Если бы только она не любила его! Но она любила, с его раздражающим высокомерием и требовательностью. Она любила то, как он шел по жизни, решительно прокладывая себе путь с помощью внешних и внутренних качеств. Любила то, как нежно он иногда обнимал ее, хотя знала, что он никогда не признает существование каких-то теплых чувств к ней или вообще каких-то чувств, если бы она решилась спросить его. Любила то, как он говорил о своем прошлом, как будто ему не было больно, как будто не оно сделало из него то, кем он есть сейчас. Каждый вздох, каждое движение карандаша, каждое прикосновение было проникнуто любовью. Она любила его сильнее, чем кого бы то ни было в ее жизни, сильнее, чем могла выразить словами, и она не могла выйти за него, потому что все, что она говорила ему, было ложью.
Он не сказал, что любит ее; она знала, что и не скажет. Язык их тел был красноречивее слов. Ему не обязательно было чувствовать то же, что чувствует она. Она даже сомневалась, способен ли он на это, даже если вдруг захочет испытать что-то подобное, на что сам наложил запрет. Каждая ее клетка бунтовала против того, что она должна была сделать, она почти задыхалась, но выхода не было. Глаза защипало, но она не заплачет.
- Я не могу, - сказала она наконец.
Слова вырвались с такой болью, словно рассекли ее горло, губы, язык. Она сама не знала, как ей удалось их произнести, но она больше не могла врать человеку, которого любила. Она уже жалела, что затеяла все это, и будет жалеть до конца жизни. Она найдет какой-нибудь другой способ помочь матери.
- Не можешь? - В его голосе явственно звучало изумление. - Ты уверена? Мне кажется, вполне можешь.
- Я не выйду за тебя, - отрезала она, собрав остатки воли в кулак, как будто эти слова дались ему легко, как будто она не знала, что приносит страшную жертву, что ее любовь достаточно сильна для двоих.
- Хм. - Он внимательно смотрел на нее. - Тристанна, я настроил тебя на романтический лад? Пробудил в тебе мечты о клятвах в вечной любви и обмене кольцами? - Он коротко рассмеялся. - Уверен, что наш брачный контракт утолит их сполна.
- Конечно, это принесет мне облегчение. - Каким-то чудом Тристанне удалось заставить голос звучать сухо, словно она была настроена так же прагматично, как он.
- Тогда в чем проблема? - Он пожал плечами с уверенным видом человека, знающего, что его хотят тысячи женщин по всему миру. - Ты не станешь спорить с тем, что мы подходим друг другу.
- Ты только что озвучил пункты, по которым мы не подходим друг другу, - сказала Тристанна почти вызывающе.
Она не знала, почему продолжает провоцировать его. Она могла просто уйти, и так и надо было сделать, пока у нее еще достало бы смелости оставить его, пока боль не схватила ее за горло. Но она знала, всегда знала, что он не отпустит ее, знала еще до того, как без памяти влюбилась в него.
- Мужчина не ждет, что его любовница будет спорить с ним, - сказал Никос со своей насмешливой полуулыбкой. - Это прерогатива жены, не так ли?
- Мне кажется, ты не веришь и половине того, что говоришь, - бросила Тристанна, отчаянно желая на самом деле быть той, кем она притворялась и кому он сделал предложение. - Мне кажется, ты говоришь это, чтобы произвести впечатление.
- Выходи за меня и проверь, - спокойно предложил Никос - он бросал ей вызов!
Что-то сломалось у Тристанны внутри. Нельзя плакать, нельзя, только не в его присутствии! Но она чувствовала, как остатки смелости покидают ее, как рушится защита против Никоса, которую она так тщательно выстраивала. За что она боролась? Она была эгоистична, не способна на жертву, потому что больше всего на свете ей хотелось дать ему свое согласие. Она хотела полностью раствориться в жизни, которую он предлагал ей, и жаре его объятий. Она любила Никоса, и хотя Питер никогда бы не понял этого, знала, что ее мать поймет. Разве могла она просто уйти, не попробовав рассказать Никосу правду? Как ей жить с этим? Тристанна понимала, он что-то чувствует к ней, несмотря на долгие годы одиночества и болезненную гордость. Конечно, она должна была полностью доверять ему, чтобы все рассказать.
