Это были обычные разговоры о войне, которых Риччо наслушался в остерии. Чезаре усмехнулся. Его-то самого ничто не остановит на пути, который он наметил себе. Никакая война не изменит его планы, и он не окончит свои дни ни на минуту раньше, чем совершит то, что записано в великой книге Судьбы. Он уже многое понял, живя в стране, расколотой на множество провинций, которая питала мировую индустрию, экспортируя в обмен на твердую валюту миллионы рабочих рук в более развитые страны, истощая себя, но вращая при этом колесницу прогресса. Для многих соотечественников добраться до далеких берегов Америки представлялось единственным выходом, но не для него. Его не тянуло ни в Европу, ни в Америку, его мир был здесь: дом, квартал, город. Но придет время, когда имя Чезаре Больдрани будет известно всему деловому миру. И во Франции, и в Англии, и за океаном будут считаться с ним. Доведись это увидеть отцу, он похлопал бы его по плечу с уважением, и мать была бы счастлива, узнай она об этом. Душа ее успокоится, когда он выведет в люди братьев, и Джузеппина с его помощью устроит свою жизнь.
- Эй, Чезаре, приехали! - растормошил его Риччо, прервав это полураздумье-полусон. - Спрыгивай.
Чезаре ступил на землю и протер глаза. Светало, лошадь стояла у большого сарая на гумне. Пес с лаем выбежал им навстречу, его хозяин в большой соломенной шляпе, надвинутой на лоб, подходил к ним. Чезаре обменялся с крестьянином крепким рукопожатием, и они заговорили о ценах на вино. Пора было от грез переходить к делу.
23
Чезаре пока не решался покинуть прачечную Матильды, где его обязанности с началом войны умножились. Полки становились все многочисленнее, военные учения проходили все чаще - белья из казарм поступало все больше.
Капитал их прирастал, но ни он, ни Риччо еще не могли расстаться со старой работой. Прошла осень, потом зима. Майское солнце уже сверкало над цветущими лугами, в небе весело носились стрижи и ласточки.
- Господи, неужели и до нас когда-нибудь доберется война? - подумала Матильда, вдыхая ароматный утренний воздух.
Она вошла в прачечную по делу и застала здесь Чезаре одного. Голый по пояс, он орудовал гаечным ключом возле котла, который все время барахлил и требовал ремонта. Его блестящая от пота спина лоснилась в солнечном свете, крепкие мускулы бугрились на широких плечах.
- Почему ты здесь? - спросила Матильда.
Парень поднял свое красивое лицо и улыбнулся ей голубыми глазами.
- Проклятый болт не держит, - ответил он.
- Сегодня вызову рабочего, чтобы поменял его, - сказала Матильда. Она говорила о машине, но думала о нем, этом статном широкоплечем юноше, чьи блестящие от пота плечи и грудь действовали на нее возбуждающе.
- Я сам могу починить, - сказал он. - Что тут такого?
Они были вдвоем в этой жаркой, насыщенной паром прачечной, среди котлов, корзин с уже выстиранным бельем и тюков с грязным, и эта нечаянная близость, которой Матильда, борясь с искушением, все эти дни избегала, волнующе действовала на нее. "Держи себя в руках. Ты почтенная вдова. И должна вести себя подобающим образом", - твердила она себе, теребя портрет покойного мужа на груди, но, вопреки этому, уже ощущала, что не способна противостоять этому неодолимому влечению.
Они безотчетно сблизились: Чезаре робко улыбался, а она готова была разрыдаться и все отрицательно мотала головой, но глаза ее горели желанием, а упругая грудь поднималась и опускалась в такт учащенному дыханию.
Через мгновение они упали на еще мокрое и пахнущее щелоком белье, забыв обо всем. Они еще не остыли от этой близости, как в прачечную вбежала одна из работниц с криком:
- Война! Началась война! О Господи, что с нами будет!..
