотрел на нее, в его взгляде она читала грусть.
- Я отдам распоряжения, - скинув мокрый плащ, он направился в комнаты первого этажа, где хлопотали слуги.
Праздничный стол накрыли в старинном Рыцарском зале замка Ли де Трай, украшенном панно, на которых изображались сцены сражений крестоносцев с сарацинами в пустыне. Вдоль стен были выставлены доспехи и вооружение той поры, а с потолка свисали старинные флаги. Граф де Трай восседал во главе стола в генеральском мундире, украшенном наградами, которые он получил за участие в Первой и Второй мировых войнах, подтянутый, красивый как и прежде. Во всем великолепии - собственном, и всей грандиозной декорации зала. Она понимала, что все это - для нее. Но мысли умчались далеко. Она думала о Дармштадте.
- Ты должен помочь мне, - попросила она де Трая, когда ужин закончился.
- Я помогу тебе, ты это знаешь, - ответил он, едва заметно усмехнувшись. - О чем бы ты не попросила меня.
Когда осужденные Нюрнбергским трибуналом военные преступники взошли на эшафот, перед судом союзников в Дармштадте предстал бывший штандартенфюрер СС Отто Скорцени. Следствие по его делу длилось почти год. Слушания начались осенью сорок шестого года. Трибунал был англоамериканским. Но весь ход процесса не предвещал благополучного исхода. Скорцени предъявили серьезные обвинения, в том числе и участие в геноциде.
"Только если не будет доказано, что он участововал в массовых убийствах, - в эти дни Маренн, как никогда, отчетливо вспомнила слова Черчилля. - Вам известна, Мари, моя позиция по этому вопросу".
И вот обвинение в геноциде предъявлено. Казалось, хуже уже некуда. Надежда таяла не по дням - по часам, минутам. К тому же стало известно, что большевики также изъявляют желание принять участие в процессе. Если они добьются своего - все пойдет прахом. Они доведут дело до виселицы. Маренн была близка к отчаянию. Она не решалась побеспокоить Черчилля еще раз, но он сам сделал первый шаг. Однажды утром, спустя месяц после начала процесса над Скорцени, ей принесли письмо из Бленхейма, в нем содержалась только одна фраза: "Не волнуйтесь, я действую", - и подпись бывшего премьер-министра. Маренн сразу почувствовала, как отлегло от сердца. Она поняла, что надо действовать и ей. Пора напомнить де Траю о его обещании.
По личному приказанию Эйзенхауэра его содержали в изолированном помещении, отдельно от других военнопленных. Он даже мог пользоваться относительной свободой - выходить на улицу, прогуливаться в пределах отведенной ему зоны. Ему привозили сигареты, виски. Американские офицеры разведки заходили поговорить - иногда по заданию, а иногда от любопытства. Охраняли его два джи-ай, преимущественно негры. Хотя они постоянно менялись, но под касками все как-то казались на одно лицо. Впрочем, охрану они могли бы и вовсе снять. Бежать он не собирался. Это не входило в его планы.
Закурив сигарету, Отто Скорцени вышел на крыльцо. День был серый, промозглый. Вдалеке он увидел штабную машину - американский джип. Он подъехал к охраняемой зоне и остановился. Выскочивший солдат распахнул дверцу автомобиля, из него вышел генерал, но не американец. Судя по форме, француз. Затем, подав руку, он помог выйти женщине, одетой в черное. Поля шляпы и вуаль скрывали ее лицо. Однако манеры этой дамы, то, как она придержала платье, выходя из машины, мелькнувшие очертания ног, обутых в замшевые туфли на высоком каблуке - все это вдруг показалось до боли знакомым, все сразу же напомнило ему о Маренн. Сколько раз, оставшись наедине с собой, он вызывал в памяти ее образ - длинные, распущенные волосы, нагое тело, точно выточенное из алебастра, разгоряченное, восхитительное, близкое… За тот год, что он провел в плену, каждый ее взгляд, каждый ее жест, который он помнил и тысячу раз повторял в своих воспоминаниях, превратился для него в миф, в легенду. И он сам толком не мог даже разобрать, что было наяву, а что он сам себе придумал.
Интересно, к кому пожаловали эти французы, что им нужно? Дружественный визит союзников, недавно бывших врагами? Хорошенькое место нашли - тюрьма для военнопленных.
Он уже хотел вернуться в дом, когда вслед за французской дамой из машины выпрыгнула собака - немецкая овчарка. Она сразу же повернула морду в его сторону, и он узнал… Айстофеля. Сердце его бешено заколотилось. Ведь если это Айстофель… Маренн? Маренн и, вполне вероятно, ее сосед по Версалю, тот самый летчик Первой мировой войны, в которым она когда-то была обручена, теперь генерал и соратник де Голля? Зачем они приехали? Для Маренн это огромный риск. Он прислонился плечом к косяку двери, несмотря на всю выдержку, воспитанную годами тренировки, это уж чересчур. Он ожидал чего угодно, только не этого.