Она сжала кулаки, выпрямилась, подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза, позволяя его взгляду согреть ее, но не давая волю слезам.
- Я не могу выйти за тебя, - тихо и с достоинством сказала она, - потому что я с самого начала тебе врала.
Глава 13
Голос Никоса звучал почти скучно, как будто люди каждый день признавались ему, что обманывали его, когда он спросил:
- Вот как?
Может быть, его действительно постоянно обманывали, печально подумала Тристанна, а может быть, эта легкость была призвана усыпить ничего не подозревающего противника, чтобы ответный удар стал еще сокрушительнее.
- Да.
Она разглядывала его потемневшее лицо, высокие скулы, полные губы, изогнувшиеся в знакомой усмешке. Она хотела прижаться к нему всем телом, раствориться в обжигающей страсти, которую только он пробуждал в ней, но она уже потеряла слишком много в этой игре и не могла больше ждать.
- Пойдем, - наконец сказал Никос, - сядем, выпьем вина, как цивилизованные люди, и ты расскажешь мне, как все это время врала.
Изумленная Тристанна автоматически шагнула за ним. Он налил себе бокал вина и едва заметно пожал плечами, когда она отказалась. Комната была оформлена в светлой гамме, и чудесный вид из высокого окна невольно притягивал глаз. Никос сел в кресло и движением брови предложил Тристанне продолжать.
Она переплела пальцы и посмотрела, хмурясь, на свои напряженные руки. Она не могла заставить себя сесть, как будто они просто решили выпить по коктейлю и все было нормально. Она не чувствовала себя цивилизованным человеком ни в каком смысле. Ее сердце билось слишком быстро, перед глазами плыло, и она уже жалела, что затеяла этот разговор. Надо было принять его предложение или сказать "нет" и просто уйти. Зачем она так унижается перед ним? Чего хочет этим добиться? Сейчас он был таким холодным, таким далеким, как будто они едва знали друг друга, и молчание, которое она никак не могла нарушить, делало все еще хуже.
- Я помню тебя, - наконец начала она, не зная, что хочет сказать, пока слова сами не вырвались и не повисли в тишине элегантной комнаты, к окнам которой уже ластилась греческая ночь, густая и теплая. - Я увидела тебя на балу в доме моего отца, когда была совсем юной. Я упоминаю об этом, потому что это первая ложь - что я впервые увидела тебя на твоей яхте.
Он отпил вина и откинулся на спинку кресла. Его глаза были темны, но все равно золотисто поблескивали; она приняла это как добрый знак или, по крайней мере, не совсем плохой, по крайней мере пока. И она все рассказала ему, стоя перед ним, как кающаяся грешница. О том, как неправильно Питер распоряжался семейными деньгами; об отчаянии и болезни матери; о желании получить свою часть наследства, оплатить долги матери и увезти ее куда-нибудь, где ей станет лучше; о требованиях Питера и его лютой ненависти к Никосу, из-за которой Тристанна и выбрала его; о том, что говорил Питер о нем и о ней самой и что надеется получить от их связи; о том, что она сама хотела от нее и как удивлена была вспыхнувшей между ними страстью… Она говорила и говорила, и с каждым словом внутри у нее рос комок ужаса. Никос сидел, подперев голову, не шевелясь, только изредка отпивая из бокала, внимательно слушая с совершенно непонятным выражением лица.
Она осознавала, что не имеет ни малейшего представления о том, что он сделает. С самого начала она знала, что он жестокий, опасный человек, поэтому и выбрала его. Он безжалостно расправлялся с предателями - что же он сделает с ней?
