Я промолчал, меньше всего я хотел выяснять с ним качества Майи. Гоша никогда просто не высказывал свои впечатления, за ними непременно шли обобщения и выводы, какими он украшал свою жизнь. Чтоб Майя стала поводом для подозрительных философствований - нет, не выдержу.
Однако отмалчиваний он не терпел больше, чем возражений, - пророк по призванию, живущий слушателями, мог ли он сдержаться и не выложить, что просилось наружу.
- Это сирена, топящая людей в житейском омуте.
- Как понять? - спросил я с приглушенным вызовом.
- Тебе придется ей служить.
- А если я скажу: готов это делать?
Он хмыкнул в бороду.
- Служить-то придется не самой богине. Она, право, этого достойна… Но платьям, которые она пожелает часто менять, коврам, по которым будут ступать ее ноги, картинам в золоченых багетах, которые захочет она иметь на стенах. Тобой станут повелевать вещи, старик.
- Тебе не кажется, что ты слишком мало знаешь ее, чтобы предсказывать мне, чего именно она в будущем пожелает?
- Я ее увидел, а этого вполне достаточно, чтоб представить, какая оправа нужна столь драгоценному камню.
- Записной оригинал, ты теряешь свою оригинальность, рассуждаешь самыми избитыми шаблонами.
- Я всегда говорю банальные истины, старик. И одна из таких банальностей: любая женщина - носитель рабства уже потому, что навешивает семейные кандалы.
- Интересно знать, ты сам появился на свет вне семьи? Был подзаборным подкидышем?
- Я родился в самой что ни на есть бюргерской семье, где фарфоровые слоники на комоде олицетворяли уют.
- Ну и слава богу, а то я чуть было не проникся к тебе жалостью.
Рабочая заношенная брезентовая куртка и брюки тоже рабочие, протертые, с чужого зада, но рабочим этот человек никогда не был. Не из тех, чьим трудом пользуются, с кого много берут, мало дают, общество просто не способно обидеть его. Потому он и считает себя полностью независимым, гордится своим положением - ни пава, ни ворона, видит свой святой долг в обличении тех, кто на него не похож. А не похожи-то любой и каждый.
Первый гость в нашей семье, и, ничего не скажешь, чуткий, сразу же объявил: твое счастье - рабство! Родной брат вчерашнего пьяного страстотерпца: "Берегитесь, братья, своих жен!"
8
После встречи в привокзальном ресторане я раздобыл раскладушку, и Гоша поселился у меня.
Он был убежден, что людям, даже не очень добрым от природы, приятно тем не менее делать посильное добро, а потому ему и в голову не приходило, что он может стеснить. Впрочем, он и в самом деле не стеснял меня - уходил утром, приходил поздно ночью, сытый, довольный собой, не растративший всего запаса красноречия, готовый, если я выражу желание, наставлять меня всю ночь напролет. Это была кошка, которая гуляет сама по себе.
Насколько легко было с ним познакомиться, настолько трудно стать его товарищем, а уж другом закадычным и тем паче. Для дружбы как-никак нужна если не самоотверженность, то хотя бы какая-то отдача. Он же умел только принимать, что дают, взамен же предлагал одно и то же - свои взгляды на мир и на жизнь. Не навязывал их, нет, не хочешь, не бери, тебе же хуже.
Он быстро узнал все рестораны и забегаловки города, пропадал только в них, но ни разу не приходил навеселе, всегда лишь приподнято-трезв.
- Я люблю подвыпившего русского человека, - признавался он. - Подвыпившего, но не скотски пьяного. Подвыпивший обычно становится чутким до жертвенности, он тогда возвышенно ненавидит и возвышенно любит.
Застольные собеседники, судя по его рассказам, быстро раскрывались перед ним, искали у него сочувствия, но не находили и, странно, не только не обижались, а даже чувствовали себя виноватыми.
