- Без пяти двенадцать, - сказал он.
- Я должна вернуться к матери, - сказала Мария, - а то она будет беспокоиться. Я скажу ей, что уезжаю с тобой.
Немезио обнял ее и поцеловал с благодарностью.
- Мама, я выхожу замуж за этого человека, - держа Немезио за руку, сказала Мария.
Вера оперлась о стул, чтобы не упасть. Они были в кухне, летнее солнце лилось через распахнутое окно, голоса играющих детей доносились со двора. Большая радужная муха билась между стеклом и кружевной занавеской в упорной, но тщетной попытке вырваться.
- Сядем и поговорим, - овладев собой, произнесла Вера и тяжело опустилась на стул.
Она часто воображала себе своего будущего зятя, положительного, работящего парня из хорошей семьи, уважающего обычаи и законы, а вместо этого ей приходится иметь дело с акробатом, наглым циркачом, бесстыдным развратником, который, не задумавшись ни на минуту, завтра на площади или в какой-нибудь деревне обольстит другую такую же дуру, как ее дочь.
- Ты не хочешь меня побить? - удивилась Мария. - Или надавать пощечин?
- Нет, здесь тумаки не помогут. - Вера по собственному опыту знала, что никакие наказания не переубедят человека, если он во власти страсти. Страсть. Она тоже ее испытала со своим Альфредо, и напрасно отец бил ее по ногам извозчичьим кнутом. - Нет, Мария, лучше рассудим.
- Ты говоришь серьезно? - с грустным видом спросила девушка. Она была готова к нападению, но растерялась, видя мать такой.
- Если вы позволите, - вмешался Немезио, - я попробую объяснить.
- Это разговор между мною и дочерью, - пресекла его Вера.
- Мама, я понимаю, что ты испытываешь, - мягко сказала Мария, - но увидишь, со временем все образуется. Я знаю, что ты думаешь насчет меня. Какой муж, какая жизнь. Но если ты узнаешь его получше, ты поймешь, что Нем… - она проглотила его экзотическое имя, чтобы не расстраивать мать еще больше, - ты поймешь, что он вовсе не такой, как ты думаешь.
- Я ничего не думаю, Мария, - возразила мать, проведя рукой по волосам и открывая лицо, еще молодое, но сейчас искаженное мукой. - Я знаю, что ты делаешь самую большую ошибку в твоей жизни.
- Я люблю его, - сказала девушка, пытаясь выразить кратко то, что она переживала сейчас.
- Ну что ты говоришь? - укорила ее мать вполголоса, чтобы не слышали соседи, и постучала пальцем по лбу недвусмысленным жестом. - Как это ты говоришь "я люблю его", если вчера вечером, в это время, ты даже не знала о его существовании? Так это или не так? - Глаза Веры блестели, на щеках выступили розовые пятна, словно у нее была лихорадка.
- Но я люблю его, мама.
Это правда, что двадцать четыре часа тому назад она даже не знала этого человека, но правда и то, что она любит его, словно знает Немезио всю свою жизнь и готова следовать за ним на край света. Но выразить все это девушка не могла. Она только могла повторять:
- Я люблю его, мама.
- Хорошо, - сказала Вера, пересиливая себя. - Но ты можешь подождать немного, а? Разве так делается: я выхожу замуж за этого человека? Нужно время, чтобы сыграть свадьбу, подготовиться как положено. Даже святейший престол не может освободить тебя от некоторых правил. Прежде всего вам следует обручиться, разве нет? - сказала она, надеясь, что сумеет выиграть время.
- Практически мы женаты, - призналась девушка.
- Что это значит? - спросила Вера. - Вы что, уже побывали у священника?
- Но между нами случилось то, что бывает между мужем и женой, - спокойно сказала Мария.
- Ты хочешь сказать… - оборвала мать, показывая поочередно на нее и Немезио, - что ты и он… - Она замолкла, горестно качая головой, и слезы показались у нее на глазах. - Но ты не шлюха, - прошептала она. - Я воспитывала тебя, как порядочную девушку, я отдала тебе все. Я учила тебя уважать себя.