Замолчав, она снова уставилась на свои руки, пытаясь не дрожать, не начать скулить и молить его о пощаде и ни в коем случае не проговориться, что любит его. От одной этой мысли она содрогнулась. Это все равно что плеснуть бензина в огонь.
- И поэтому ты не можешь выйти за меня?
При первых звуках его низкого голоса она вскинула голову, но не увидела в его глазах ничего, кроме все того же огня, и просто кивнула, не доверяя голосу. Никос подался вперед и поставил бокал на столик. Страх и надежда охватили Тристанну, и у нее снова закружилась голова. Он легко поднялся с кресла, и у Тристанны пересохло в горле.
- Мне все равно, - тихо, но твердо сказал он, подходя к ней и касаясь ее щеки. - Все это не имеет никакого значения.
- Что? - Она едва могла говорить. Ее голос звучал чуть слышно, ее трясло, даже его присутствие больше не сдерживало ее. - Как ты можешь так говорить? Тебе не должно быть все равно!
- Мне не все равно, что твой отвратительный братец поставил тебя в такое положение, - тихо и хрипло сказал он, как будто тоже не доверял своему голосу. - Мне не все равно, что если бы я отказал тебе, ты нашла бы кого-то другого. - Рука, прижатая к ее лицу, напряглась. - Мне не все равно, что ты стоишь здесь передо мной и стараешься не расплакаться.
- Неправда! - огрызнулась она, но было слишком поздно.
Весь ее страх и гнев, боль и отчуждение, и отчаянная, невозможная любовь сплелись в один пылающий клубок у нее в груди и выплеснулись на щеки горячими слезами. Она не могла остановить их. Никос пробормотал что-то по-гречески, что-то нежное, и стало еще хуже. Тристанна прижала руку к глазам, злясь на себя. Что дальше? Она начнет хвататься за него каждый раз, как он соберется уйти? Как скоро она превратится в свою мать? Эта мысль обожгла ее. Ее самый ужасный кошмар становился реальностью. Но Никос взял ее лицо в ладони, и все мысли испарились, кроме одной - о нем.
- Послушай меня, - сказал он не терпящим возражений тоном. - Ты выйдешь за меня. Я приструню твоего брата и помогу твоей матери. Тебе больше не надо будет об этом беспокоиться. Ты поняла меня?
- Ты не можешь вынудить меня выйти за тебя. - Но она знала, что даже слезы на ее щеках высохнут, как только он прикажет.
- Я только что это сделал, - сказал он. - Ты выйдешь за меня.
И он поцеловал ее так, словно все уже было решено и она согласилась.
Возможно, все это был четко продуманный ход, но Никосу так не казалось, когда он думал о случившемся, стоя на балконе, нависающем над скалами высоко над волнами. Он не верил, что ее тело может обмануть его, как бы ей ни хотелось этого.
Он повернулся и посмотрел на нее, лежащую на сбитой постели, чуть приоткрыв во сне рот. Спутанные волосы рассыпались по плечам, тело мерцало в лунном свете, притягивая его, как голос сирены, от которого не было спасения. Грудь сдавило, и он резко отвернулся.
Ночь веяла прохладой, бриз приносил запахи соли и сосен. Никос смотрел на темную воду и огни деревушки внизу и не понимал, почему не чувствует торжества от своей окончательной победы. Он торжествовал, тут и там ослабляя позиции Барбери, так что после смерти главы семьи оказалось достаточно подуть на их твердыню, чтобы она покачнулась. Он слишком хорошо помнил, что тогда чувствовал. Он помнил злобный смех Питера, когда тот объявил о расторжении их сделки, о том, что денег Катракисов больше нет и он бросил Алтею, и все это согласно плану Барбери. Тогда, много лет назад, они наверняка тоже праздновали. Все эти годы Никос растравлял себя, в подробностях представляя эту вакханалию, вспоминая слова Питера.
