И тут я решаю, что, конечно, вижу сон, потому что Алекс принимается через голову стаскивать с себя рубашку.
Мне хочется крикнуть: "Что ты делаешь?"
Выпроставшись из рубашки, Алекс начинает рвать её на длинные полосы. Каждый раз, когда раздаётся громкий звук рвущейся ткани, он бросает нервный взгляд на дверь сараюшки и замирает, прислушиваясь к тому, что происходит снаружи.
Я никогда в своей жизни не видела парня без рубашки, кроме совсем маленьких мальчиков да - с большого расстояния - ребят на пляже, но тогда я и глаз боюсь поднять, чтобы не угодить в неприятности.
Но сейчас ничего не могу поделать и смотрю, смотрю... Лунный свет едва касается его лопаток, и они неясно светятся, словно крылья у тех ангелов, что я видела на рисунках в хрестоматиях для чтения. Он строен, но мускулист; когда он двигается, я могу рассмотреть контуры его рук и груди, так изумительно, невероятно, прекрасно не похожие на девичьи. При взгляде на его тело мне хочется думать о беге на свежем воздухе, о тепле, поте и сладкой усталости. Меня обдаёт жаром, бросает в трепет, словно в груди бьются тысячи крохотных птичек. Не знаю, из-за кровопотери или чего-то другого, но каморка кружится так быстро, что, кажется, нас скоро выбросит отсюда, нас обоих выбросит прямо в ночное небо. Если раньше Алекс был где-то далеко-далеко, то теперь он заполняет собой всю комнату: от его близости я не могу дышать, не могу ни двигаться, ни говорить. Каждый раз, когда он проводит пальцами по моей коже, время словно замирает, как будто боится раствориться в бесконечности. Я чувствую - весь мир замирает, кроме нас. Нас.
- Эй... - Он протягивает руку и притрагивается к моему плечу - только на одну секунду, но в это мгновение всё моё тело уменьшается, собирается в одну эту точку - ту, которой касается его рука, и под его пальцами она вспыхивает пламенем. Я никогда ничего подобного не чувствовала. Никогда мне не было так хорошо. Наверно, я умираю? Эта мысль почему-то вовсе меня не огорчает. Наоборот, даже становится забавно.
- С тобой всё в порядке? - спрашивает он.
- Да, - отвечаю я и начинаю тихонечко хихикать. - Ты голый!
- Что? - Даже в темноте я различаю, как он прищуривает на меня глаза.
- Я никогда не видела парня... в таком виде. Без рубашки. Во всяком случае, не так близко.
Он начинает аккуратно наворачивать разорванную рубашку на мою ногу, туго перетягивая её.
- Укус довольно глубокий, - говорит он. - Но это должно остановить кровь.
Фраза "остановить кровь" звучит так пугающе, от неё так отдаёт клиникой, что я мгновенно прихожу в себя и сосредоточиваюсь. Алекс заканчивает перевязку, и теперь нога больше не горит от боли, а лишь тупо ноет под давлением импровизированного бинта.
Алекс осторожно снимает мою ногу со своих колен и кладёт на пол.
- Ну как, ничего? - спрашивает он. Я киваю.
Затем он устраивается поудобнее, так же, как и я, опираясь о стенку спиной. Мы сидим бок о бок, слегка соприкасаясь локтями. От его обнажённой кожи исходит жар, и я совсем теряюсь. Закрываю глаза и стараюсь не думать о его близости или о том, что бы я почувствовала, если бы провела руками по его груди и плечам.
Переполох снаружи, похоже, утихает, голоса удаляются, вскриков всё меньше. Наверно, рейдеры уходят. Молюсь лишь, чтобы Ханна не оказалась в числе задержанных, чтобы ей удалось скрыться. О возможности другого исхода не хочется даже думать.
Но мы с Алексом по-прежнему сидим тихо и не шевелимся. Я так устала, что, по-моему, готова уснуть прямо здесь и спать целую вечность. Мой дом кажется невозможно, непостижимо далёким. Даже не представляю, как доберусь обратно.
И вдруг Алекс начинает говорить, тихо, торопливо, как будто хочет успеть высказаться прежде, чем его прервут:
- Послушай, Лина, то, что случилось на пляже... Пожалуйста, прости меня. Я очень сожалею, мне надо было сказать тебе раньше, но мне не хотелось пугать тебя...
- Можешь не объяснять, не надо, - говорю я.
- Но я хочу объяснить. Хочу, чтобы ты знала, что я совсем не...
- Послушай, - прерываю я его, - я никому не скажу, о-кей? С моей стороны тебе не грозят никакие неприятности.
Он замолкает. Чувствую, что он повернулся и смотрит на меня, но сама сижу, уставившись в темноту прямо перед собой.
- Да я вовсе не об этом беспокоюсь, - произносит он ещё тише и снова замолкает. А затем: - Я просто не хочу, чтобы ты меня ненавидела.