- Синьора, - попытался вклиниться Немезио. - Я обещаю, что женюсь на ней. Мы же и хотим это сделать как можно быстрее.
Однако его слова, его живость, его обаятельная улыбка произвели на женщину обратное впечатление.
- Ты вор! - набросилась она на него. - Ты наглый вор и обманщик! Ты украл у меня все лучшие годы моей жизни, все мои надежды, все мои мечты о счастье дочери.
- Я сделаю все, чтобы она была счастлива, - заявил Немезио твердо, но Веру ничто не могло уже остановить.
- Меня утешает только то, - злобно выкрикнула она, - что рано или поздно дочь поймет, что совершила ошибку, и тогда самые прекрасные годы жизни будут вырваны и у тебя! И ты почувствуешь себя обкраденным, как эта бедная женщина, которая сейчас перед тобой. А ты, - обернулась она к дочери, - а ты бери свои тряпки и уходи! Уходи немедленно со своим бродягой!
Она была вне себя от гнева и обиды, и спорить с ней в таком состоянии было уже бесполезно.
- Мама, - сказала Мария, пытаясь обнять ее.
- Ты меня обнимешь, когда вернешься в свой дом. Но без этого циркача! Для тебя дверь всегда открыта, а его чтоб глаза мои больше не видели!
Ночью они пересекли по железному мосту большую реку, сидя на жестких скамейках в вагоне третьего класса.
Немезио посмотрел в темное окно.
- Это река По, - сказал он негромко. Стук колес вызывал в его памяти другие путешествия, другие ночи, проведенные в поездах.
Мария подняла голову. Ей хотелось спать, она очень устала, но возбуждение от всего случившегося не покидало ее.
- Ничего не вижу, - сказала она.
Немезио помог ей встать и устроиться на его месте.
- Вот так, - объяснил он. - Приблизься к стеклу.
В вагоне было много народу; кто дремал, повесив голову, кто сидел, уставясь в одну точку, кто разговаривал с соседями. Напротив них сидела какая-то старуха, которая спала, укутавшись в черную шаль.
Девушка приложила руки к глазам, как бинокль, и, привыкнув к темноте, поняла, что в ночи есть свой смутный, чарующий свет.
- Так это и есть По? - недоверчиво спросила она.
Немезио положил ей руку на плечо.
- А ты чего ожидала? - сказал он с улыбкой. - Река может быть только рекой.
И в самом деле, чего же она ожидала? Постов с колючей проволокой? Пограничных столбов? Мария точно не знала, но ожидала чего-то особенного: что пейзаж изменится, например, что зазвонят колокола, что кто-нибудь предупредит пассажиров, что они уже в другой области. Но темная ночь здесь походила на такие же ночи в Ломбардии, и только река была чуть побольше, да и то не настолько уж больше, чем Адда или Тичино, с детства знакомые ей.
- По ту сторону По все чужаки, - тихо произнесла она.
Немезио ей не возражал.
- Скоро мы будем в Пьяченце, - сообщил он, - и ты сама все увидишь. Потом будут Фиденца, Парма, Реджо, Рубьера и, наконец, Модена.
Девушка не отрывалась от окна. Она слышала "Парма, Реджо, Модена", но звучало это для нее, как Касабланка, Алжир или Марракеш, настолько далеко это было от дома.
- Модена - это твой город? - спросила она, а поезд между тем гремел по железному мосту, проложенному над рекой, увлекая за собой ее душу, ее тело, отрывая от родной земли ее корни, чтобы увезти бог знает куда. Она увидела другой берег реки, заросли тростников, блестящие тополиные рощи; мелькали темные деревья, луга и виноградники, пшеничные поля и время от времени огонек на дороге или в доме - чужая земля.
- Да, Модена - это мой город, - ответил Немезио, - и я уверен, что тебе там будет хорошо. - Он старался утешить ее, но и сам был неспокоен. Его захватил дух авантюры, дух приключения, он послушался зова страсти, но они еще не вступили в будущее, а оно уже несло им первые трудности и сомнения.
Поезд затормозил, пыхтя и свистя, на вокзале в Пьяченце.