- Только и делают, что жалуются мне. А если разобраться, жалобы людей не стоят выеденного яйца - квартиру не дали, пенсию не выплачивают, на работе неприятности. Тут-то я и объясняю им, как все это ничтожно, не стоит того, чтоб портить себе кровь. Что, например, квартира, как не обворовывание себя? Еще Чехов давно сказал: человеку нужен весь земной шар. А все бьются, из кожи вон лезут, чтоб получить крохотный кусочек, в десяток-другой квадратных метров. А уж раз получил, то будь привязан к нему всю жизнь. Кош-ш-мар-р!
А потому он пользовался только чужими квартирами.
- В наши дни, учти, силой никого не берут в рабство. Стать рабами усиленно стремятся. Да, добровольно! Рабом в наши дни быть проще и уютнее. Свобода - это открытый океан, где продувает со всех сторон, а иногда и сильно качает. Выдерживают немногие.
К числу этих немногих, для кого свобода по плечу, он относил себя. Я же в его глазах - нет, не рвач, не хапуга, обычный раб, работяга с дипломом высшего образования, отравленный обывательскими предрассудками добрый малый.
Я пробовал выяснить у него, что, собственно, такое свобода. Сам я придерживался общеизвестного - осознанная необходимость, - но Гоша отвечал с обезоруживающей простотой:
- Я не теоретик, я практик. Иду туда, где ею пахнет.
Мы ночевали бок о бок, беседовали едва ли не каждый вечер, но не сближались, напротив, ночь от ночи мы становились все более чужими. Получалось, первое знакомство в привокзальном ресторане и было пределом нашего сближения, дальше нечто невразумительное. Он этого не замечал - привык жить в окружении случайных встречных.
Я провел полжизни в общежитиях и всегда там роднился с людьми, неизбежно находились общие мысли, общие взгляды, одни стремления. Да и будущее, как правило, нас ждало одинаковое. Тут же мы не жили, а присутствовали друг возле друга.
А как раз в то время у меня шло быстрое сближение с Майей, и во мне бурно росло счастливое желание выглядеть в ее глазах красивым и значительным. А значительным могу выглядеть лишь тогда, когда это признает не только она одна, а все, кто окружает меня. Майя, сама того не подозревая, вызывала во мне великую ответственность перед людьми. И рядом со мной человек кичился: ничем не связан, никому ничего не должен, довольствуюсь малым, независим, свободен! Свобода, замешенная на безразличии к другим.
Рано или поздно между нами должно было произойти объяснение. И оно произошло.
Он в очередной раз объявил:
- Я не приобрел себе даже свежевымытой сорочки.
Я заметил:
- Почему ты должен иметь чьим-то трудом созданную сорочку, если сам не даешь ничего взамен - ни горсти хлеба, ни кирпича?
- Я даю нечто большее, старик.
- Что?
- Открываю людям глаза на себя.
- Для этого нужно разбираться в людях.
- Ты считаешь, что я в них не разбираюсь?
- Ты даже в самом себе не разбираешься.
Невозмутимость была его оружием.
- Во мне нет ничего сложного, старик, - ответил он с достоинством, - я весь как на ладони, ничего не спрятано.
- Спрятано.
- Например?
- Мизантропия.
Невозмутимость - его оружие, но тут оно ему изменило. Он посерел и уставился на меня.
- Такими словами не бросаются, - наконец выдавил он.
- А давай порассуждаем. Твой принцип: буду носить отрепья, питаться черствым куском доброжелателей, но не свяжу себя никакими обязанностями. Так?
- И где же тут мизантропия?
- Надо быть не просто равнодушным к людям, надо их глубоко презирать, чтоб отказывать - пальцем ради вас не пошевелю. Любой обыватель, заботящийся о собственном брюхе, тут отзывчивее к людям, он хоть о семье заботится, клубничку для продажи выращивает на огороде, а ты - никому ничего! Себя обделю, лишь бы другим от меня не перепало. Откуда у тебя такая фанатическая нелюбовь к людям?
Лицо Гоши стало изрытым, вздернутый нос заострился.
- Я люблю людей не меньше тебя, - сказал он глухо.
- Прикажешь верить на слово? Чем ты доказал любовь?