Женщина была так потрясена, что не заметила того, что было бы трудно не заметить при других обстоятельствах. Она опустилась на кучу грязного белья и, закрыв лицо ладонями, зарыдала.
- Кто тебе сказал, что началась война? - спросила Матильда, торопливо приводя свою прическу и одежду в порядок. Придя в себя от этого вихря страсти, она была больше озабочена тем, как избежать огласки, чем международным конфликтом, который давно уже назревал.
- Пришел сержант из казармы, - всхлипнула женщина.
- Где он?
- Ждет там, снаружи.
Чезаре вспомнились сборища бесноватых интервенционистов, их истошные вопли на митингах, их руки, размахивающие флагами, и понял, что они добились своего. Все эти герои, которые так любят шуметь на площадях, они-то не попадут в окопы. Они-то как раз останутся здесь, эти папенькины сынки в полувоенных куртках и воинственно заломленных шляпах, эти пустые адвокатишки и тщеславные актеришки, эти дамы, до безумия увлеченные своим божественным Д'Аннунцио, пожирательницы его стихов и романов, жаждущие грешить, но не имеющие смелости для этого. Но других они загонят туда.
- Я люблю тебя, - сказал Чезаре тихо.
- За что же, дорогой? - спросила она взволнованно.
- За твое великодушие, за твою храбрость.
Женщина, которая объявила им о войне, смотрела на них, не понимая.
- Что сказать сержанту? - спросила она.
- Скажи ему, что я сейчас приду. Ступай же, - приказала Матильда.
- Не такая уж я храбрая, милый, - сказала она, когда работница ушла.
- Если ты захочешь, я никогда тебя не оставлю, - пообещал он.
Матильда покачала головой и улыбнулась сквозь слезы: она плакала, смеясь, и смеялась, плача. "Началась война, а я здесь плачу и смеюсь, потому что мальчик сказал, что любит меня".
24
Уходили один за другим на войну безусые юноши и отцы семейств, оставляя матерей и жен в отчаянии. Войну воспринимали, как землетрясение или потоп, и так же мало ее понимали. Лишь немногие думали, что понимают причины и цели ее и, исходя из этого, одобряли войну или осуждали. Большинство же принимали свой жребий безропотно, видя в ней лишь наказание Божье.
Пришел и для Риччо момент отъезда.
- Так и не удалось тебе отвертеться, - пошутил на прощание Чезаре.
- Скажи лучше, что я не захотел откупиться, - возразил ему Риччо.
Они сидели в укромном углу остерии, полной дыма, возбужденного гама и винных паров, пили пьемонтское красное вино и курили крепкие дешевые сигареты.
- Теперь бесполезно толковать об этом, - Чезаре, как всегда, был фаталистом и спорить с судьбой не любил.
- В окопах Карсо говорят, что это просто бойня. - Раз уж Риччо шел на войну, он не мог не изображать ее в самых драматических красках.
- Если пришел твой срок, умрешь везде.
- Ты говоришь так, потому что сам не идешь, - бросил он тоном взрослого, который разговаривает с мальчишкой.
- Еще неизвестно, - хмыкнул Чезаре.
- В семнадцать лет в армию не берут.
- Вполне вероятно, что, когда придет мой возраст, война еще не кончится.
- Чепуха. К тому времени все будет кончено.
Риччо выпил, сделал затяжку вонючего дыма из сигареты и сплюнул, целясь в предыдущий плевок в нескольких метрах от себя: он тренировался в этом с тех пор как начал бывать в остериях, и никто не мог переплюнуть его в соревновании на дальность и меткость.
- Эх, лучше было бы дать деру в Америку два года назад, как Миранда советовала мне. Будь я эмигрантом, не пришлось бы идти на эту войну, до которой мне нет никакого дела.
- Она всех касается, - возразил ему Чезаре. - Касается всех, кто ее хочет, но главным образом тех, кто ее не хочет, но терпит. Касается тех, кто победит, и тех, кто проиграет, кто на ней наживается и кто умрет.