- О, мамма миа, мы в Эмилии, - сказала Мария так же, как если бы оказалась в Африке. Она тихо плакала в полутьме, и слезы из ее больших светло-карих глаз стекали по щекам, как когда-то в детстве, когда она потеряла дорогу домой.
Немезио обнял ее за плечи и привлек к себе. Он достал платок и вытер ее слезы.
- Я привык к поездам и уже не чувствую перемен, - сказал он. - Но я понимаю, что с тобой происходит. Думаю, это нормально, и понятно твое желание вернуться назад.
Это было в первый раз, когда у нее не спрашивали, почему она плачет. Даже в детстве кто-нибудь обязательно приставал к ней с этим вопросом, на который у нее не находилось ответа. Немезио не знал еще, что у женщины всегда найдется причина, чтобы поплакать, но он чувствовал ее тревогу, и Мария испытывала к нему благодарность за это.
- Милан не на краю света, - утешал он, - ты всегда можешь наведаться домой. Три часа - и ты из моего города приезжаешь в свой.
Это была хорошая мысль, и она успокоила Марию.
- Ты всегда будешь рядом со мной? - спросила девушка, как бы ища у него защиты.
- Поэтому я и увожу тебя с собой. - Он взглянул на старуху и, убедившись, что она спит и никто за ними не наблюдает, поцеловал Марию в губы долгим и жгучим поцелуем.
- Ты что, с ума сошел? - удивилась Мария, видя, что рука его тянется ей под платье.
Щеки девушки тоже вспыхнули, она и сама удивилась резкому переходу от слез к желанию, от онемелости души к неодолимому зову чувств.
- Постараемся уснуть, - тем не менее сказала Мария. Если она не положит этому конец, он способен, пожалуй, заняться любовью в вагоне третьего класса прямо на глазах у старухи.
Немезио взял себя в руки и отодвинулся от нее.
- Ты права, Мария, - сказал он, - постараемся уснуть. То есть, - добавил он, - ты поспи. А я посижу и покараулю, чтобы нам не проехать Модену.
- Хорошо, - согласилась девушка, уже сраженная усталостью, волнением и сном.
Немезио нежно обнял ее, положил ее голову к себе на плечо, и в объятиях любимого она задремала.
2
- И ты подцепила этого еретика! Ну, девушка, ты пожалеешь об этом! - загремел булочник своим низким басом, похожим на голос Спарафучиле, бандита и убийцы из "Риголетто". Это был невысокий худенький человечек лет шестидесяти, со светлыми невинными глазами ребенка и блестящей лысиной с короной легких седых волос по краям. На нем были серые брюки, шерстяная фуфайка и белый платок, завязанный узлом вокруг шеи.
- Ладно, Перфедия, - вмешался Немезио, который улыбался, стоя рядом с Марией. - А то, того и гляди, она тебе поверит. Не забивай ей голову, - добавил он, - у нас и без того есть проблемы.
Мария тоже улыбнулась, разглядев за грубым басом, поначалу испугавшим ее, доброго и немного смешного человека.
- Да, - наконец нашлась она, - я подцепила этого красавчика и не жалею.
Несмотря на усталость, охватившую ее, и путаницу в голове, она охотно вступила в игру. Теперь, когда мосты в прошлое были сожжены, она жила, мгновение за мгновением, точно во сне, жила той жизнью, которую безоглядно приняла, чтобы отныне разделить ее с человеком по имени Немезио Милькович, ворвавшимся в ее размеренное существование, словно вихрь.
- О вкусах не спорят, - загрохотал своим басом Перфедия. - Любовь, как известно, зла… Идите-ка наверх, любезные мои, к Бьянке. Она вам сварит горячего кофе.
Они прибыли на вокзал в Модену с первыми лучами зари, а теперь, когда добрались до булочной Перфедии на корсо Адриано, по-утреннему ласковое солнце поднималось над городом, в котором Марии предстояло жить. Из булочной исходил ароматный запах свежего хлеба, который помощник пекаря, парень в футболке и коротких штанах, вынимал из печи деревянной лопатой. Этот хлеб не похож был на ломбардские микетты: он имел необычную форму и напоминал два кулака, соединенных между собой двумя большими пальцами из теста.