Так почему же сейчас он не чувствовал радости, которую должен был чувствовать? Он полностью подчинил ее себе. Ее признание поразило его, но он не мог спросить, что заставило ее раскрыть карты. Он мог только размышлять над ее мотивацией, и ни один вывод, к которому он приходил, не нравился ему. Одно было важно, твердо сказал он себе, - что она рассказала ему все, что знала о планах брата, о своей собственной роли в них. А потом она набросилась на него, как голодный дикий зверь, двигаясь в темноте спальни, как будто была сделана из огня и желания, сводя их обоих с ума. Но Никос не чувствовал прохладного прикосновения триумфа, зато чувствовал что-то другое, примитивное и темное, совершенно незнакомое. Его охватило сильное собственническое чувство, заставляя усомниться в состоятельности давно разработанного плана.
Он не собирался вовлекать ее в свою игру, напомнил он себе, как будто у него еще оставалась совесть, как будто не избавился от этого бесполезного довеска давным-давно, что прекрасно доказало его обращение с Тристанной. Он не собирался повторять то, что сделал Питер.
Он подумал об Алтее, красивой, пылкой, глупой Алтее, своей единокровной сестре, не проявлявшей никаких родственных чувств по отношению к нему, пока это не было ей нужно. Он был кем-то вроде ее телохранителя, спутника, когда ей не хотелось появляться на публике с их старым отцом. А ему так хотелось получить ее одобрение, хоть немного теплоты от нее! Ему хотелось защищать ее, делать так, чтобы она улыбалась, доказать ей, что он достоин быть ее братом, хоть их отец и обращался с ним, как с наемной силой. Но он не интересовал ее; ей было все равно, останется он или уберется обратно в свои трущобы. Она жалела только, что перестала быть единственным объектом внимания отца: как бы плохо Деметриос Катракис ни обращался со своим сыном, это все равно было внимание. Ее равнодушие сделало его желание обратить ее внимание на себя еще сильнее.
А потом она без памяти влюбилась в Питера Барбери, и их судьба были решена.
Никос положил ладони на поручень и заставил себя дышать глубже. Что сделано, то сделано, и ничего не исправить. Питер бросил Алтею, как только Густав Барбери сумел одурачить Деметриоса. Империя Катракисов рухнула. Алтея покончила с собой, а когда выяснилось, что она была беременна, Деметриос стал винить Никоса. За то, что он не уберег ее и ребенка? За то, что выжил сам? Никос так никогда и не узнал. Годом позже умер и Деметриос, оставив Никоса одного на руинах когда-то огромного состояния.
Едва он обрел семью, Барбери забрали ее у него, всех, одного за другим.
Что сделано, то сделано. Что должно случиться, то случится. На могиле отца он поклялся отомстить, а свое слово привык держать. И все-таки не чувствовал прежней уверенности, что завела его так далеко, с которой он строил план за планом. Может быть, оттого, что он уподобится Питеру Барбери, если поступит с Тристанной так, как намеревался? Он будет даже хуже: Барбери ничего не обещал Алтее, а Никос собирается бросить Тристанну у алтаря.
Он видел эту сцену четко, кадр за кадром, как в кино. Тристанна идет по церкви, в белом, невыносимо красивом платье, а его не оказывается там. Она не станет плакать на виду у стольких людей. Он знал, что ее слезы, которые он увидел сегодня, значили очень много, но в момент своего ужаснейшего унижения она плакать не станет. Он видел ее так ясно, как будто она стояла рядом с ним, вздернув подбородок, видел легкую, сразу подавленную дрожь ее губ, видел спокойное выражение лица, с которым она поворачивается к толпе, объективам камер, навстречу сплетням и досужим домыслам. Он видел и пустоту в ее шоколадных глазах, которая, как ему показалось, останется там навсегда.