Риччо похлопал себя спереди по брюкам.
- Останется без работы мой драчун.
- Ничего, он еще возьмет свое, - сказал Чезаре с улыбкой.
- Ты смеешься, а вот Миранда нашла одного детину, который мог бы устроить меня на военный завод в Марелли. Тогда мне дали бы броню.
- Только не говори, что ты отказался из-за любви к родине.
- При чем тут родина? Моя родина там, где есть лира, а на фронте, там лиры нет.
- Как знать, - вставил Чезаре фатальным тоном.
- И потом, я боюсь. Мне плевать на австрийцев, на немцев, но за свою Миранду я боюсь. Она сумасшедшая, немного распутная, но сердце у нее доброе. А тот детина, что послал бы меня в Марелли, потом развлекался бы с ней. И это единственное, чего я боюсь. Нет уж, лучше пойду в окопы. Тем более, как ты любишь говорить, от судьбы не уйдешь.
- Когда ты уезжаешь? - Чезаре вытащил из жилетного кармашка серебряные часы с эмалевым циферблатом и римскими цифрами. Подкрутил завод и внимательно посмотрел на крышку, словно видел ее в первый раз - свою Фортуну, богиню Судьбы.
- Завтра, ты знаешь. - Предстоящий отъезд делал бесполезными все прочие разговоры, но о делах еще следовало поговорить. Чезаре это знал, но Риччо по привычке завел разговор издалека.
- Попрощаемся, дружище, - сказал он. - Но сделай мне одно одолжение.
- Хоть два, если смогу.
- Ты должен здесь приглядывать за Мирандой. Ты ведь хорошо знаешь ее.
- Как это, хорошо знаю?
- Она не умеет оставаться одна. - Он хотел сказать: "не умеет спать одна", но только подумал, а не сказал. - Она боится одиночества, как ласточки снега.
- Если в этом будет нужда, я присмотрю за ней, - пообещал Чезаре. - Но нужды в этом не будет, она ведь любит тебя.
- Я знаю. - Риччо вдруг сделался тихим и мрачным. - А все-таки…
- Она знает, что ты идешь на войну, - ободрил его Чезаре, - и слишком страдает, чтобы думать о другом.
Люди входили и выходили, хлопая дверью остерии, вечерний воздух разгонял на миг застоявшийся дым. Игроки стучали кулаками по столу и спорили из-за выпавшей карты.
Риччо взбодрился от слов, сказанных другом, и повеселел.
- Разворачивай тут наше дело, - сказал он. - Миранда в курсе всего: от фляг, которые есть на складе, до долгов и кредита. Возможно, узнав, что меня взяли на фронт, кое-кто попробует надуть ее.
- Не бойся. Никто не осмелится на это с ней. И к тому же я здесь.
- Ты слишком занят в прачечной. - Риччо сделал глоток, затянулся сигаретой и наклонился к другу с видом сообщника, уверенный, что сентиментальность этого момента дает ему право знать все. - А у тебя с Матильдой как дела?
- Прачечная дает мне средства, чтобы жить, - ответил Чезаре, глядя ему прямо в глаза и ясно показывая, что не расположен к особой доверительности.
- Ты мне никогда не говорил, что собираешься делать, когда мы удвоим или утроим наш капитал, - переменил разговор Риччо.
- Конечно же, не буду ни трактирщиком, ни прачечником.
- А что будешь делать? - Строить, - решительно сказал он.
- Строить что?
- Дома красивые, большие, солидные.
- Шутишь? Ты же знаешь, что для этого нужно десятки и сотни тысяч.
- Мы поговорим об этом, когда кончится война.
- Везет же тебе, что ты остаешься дома, - сказал Риччо скорее добродушно, чем с завистью.
- Кто знает! - пожал плечами Чезаре.
Риччо покачал головой, как всегда, когда не мог понять своего друга. Они расстались перед дверью, как обычно, словно прощались до завтра, но это было другое прощание.