Перфедия улыбнулся молодым людям своими добрыми глазами и сказал:
- Мы с Бьянкой принимаем вас с распростертыми объятиями. Чувствуйте себя как дома.
Перфедия был всего лишь приятель, но чувство его к Немезио было крепче родственных уз. Парень вырос у него на глазах, и Перфедия подпал под его неотразимое обаяние; он любил его, как брата, и готов был ради него на все.
- Ну, пойдем, - предложил Немезио, неожиданно заторопившись.
Скоро должны были открыться другие лавки и мастерские: мороженщика, механика, знакомого кузнеца и плотника, живущего в старом доме из обглоданных временем кирпичей, - и все эти люди накинулись бы на него с шумными приветствиями и разговорами на местном диалекте, в котором Мария поначалу ни слова бы не поняла.
С крыши одного из домов послышался громкий свист. На голубятне, едва сохраняя равновесие, стоял человек в рубашке и жилете и неистово свистел, размахивая при этом длинным гибким шестом, на конце которого развевалась какая-то тряпка. Следуя взмахам шеста, со свистом рассекавшего воздух, стая домашних голубей взлетела в поднебесье и, повинуясь этим сигналам, как оркестр своему дирижеру, начала выделывать в воздухе самые невероятные фигуры высшего пилотажа. То это был флаг, то зонтик, то, в зависимости от освещения, просто серое сверкающее озеро перьев.
- Как красиво, - сказала Мария, завороженная необычным зрелищем.
- Сейчас появятся и другие, - ответил Немезио.
В этот момент с разных сторон послышался новый свист, и на нескольких голубятнях сразу заколыхались такие же шесты. Стаи голубей взвились в небо и, подчиняясь таинственным сигналам своих хозяев, так же запорхали и завертелись над головой. Они то соединялись, то снова распадались, то перестраивались по каким-то своим законам, и всякий раз одно из голубиных образований становилось больше, словно одни голуби были захвачены или переметнулись на сторону врага.
- Это так, или я ошибаюсь? - спросила Мария, очарованная воздушной каруселью.
- Игра в том и состоит, - пояснил ей Немезио. - Побеждает стая, которой удастся увести с собой больше голубей из других стай.
- Кофе готов! - крикнула в окно Бьянка, жена пекаря.
- Идем, - ответил Перфедия своим громовым голосом.
Бьянка встретила их приветливо. Она обняла Марию и пожала руку Немезио. Бьянка была болтлива, но женщина добрая и хлебосольная. На столе, покрытом свежей скатертью, сверкали тонкие чашечки из английского фарфора с золотой каемкой, а в центре его, на большом блюде, - целая гора пшеничных лепешек и булочек. В комнате ощущался приятный запах чистого и ухоженного дома, живущего по неизменному, раз и навсегда заведенному порядку.
Бьянка рассказывала Марии какую-то длинную историю, к которой девушка почти не прислушивалась. Дымящийся кофе и молоко распространяли вокруг приятный аромат. Этот уютный дом, атмосфера чистоты и порядка, эти чашечки из английского фарфора, жизнь, которая текла здесь по привычному руслу, вдруг вызвали слезы волнения у Марии, страх перед собственным будущем, в которое она бросилась, как в омут.
- Поплачь, девочка, поплачь, - сказала ей Бьянка, которая в свои сорок пять лет могла быть ей матерью. Детей у нее не было, и она отдала бы все, только чтобы иметь такую дочь, как Мария. - Поплачь, тебе полегчает, - добавила она, обнимая ее за плечи и склоняясь к ней. А Немезио и Перфедия растерянно смотрели друг на друга.
- Увидишь, скоро это пройдет, - сказал булочник.
- Конечно, пройдет, - ответил Немезио.
На колокольне вдалеке пробило шесть утра. Отец рассказывал ему в детстве, что именно в этот час, когда город был еще окружен стенами, враз открывались городские ворота, таможенники давали сигнал, что путь свободен, и крестьяне, продавцы фруктов, торговцы и комиссионеры въезжали на своих повозках на улицы, и город начинал жить.