Пока французский генерал объяснялся с американцами, дама подошла к ограде тюрьмы. Собака подбежала, села у ног. Вдруг она взметнулась, завизжала, завиляла хвостом. Прикоснувшись рукой, затянутой в черную лайковую перчатку, к голове собаки, Маренн заставила Айстофеля замолчать. Но он дрожал всем телом, едва сдерживая эмоции - он увидел хозяина. Маренн тоже увидела Скорцени. Она подняла вуаль. Побледнев от волнения, он подошел ближе, насколько это было возможно. Уголки губ дрогнули, он улыбнулся, как бы успокаивая ее. Она сдернула перчатки и схватилась руками за прутья ограды, опутанные колючей проволокой. Шипы впились ей в пальцы, выступила кровь, ее широко распахнутые изумрудные глаза наполнились слезами. Он покачал головой: "Не надо, не надо, не плачь!"
- Мари, мы едем? - французский генерал подошел к ней. - Пожалуйста, не подходи так близко, это небезопасно.
Растерянная, не в силах совладать со своими эмоциями, она шла за ним, оглядываясь, и тащила за ошейник упирающегося Айстофеля. Садясь в машину, споткнулась и чуть не упала, де Трай успел поддержать ее. Он с удивлением поглядывал на Мари - он понимал, что что-то происходит, но не понимал что именно.
Скорцени стоял неподвижно и провожал ее взглядом, запоминая каждую черточку, каждое движение, запоминая навсегда.
- Мы сразу едем в аэропорт, - сообщил де Трай, когда они оказались в машине. - Нас ждет самолет. Довольно уже. Ты слишком разволновалась.
- Нет, мы останемся, - решительно ответила она. - Я хочу присутствовать на заседании трибунала. Это возможно?
- Зачем? - Де Трай пожал плечами. - Что за глупое любопытство. Зачем тебе снова вспоминать все то, что ты пережила, слушать о лагерях, о казнях? Разве ты не достаточно страдала?
- Для меня это важно, пойми.
Она взглянула на него. Ее глаза, точно два застывших куска яшмы, казались совершенно неподвижными, почти мертвыми.
- Ну, хорошо, я постараюсь, - он сдался.
Она промолчала. Она не хотела лгать. Она ненавидела лгать, выдумывать. И была благодарна ему, что больше он ни о чем ее не спрашивал. Она только хотела еще раз увидеть Скорцени. Еще раз - может быть, последний.
Однако на суде произошло непредвиденное событие. Один из свидетелей узнал ее.
- Я знаю эту женщину! Она - эсэсовка.
Возглас одного из бывших заключенных концентрационного лагеря Аушвиц, проходящего по делу в качестве свидетеля, прервал выступление американского прокурора. В зале воцарилась тишина. Председатель суда, судьи, все присутствующие смотрели туда, куда им указывал Анджей Ковальский, учитель, проведший около четырех лет в лагере.
- Я знаю, - повторил он, - я видел ее в эсэсовской форме. Она приезжала в лагерь.
Женщина, на которую указал Ковальский, стояла в боковом проходе, одетая в строгий черный костюм, без украшений, ее лицо скрывали ноля черной шляпы и густая черная вуаль. Она была невысока ростом, тонка как девочка. Глядя на нее, каждый пытался вспомнить, как и когда она появилась в зале американского военного суда.
Она вошла незаметно, явно направляясь в первые ряды. Слушая выступление прокурора, остановилась, подняла вуаль и взглянула на подсудимого, зеленоватые глаза блеснули из-под полей шляпы. Услышав возглас Ковальского, она тут же опустила вуаль. Бывший оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени сидел на своем месте, сохраняя невозмутимость - словно ничего не произошло. Во всяком случае, он не подал вида, что его это касается. Поляка он даже не удостоил взглядом. Женщина, скрытая черной паутиной вуали, не шевельнулась. Она так и застыла неподвижно между рядами.
- Вы знаете эту женщину? - переспросил Ковальского председатель суда.
- Да, - ответил тот и… закашлялся.
- Вы делаете официальное заявление?
- Да.
- Тогда скажите трибуналу, как имя этой женщины, где и при каких обстоятельствах вы с ней встречались?
- Я не знаю ее имени…
- Зато знаю я…
Уверенный мужской голос прозвучал у входа в зал заседаний. Все обернулись. Мужчина лет тридцати пяти в форме генерала французской авиации быстро прошел между рядами и подошел к даме, взяв ее за руку.