25
Когда наступил его черед, Чезаре пошел на войну с той же верой в свою звезду и в неизбежность судьбы. Сибилия, местная прорицательница и колдунья, безумная старуха, которая умела варить любовное зелье, гадала всему кварталу на картах и предсказывала будущее, напророчила ему однажды:
- Вижу тебя с ружьем. Тебе не хочется нести его, но ты его несешь. Оно принесет тебе удачу. Подумай, прежде чем отказаться от него.
Все знали старую гадалку, которую прозвали почему-то "Сибилия с сотней жизней", но никто не знал, откуда она пришла и как оказалась в квартале Ветра, пользующемся дурной славой в Милане. Говорили, что ее молодость прошла в гареме арабского султана, что потом она сбежала с каким-то англичанином, который сделал ей шесть детей и в конце концов бросил в Каире. Откуда она и попала в Милан. Чезаре встречал ее еще мальчиком, но и тогда она была уже дряхлой старухой. Жила эта Сибилия в большой грязной комнате, в окружении уличных кошек и котов, вонь от которых смешивалась с восточными ароматами и запахом наргиля, который она постоянно курила. Питалась она молоком и какой-то мешаниной из трав, только ей одной известных. Старики говорили, что ей больше ста лет. А самые суеверные утверждали, что она живет уже не первую жизнь и что она бессмертна.
Чезаре пришел к ней из любопытства и нашел Сибилию сидящей, скрестив ноги, на двух грязных шелковых подушках в окружении своих котов. На голове у нее была белоснежная накидка, необъяснимо чистая и легкая, как воздух. Старуха раскладывала на столике разноцветные карты и даже не подняла глаз, чтобы взглянуть на парня, который стоял возле нее и приветливо улыбался ей.
- У тебя есть желание идти, но ты не знаешь, почему, - сказала она, даже не дожидаясь с его стороны вопросов.
- Я не знаю еще, чего хочу, - ответил Чезаре. В голове у него в тот момент царила путаница.
- Возьми подушку и садись.
Чезаре взял подушку. Кот, который лежал на ней, с фырканьем убежал и забился в темный угол.
- Я пришел просто повидаться с тобой, - объяснил он.
Старая хиромантка подняла свои тусклые, почти слепые глаза, в то время как кончики ее худых темных пальцев слегка касались разложенных карт.
- А я все равно вижу твою судьбу, ведь ты из тех, кто не ждет наступления завтра, а действует уже сегодня. Ты знаешь, что жизнь проходит, как река, над которой мы не властны, и, едва родившись, мы начинаем умирать.
- Что мне делать? - спросил он серьезно.
- Ты станешь пиратом или владыкой Борнео в доме твоем, ибо сумеешь различить две вещи, разные в своей похожести. Ты сможешь разглядеть зло за видимостью добра и добро там, где является зло. Но сначала… Сначала ты пойдешь на войну.
Тогда-то она и сказала Чезаре эти слова, которые так явственно запомнились ему: "Вижу ружье в твоем будущем. Вижу, что ты несешь его, хотя и не хочешь этого. Но оно принесет тебе удачу".
26
Из дальнего конца траншеи, где солдаты справляли свою нужду, несло дерьмом и мочой. Было холодно, сыро и грязно. Портянки отсырели на ногах, обмотки рвались на куски, шинель была испачкана и пропитана водой.
- Миланец, одолжи сигарету, - попросил у Чезаре парень, приткнувшийся к грязной стене окопа. Вся левая сторона лица у него была перевязана окровавленным бинтом: несколько дней назад во время ночной атаки ему вырвало глаз колючей проволокой.
- Держи половину, - ответил Чезаре, ломая сигарету надвое.
- Спасибо, друг, - сказал раненый. Этот парень был из Бергамо. Он страшно тосковал по дому и уже истрепал фотографию жены и детей, бесконечно показывая ее сослуживцам.
- А наши офицеры ничего, кроме тосканских сигар, не курят. Ну ладно, еще немного поторчим здесь, и они будут курить только свое дерьмо.