Из окна на последнем этаже, где они сидели за столом, виднелись черепичные крыши и голубятни, над которыми высилось несколько колоколен. Эти голуби, парившие в ярко-голубом небе, и их хозяева, которые безумно размахивали шестами, погоняя своих голубей, - все это говорило ему, что он дома.
- Я изменю свою жизнь, Мария, - сказал он, сев рядом с ней вместо ушедшей на кухню Бьянки. - У нас будет дом такой же, как этот. И в нем будет спокойная жизнь.
Мария подняла свое красивое, мокрое от слез лицо с большими светло-карими глазами и согласно кивнула. Но она уже предчувствовала, что будет не так.
3
- Не позволяй унынию завладеть тобой, - сказала бабушка Стелла. - Когда появляется ребенок, это случается.
Стелла была старушка с глазами василькового цвета и тонкими приятными чертами лица. Худенькая, небольшого роста, она обладала неуемной энергией, которую всю отдавала заботам о детях и семье.
- Теперь все прошло, - сказала Мария, укладывая ребенка в ивовую корзинку, приспособленную под колыбель. Джулио повозился немного, подвигал крохотной головой и вскоре заснул. Малыш был нежный и белый, как молоко, с двумя розовыми пятнышками, похожими на лепестки, на щеках. Казалось, он сделан из тончайшего фарфора; на левом виске слегка пульсировала вена, едва заметные прожилки виднелись на прозрачных веках.
- Дети - дар Господа, - сказала старушка. - Всегда ведь хочется верить, что для них мир будет не так жесток.
- Да, бабушка. - Мария называла ее "бабушка" или "бабушка Стелла", хоть она и была матерью Немезио. У нее никогда не возникало желания назвать ее "мама", но она испытывала к ней глубокое уважение.
- У меня их было двадцать, - рассказывала старуха, двигаясь по большой мансарде с покатым потолком и окошками, выходящими на простор крыш и голубятен, белых от снега. - Двадцать, девочка моя. Ты знаешь, что такое двадцать детей? - Она рассказывала Марии о своей жизни, в которой каждый день был тяжелее другого, но не жаловалась, а словно бы рассказывала сказку, в которой все подчинено случаю, провидению, судьбе.
День клонился к вечеру, и серая грусть неба над заснеженными крышами проникала в мансарду, усиливая печаль этого зимнего дня.
- Немезио опять не скоро вернется, - вздохнула Мария, усталым жестом поправляя волосы. - Вернется, когда захочет. Как всегда.
- Это наша судьба. - Старушка открыла дверцу железной печурки и осторожно перемешала кочергой угли. Длинная труба, идущая от печки и поддерживаемая железной проволокой, пересекала большую часть комнаты, обогревая ее своим теплом. Самая необходимая вещь на этом чердаке, созданном для голубей. - И мой муж возвращался, когда хотел. А я все время с детьми. Каждый год один ребенок рождался, и один умирал. - Она подняла свой васильковый взгляд на невестку. - То крестины, то похороны. Девять крестов на кладбище Сан-Катальдо. Одиннадцать детей остались в живых. Когда Немезио, самый младший, появился на свет, старший уже служил в армии. - Было что-то несгибаемое в характере этой старой женщины, на вид такой смиренной, одетой в черное, с седыми волосами, покрытыми темным платком.
Мария поглядела на нее и представила себя когда-нибудь такой же.
- Я не хочу, - сказала она.
- Чего ты не хочешь? - спросила старуха.
- Не хочу стариться в нищете с кучей детей, - сказала она, закрыв лицо руками, чтобы не показать выступивших на глазах слез.
- Как Бог велит, - сказала старуха, которая научилась в своей долгой жизни терпению. Она не очень-то понимала характер этой ломбардской невестки, такой еще юной, отстоявшей от нее больше, чем на два поколения.
- А мы? - спросила Мария, склонившись над ребенком, словно желая защитить его. - Мы сами, разве…