- Любовь не нуждается в доказательствах!
- Вот те раз! - удивился я. - Ничто так не нуждается в доказательствах, как любовь. Даже простенькую симпатию, чувство по сравнению с любовью неизмеримо более мелкое, и ту докажи, хоть небольшим - добрым словом, мелкой помощью. А в любви, извини, малым не обойдешься, последнее отдай, собой жертвуй.
- Я и жертвую!
- Тепленьким местечком, квартирой, зарплатой - это ты снова хочешь выставить себе в заслугу?
- Хотя бы.
- Тепленькое местечко и зарплату надо как-то оправдать трудом, даже квартира требует забот, но для тебя и это обременительно, даже тут придется насиловать себя. Не лги, что жертвуешь, не выдавай паразитизм за жертвенность!
Он стоял посреди комнаты, долговязый, натянутый, со вздернутой головой, с серым постаревшим лицом, с висящими руками.
- Похоже, мы не можем жить вместе, - выдавил он.
- А мы вместе и не живем. Рядом - да, но не вместе.
- Спасибо за приют, я ухожу.
- Разумеется, унося оскорбление?
- Разумеется.
- Что ж ты раньше-то не оскорблялся? Ты же знал, что я не разделяю ни твоих взглядов, ни твоего образа жизни. Я лишь произнес вслух, что тебе было уже известно. Выходит, откровенность оскорбляет, а неискреннее умалчивание - нет.
Он не отвечал.
- Уходи, - сказал я. - Не держу. Но не делай оскорбленных пасов.
- Прощай, - он двинулся к двери.
- Я бы на твоем месте все-таки постарался ответить на "мизантропа". Упрек страшный, с таким грузом не уходят.
Он от дверей оглянулся на меня круглыми остановившимися глазами, дернул плечом, вышел, хлопнув дверью. Благо не нужно было ему собирать чемодан - все свое ношу с собой, как говорили древние римляне.
9
С тех пор у него успела отрасти борода, но улыбка осталась прежней - подкупающе открытая - и прежняя бесцеремонность: "Сирена… Навешиваешь на себя кандалы, старик!" Философия петуха, увидевшего жемчужное зерно.
- Тебе что-то от меня нужно? - спросил я.
- Хотелось бы вернуть тебе старый долг.
- Ты мне ничего не должен.
- Должен! Помнишь, ты мне навесил на шею "мизантропа"?
- За это время тебя что-то осенило?
- За это время многое произошло.
- Ты переменился?
- Я переменился, и люди вокруг меня теперь иные. По забегаловкам больше не хожу, подвыпивших не ублажаю.
- Уж не сменял ли шар земной на оседлое место?
- Нашел себе опору, помогаю другим найти ее.
- И как она выглядит, эта опора? - осведомился я.
И тут легкой поступью вошла Майя, причесанная, розовая, в белой кофточке, красной юбке, тонкая, как оса, с сияющими глазами и повинно-скорбящей улыбкой на губах. Каждый раз неожиданная для меня, ошеломляющая.
Гоша Чугунов расправил плечи, вздернул вскосмаченную бороденку, уже не мне, а Майе ответил с вызовом:
- Опора - бог!
Майя с любопытством уставилась на него, помятого, пыльного, волосатого.
- Вон куда тебя кинуло! - удивился я.
- К людям! - объявил Гоша.
- Почему вдруг таким сложным кульбитом - через небо и бога на землю, к людям? Покороче путь выбрать было нельзя?
- Короткого пути в душу человеческую нет.
Я невольно поморщился. У меня всегда возникало чувство коробящей неловкости за тех, кто афиширует свое посягательство - ни меньше, ни больше - на человеческую душу: познать, открыть, полюбить, найти к ней путь! Умилительная детская самоубежденность, нечто вроде: достану луну с крыши. Постигну, что на протяжении всей истории пытались совершить и отчаивались в бессилии лучшие умы человечества.
- И что ты станешь делать в этой человеческой душе? - спросил я.