Он глухо выругался. Ничего общего с Питером Барбери у него не будет, жестко сказал он самому себе. Он не собирался использовать Тристанну, она сама предложила себя. Разве мог он отказаться от такого совершенного оружия, по собственной воле оказавшегося у него в руках? Только не после всего, что ему пришлось пережить! Он вдруг вспомнил тот исполненный нежности момент в дождливой Флоренции, хотя пытался забыть его с той самой минуты. Он не похож на Питера Барбери, сказал он себе. У него появилось чувство, что если поступит так с Тристанной, если ранит ее так глубоко и неизлечимо, это ранит его так же сильно. Его, который убил часть себя так давно, что сейчас испытал шок, вспомнив, как сильно любил свою испорченную, бездумную сестру и как больно было слышать ее слова, которые она бросила ему. "Ты для меня ничто!" - крикнула она, когда он попытался поговорить с ней после болезненного разрыва с Питером. Тогда он не знал, что она беременна, что Питер Барбери заявил, что она шлюха и этот ребенок может быть от кого угодно. Он только видел, что она лежит на полу своей комнаты в роскошном доме их отца в Кифиссии и ее лицо залито слезами. Ее глаза, остановившиеся на нем, были прищурены и полны ненависти - совсем как глаза отца.
- Алтея, - сказал тогда Никос, поднимая руки и желая утешить ее.
Он думал, что доказал ей, что ему можно доверять. Он всего лишь хотел, чтобы она видела в нем старшего брата, которого у нее никогда не было, на которого она всегда могла положиться.
- Зачем ты вообще появился на свет? - Ее слова вонзились ему в сердце как нож. - Это ты виноват! Ты слишком спесив, слишком самоуверен…
- Я все исправлю, - пообещал он, - все исправлю, клянусь честью.
- Что мне твоя честь? - Гнев исказил ее хорошенькое личико. - Ты можешь выбраться из сточной канавы, Никос, но никогда не избавишься от вони. Ты всегда будешь вонять!
Никос отбросил ужасное воспоминание, стиснув зубы. Она умерла через неделю, никому не сказав о своей беременности.
Барбери заслуживают самой худшей участи, все они, даже невинная Тристанна.
Она дремала, когда он обнял ее. Тристанна очнулась, когда его тело прижалось к ней, бессознательно отвечая на его прикосновение, расслабляясь, еще не успев понять, что происходит.
- Ты так и не ответила, - мягко прошептал он, скользя губами по ее шее. - Досадное упущение.
- А что, если я снова отвечу "нет"? - Ее голос был хрипловат от сна и оттого, что между ними больше не было тайн и она чувствовала себя полностью обнаженной и уязвимой.
Почти поблекшее воспоминание мелькнуло перед ее мысленным взором: Флоренция, Питер, спрашивающий, какую выгоду для себя из всего этого хочет извлечь Никос. Она отмахнулась от него и сосредоточилась на ощущении твердых мышц Никоса под руками, его губ на своем теле. Что она могла сделать? Она все ему рассказала и могла только надеяться, что он сделает то же для нее. А если и не сделает, она все равно не перестанет любить его. Ее тело не позволит желанию угаснуть, даже на мгновение.
- Да, - сказала она, когда он вошел глубоко в нее, заставив вздохнуть от этого совершенного движения.
- Что "да"? - поддразнил он, начиная двигаться, медленно входя и выходя из нее, вызывая сладкую дрожь.
- Ты негодяй, - выдохнула она.
- Я всего лишь настойчивый! - прорычал он, прикусывая кожу у нее на шее. - И очень, очень сосредоточенный.
Она смогла только обхватить его ногами и сжать коленями его бедра, когда волна невероятного наслаждения прокатилась по ее телу, путая мысли. Его глаза были темными, с золотыми вкраплениями, но в них ей почудилось напряжение. Он отвел взгляд и поцеловал ее. Если бы на его месте был кто-то другой, она назвала бы поцелуй отчаянным. Он начал входить в нее, подхватив ее под ягодицы.
- Да, - сказала она, потому что сейчас не могла вспомнить, почему отвергла его. Ей хотелось только убрать эту темноту из его глаз. - Я выйду, за тебя.