- Я знаю имя этой дамы, - повторил он. - Генерал Анри де Трай, советник президента де Голля, - представился он. - Имя интересующей вас дамы мадам Маренн де Монморанси. Я знаком с мадам де Монморанси много лет и заявляю, что отвергаю обвинения этого человека, - он бросил гневный взгляд на свидетеля. - Я отдаю должное тем страданиям, которые ему довелось вынести и бесспорному мужеству, с которым он их переносил, но я полагаю, он понимает, какую моральную травму он наносит, обвиняя в принадлежности к СС такую же жертву нацистского режима, как и он сам. Мадам Маренн де Монморанси провела не один год в концентрационном лагере, чему имеются документальные подтверждения. Я предлагаю уважаемому свидетелю взять свои слова обратно и принести извинения мадам. Вы обознались, - он повернулся к бывшему узнику.
По залу пробежал шумок. Судьи трибунала переглянулись. Анджей Ковальский в растерянности молчал. Рукой в черной лайковой перчатке дама подняла вуаль и внимательно посмотрела на свидетеля.
- Господин председатель, - произнесла она, и красивый, переливчатый голос снова заставил зал сосредоточиться на ее персоне. - Я вовсе не нуждаюсь в извинениях. Я понимаю этого человека. Так же как и я, он многое пережил, и какие-то события, возможно, потеряли ясность в его памяти. Но если господин председатель позволит, мне бы хотелось спросить у свидетеля, кто была та женщина, за которую он меня принял? Она была надзирательницей? Она причинила вам страдания?
Пристальный взгляд зеленоватых глаз француженки, казалось, проникал в самую глубину души свидетеля - она неотрывно смотрела на него. Ковальский же не мог оторвать глаз от ее лица и беспомощно шевелил губами, не произнося ни слова.
- Эта женщина, она проводила над вами опыты? - продолжала спрашивать француженка.
- Н-нет, - едва слышно ответил поляк. - Она была врачом…
- Лагерным врачом?
- Нет. Она приезжала к нам в лагерь. Она дала мне лекарство.
- Тогда, возможно, опыты над вами проводил кто-то другой? Вы помните? - Маренн все также внимательно вглядывалась в лицо бывшего узника. Она была уверена, что ответ будет положительным. Человек явно болен, и причина его болезни заключалась не только в плохих условиях содержания в лагере - над ним ставили эксперименты.
- Да, да, да… Я не помню!
Лицо Ковальского резко изменилось. Он отпрянул назад - словно неожиданно увидел перед собой что-то. Глаза расширились от ужаса.
- Что с вами? - обеспокоенно спросил председатель. - Позвать врача?
- Я прошу вас подождать, - обратилась к нему Маренн. - Очень важно, чтобы этот человек все-таки вспомнил. Экспе-рименты над людьми в лагерях проводились, но те, кто на самом деле совершал подобные преступления, до сих пор скрываются от правосудия.
- Пожалуйста, вспомните, - она подошла к Ковальскому, положила руку ему на плечо. - Это очень важно.
- Нет, нет, я не могу… - Ковальский словно выдавливал из себя слова.
Лицо его покрылось испариной, зубы стучали. Он опустился на скамью и закрыл лицо руками.
- Я ничего не помню, - всхлипнул он, его трясло в ознобе. - Он говорил мне, что я должен запомнить… Я рожден для того, чтобы стать мусором, материалом для его исследований, что я превращусь в пепел, но до этого он возьмет от меня все, что можно…
- Кто говорил, кто? - спрашивала Маренн, наклонившись к нему. - Вы имеете в виду подсудимого?
Она не взглянула на Скорцени, она не решилась взглянуть в его сторону, чтобы ничем не выдать чувств, которые обуревали ее.
- Нет, что вы. Это был не он, - Ковальский произносил слова сбивчиво, точно в бреду, на бледном лице горел нездоровый румянец. - Мне так говорил доктор, доктор в лагере…
- Как его звали? Какое у него было звание?
- Я не помню. Но он сказал мне, что во всем виновата женщина, которая приезжала в лагерь. Она дала мне лекарство, она позволила моей невесте ухаживать за мной. Но он сказал, это она виновата. Если я страдаю - она виновата.
- То есть хотите сказать, что опыты над вами ставил лагерный доктор, внушая, что виноватой вы должны считать какую-то женщину, которая приезжала в лагерь, возможно, с инспекцией, - она многозначительно посмотрела на председателя трибунала. - Этот доктор давал вам таблетки, чтобы быстрее убедить вас думать так, как ему хотелось?
- Да, он заставлял меня пить таблетки, - едва слышно произнес Ковальский, стиснув пальцами виски. - Я сопротивлялся. Но он заставлял меня принимать их. Меня и мою невесту. Моя Клара… Она сошла от них с ума.
- Господин председатель, - Маренн повернулась к трибуналу. - Я имею достаточно серьезный опыт в области психотерапии, более двадцати лет. Я проходила курс обучения у доктора Фрейда и других видных психиатров. Со всей ответственностью заявляю, что этот человек серьезно болен, он нуждается в лечении, тщательном уходе, наблюдении. Что же касается сведений, сообщенных им, то они заслуживают специального расследования и не имеют отношения к рассматриваемому в данном случае делу.