- Попытаюсь ее, чужую, превратить в братски мне родственную, - ответ с ходу, не задумываясь.
- То есть перекроить на свой лад. Ты так убежден, что именно твоя душа совершенней других?
Гоша покровительственно ухмыльнулся в бороду.
- Я вовсе не предлагаю себя за образец.
- А кого? Бога-то за образец не предложишь - непостижим!
Ухмылка утонула в бороде, глаза посерьезнели, ноздри короткого носа дрогнули, Гоша заговорил:
- Мы все во что-нибудь верим. Одни во многообещающие газетные передовицы, другие, что добьются высокого кресла, третьи - в диплом института, который откроет им дорогу. У каждого своя маленькая вера. Миллионы людей - миллионы вер! И после этого мы еще удивляемся, что не можем понять друг друга: чужая душа потемки! Да иначе и быть не может. Верим в разное, ничего нет такого, что нас объединяло бы. Меня с тобой, тебя со мной!..
Убежденность со сдержанным пафосом, слова взвешены, интонации вытренированы, явно не в первый раз говорит на эту тему. И не нам первым.
- Можешь ты заставить меня верить в твое? - продолжал Гоша в мою сторону. - В агрохимию, которой ты собираешься осчастливить мир! Да нет, не получится. Во-первых, я несведущ в твоей науке, во-вторых, не универсальна, на все случаи жизни не подходит. Нам обоим надо найти универсальное, единое, одинаково приемлемое как для тебя, так и для меня!
- Бога?..
- Вот именно!
- Он давным-давно найден.
- Давно найден, да его постоянно теряли. Потерян и сейчас. Отыщи снова, вооружись верой в него, прими то божеское, которое известно уже на протяжении тысячелетий: люби ближнего, не убий, не лжесвидетельствуй… Вместе с тобой вооружимся, вместе поверим, станем следовать этому, и тебе не придется остерегаться меня. Мы верим одному, а значит, верим и друг другу. Что это, как не духовное братство? Ты хочешь его? - Гоша дернулся в мою сторону всклокоченной бороденкой, не дождался ответа, дернулся в сторону Майи. - Вы хотите братства?
- Да, - решительно произнесла Майя.
Она стояла, прислонившись к стене, не сводила глаз с вдохновенного Гоши. И в глазах тление, и в губах смятенный изгиб. Кому-кому, а мне известно, как может быть доверчива Майя и как способен подкупать Гоша при первом знакомстве.
- Братство через бога?.. - переспросил я. - Тогда верующее в бога население, скажем, Италии должно бы быть братски сплочено более нас? Увы, там - как и всюду.
- Назови мне другое, что сплотило бы людей.
- Не много ли ты от меня хочешь? Назови универсальный рецепт спасения человечества.
Гоша холодно отвернулся от меня.
- Я и не рассчитывал, что ты мне поверишь.
- Тогда, извини, не пойму, что все-таки от меня хочешь?
- Ты назвал меня мизантропом… Не поленись прийти по адресу: Молодежная, сто двадцать семь. Мы собираемся по воскресеньям в три часа дня.
- Кто это мы?
- Единоверцы.
- Что-то вроде секты?
- Пусть будет так. Приди, послушай, реши, совместимо ли с мизантропством, что я делаю.
- Мы придем, - сказала Майя. - Молодежная, сто двадцать семь. Запомнила.
Раз Майя сказала, так оно и будет. Мне осталось только согласиться.
Гоша распрощался и ушел.
Майя была тиха и озадачена.
- Он очень худ и плохо одет.
- Это предмет его гордости, - ответил я.
- Почему ты к нему так относишься?
- От досады на себя, Майка.
- Как понять?
- Думал - самородок, а оказалось - булыжник.
Майя задумалась.
- Знаешь, - проговорила она, - мне он напоминает Дон Кихота, подстричь бы его бородку клинышком да надеть на голову медный тазик.
- Пожалуй, он и внутренне похож на этого рыцаря.
- И относишься к нему с… неприязнью?
- Скорей с осуждением.