Время от времени вдали бухала пушка. Дробной россыпью трещали винтовочные выстрелы. Стреляли не прицельно, а со страху по всему: по колеблющейся ветке, по шуршащему по траве клочку бумаги, по привидевшемуся за кустом силуэту.
Когда начали призывать "парней 99-го", чтобы восполнить страшные потери после бойни у Капоретто , Чезаре не сделал ничего, чтобы остаться дома, хотя мог бы как сирота, имеющий на иждивении сестру и трех младших, получить от призыва отсрочку. После ускоренной месячной подготовки вместе со своим батальоном он был сразу же брошен на фронт.
- Думаешь, нам удастся выбраться из этой клоаки? - спросил парень из Бергамо, жадно посасывая то, что осталось от половинки сигареты.
- Это ты меня спрашиваешь? - пожал плечами Чезаре. Ему не хотелось отвлекаться от своих мыслей.
- У тебя вид человека, которому известно что-то такое, что не дано знать другим, - с уважением сказал тот.
- Вздремни лучше, если удастся. - Это был братский совет.
- В том-то и дело, что не удается. Этот проклятый глаз зверски болит. Нужно попросить у санитаров снотворное, иначе вообще не усну. Как ты думаешь, может быть заражение? - спросил он, трогая окровавленный бинт.
- Откуда я знаю, - пробормотал устало Чезаре. - Дай хоть мне в таком случае поспать, - сказал он, натягивая на себя полу шинели.
Он оказался в пехотном полку, где было больше вшей, чем патронов, где бездарность офицеров была сравнима только с их гонором и высокомерием, где бестолковщина и дезорганизация, царившие в армии, были виднее всего. Вместе с несколькими сотнями таких же растерянных, как и он, парней в дырявых обмотках он пытался спасти свою шкуру в этой бессмысленной кровавой бойне. Жизнь простых солдат всецело зависела от слепого случая глупости главного штаба.
Рождество Чезаре провел в окопе, стоя ногами в ледяной воде и грязи, с ветеранами, которые мочились и испражнялись тут же в траншее и рассказывали похабные истории про генерала Кадорну . Другие развлекались тем, что играли "во вшей": побеждал тот, у кого набиралось их больше.
При свете коптилки он попытался перечесть потрепанное письмо Матильды, которое нашло его в казарме возле Удине. "Теперь, когда тебя нет со мной, мой обожаемый мальчик, жизнь пуста…" Но эти пустые слова без звука ее голоса лишь будили тоску. Без ее материнской заботы, ее женской ласки, без объятий и поцелуев они ничего не стоили. Это были всего лишь условные знаки на листе бумаги в линейку, которые не значили ничего. Что они ему без ее шелковистой кожи, без упоения любви, без той дрожи, что вызывает взгляд женщины, которая ласкает тебя?
В его памяти ожила их последняя встреча на центральном вокзале, перед вагоном, до отказа забитом людьми, среди грома оркестра, среди воинственно развевающихся флагов, среди порхания добрых и великодушных синьор, которые раздавали молитвенники и бесполезные гамаши солдатам, обалдевшим от призывов и риторики и подавленных страхом перед неизвестностью. Некоторые, чтобы придать себе храбрости, пели: "Прощай, красавица, прощай", но те, кто на самом деле прощался со своей женщиной, не могли найти таких слов.
Вот и Матильда с Чезаре, стоя рядом на перроне, понимали, что слова ничего не значат, что важнее просто смотреть друг на друга, касаться друг друга, дышать друг другом.
- Я скоро вернусь.
- Кто знает?
- И все будет, как прежде.
- Будем надеяться.
- Мне было хорошо с тобой.
- Когда вернешься, ты будешь смотреть на девушек - я уже буду старухой.
- Неправда.
- Это сейчас ты так говоришь, потому что не знаешь.
Они говорили о прошлом и надеялись на будущее, забыв о настоящем.