- Но Дон Кихотом-то все, все восхищаются. И вот уже несколько веков подряд!
- То-то и удивительно - все, кроме одного.
- Тебя или есть еще кто другой?
- Сервантес. Он же издевался над своим героем, и никто этого почему-то не замечает.
- Сервантес симпатизирует, не издевается!
- А давай вспомним. Дон Кихот встречает преступников в кандалах - насилие, мол! - освобождает их. А какой результат?.. Преступники избивают его и, нет сомнения, пойдут дальше грабить и насильничать. Благородный рыцарь усугубляет насилие. Или знаменитый эпизод с ветряной мельницей. Тут-то за что симпатизировать? За то, что проявил высшую степень глупости? Сервантес издевается, но с доброй иронией. Да вздумай он всерьез возмущаться своим деятельным дураком, поставил бы себя на один с ним уровень.
- Дон Кихот чистосердечен, а чистосердечие и зло несовместимы.
- Еще как совместимы. Разве не чистосердечно миллионы немцев славили Гитлера, верили ему?
Майя озадаченно помолчала, наконец подняла на меня свои глаза, губы недоуменно дрогнули.
- Одно из двух - или ты прав, или весь мир. Кому же мне из двоих верить?
- Мне, Майка, мне!
Она засмеялась.
- Какой мне муж попался - умней всего мира!
Кончилось ее смехом. Гоша был забыт.
Через полчаса мы шли по улице к ее родителям.
10
Мы шли по улице, а она жила дневной, шумной, карусельной жизнью. Расплавленное солнце висело над нами, утюжили мостовую тяжелые грузовики, с треском распарывая бензиновый воздух, неслись мотоциклисты, вальяжно плыли осиянные стеклом автобусы. Газетный киоск, пестро украшенный обложками неходовых журналов, как птиц, выпускал из себя в нетерпеливую очередь газеты, они всплескивали белыми просторными крыльями и исчезали.
Наш город - родина Майи. Бетонная, однообразно величавая современность, утопившая в себе незамысловатую старину, он, наш город, служит промышленности, он вечно строится, не устает кричать моторным рыком. Он не богат живописной зеленью и не славится редкостной архитектурой, в нем много труб и мало памятников, столичные моды на улицах и провинциально скудная культура - картины висят только в ресторанах и ни одного концертного зала. И центральные утренние газеты приходят к нам лишь в полдень.
Наш город - для Майи родина, для меня - доброе отечество. Этот город принял меня, выучил меня, признал меня как ученого, без нежности обласкал, без сочувствия обнадежил. И я благодарен своему городу, люблю его.
Мы шли знакомыми улицами локоть к локтю, плечо в плечо. Бывают же минуты, когда чувствуешь себя центром вселенной: грудь распирает, тело невесомо, ноги упруги, оттолкнись - полетишь! И нельзя согнать глупой, широкой до устали улыбки с лица. А как несет голову Майя! И скорбную складку губ тоже тревожит улыбочка…
Не в первый раз удивляюсь: как в нашем суровом, бетонном, копотном городе могла родиться она? Возможно ли? Не чудо ли это?
Мы шли по улице, и у встречных менялись лица. У мужчин появлялось - у тех, кто постарше, - остолбенелое выражение, помоложе - изумление: "Вот это да!" А женщины невольно начинали улыбаться, как и мы, с той же блаженной радостью. И спиной я чувствовал, как оглядываются нам вслед.
Никогда я не воображал себя красивым, лишь сейчас впервые в жизни - высок, плечист, полон сил, походка победная, под стать во всем Майе. И счастливый - всем до зависти!
Это счастье родилось невольно, оно подарено Майей. Да и бывает ли вообще счастье единорожденное, нутряное? Нет, оно приходит всегда извне - от обмытого дождем листа дерева, от глубокого неба, от содержимого чашечки Петри на лабораторном столе и от человека… С людьми чаще всего сталкиваешься, от людей большей частью идет к тебе и счастье и горе. А особенно от тех, кто тебе всего ближе и дороже.