Хибарка опять как будто уменьшается, схлопывается вокруг нас. Я чувствую на себе его взгляд словно обжигающее прикосновение, но боюсь посмотреть на него. Боюсь, что если сделаю это, то утону в его глазах, забуду всё, что должна сказать. Лес за стенами сарайчика затих. Должно быть, рейдеры ушли. Вскоре хором начинают петь сверчки - сначала тихонько, затем свиристящий гортанный звук постепенно усиливается.
- А тебе не всё равно? - еле слышно возражаю я.
- Не всё равно, - так же шёпотом отвечает он. Чувствую, как его дыхание щекочет мне ухо и шевелит волоски на шее. - Я говорил тебе. Ты мне нравишься.
- Но ты же меня совсем не знаешь, - быстро говорю я.
- Я хочу тебя узнать.
Хибарка вращается быстрей и быстрей. Я крепче прижимаюсь к стене, пытаясь справиться с головокружением.
Нет, это невозможно: у него на всё готов ответ. Слишком всё быстро, это неспроста. Прижимаю ладони к влажному полу - доски прочные, грубые, и это даёт мне ощущение опоры.
- Почему я? - Я вовсе не собиралась этого говорить, слова срываются с моих губ сами собой. - Я же никто... ничего...
Пытаюсь сказать: "Я же ничего собой особенного не представляю", - но фраза застревает у меня в горле. Наверно, так чувствуешь себя, когда карабкаешься на вершину высоченной горы - воздух так разрежен, что ты втягиваешь его в себя, втягиваешь - а надышаться не можешь.
Алекс не отвечает, и я понимаю - у него нет ответа. Как я и подозревала - он не знает, "почему". Он выбрал меня наугад, ради забавы, а может, потому, что был уверен - я на него не донесу.
И тут Алекс начинает свой рассказ. Он говорит так легко, так ровно, что сразу становится ясно - он много думал об этом, произносил про себя столько раз, что все неровности сгладились.
- Я родился в Дебрях. Мать умерла при родах. Отец умер ещё раньше, он так никогда и не узнал, что у него есть сын. Всё детство я провёл в Дебрях, то тут, то там. Другие... - он слегка колеблется, и по его тону я понимаю, что он морщится, - ...Изгои заботились обо мне сообща. Я был чем-то вроде сына полка.
Сверчки ненадолго прерывают пение. На короткий миг воцаряется покой, словно ничего плохого не случилось, словно этой ночью не произошло ничего такого, что выбивалось бы из обычного хода жизни. Просто очередная жаркая и размаривающая летняя ночь в ожидании прихода утра... Боль пронзает меня, но раненная нога здесь не при чём. До меня вдруг доходит, как всё крохотно, мало - весь наш человеческий мирок и всё, что, кажется, имеет для нас какое-то значение: наши магазины, и наши рейды, и наши занятия, и даже наши жизни. А в большом мире всё идёт своим чередом; в бесконечном круговороте ночь переходит в день, день - в ночь, времена года сменяют друг друга, словно чудище, сбрасывающее одну кожу и тут же обрастающее новой.
Алекс продолжает:
- Когда мне исполнилось десять, я пришёл в Портленд, чтобы влиться в движение Сопротивления здесь. Не могу рассказать всех подробностей, это слишком сложно. Я получил персональный номер, новую фамилию, новый адрес. Нас, Изгоев, гораздо больше, чем ты думаешь, да и симпатизёров тоже. Больше, чем кто-либо подозревает. У нас свои люди и в полиции, и в муниципалитете. Даже в лабораториях.
При этих словах мои руки покрываются гусиной кожей.
- Я хочу сказать, что это возможно - влиться в общество. Можно пересечь границы - в обе стороны. Трудно, но можно. Я поселился у одной пары - они оба симпатизёры - и мне сказали, чтобы я звал их дядей и тётей. - Он едва заметно передёргивает плечами. - Мне было всё равно, я ведь никогда не знал своих настоящих родителей, меня растили несколько десятков разных дядь и тёть. Так что какая разница?
Его голос звучит еле слышно. Кажется, он вообще забыл о моём присутствии.
Я не совсем понимаю, к чему он клонит, но сижу и боюсь вздохнуть - как бы он совсем не перестал говорить.
- Как я ненавидел этот город! Ненавидел так, что ты даже представить себе не сможешь. Все эти дома, и люди, ползающие, как снулые мухи, и вонь, и скученность, и правила - бесконечные правила, куда ни повернёшься. Правила и стены, стены и правила. В Дебрях было не так. Я чувствовал, будто меня засадили в клетку. Мы все в клетке. Границы - вот её решётки.
Я в ошеломлении. Вот это да! За все семнадцать лет и одиннадцать месяцев своей жизни мне ни разу не пришло в голову подобное. Я настолько привыкла думать, что границы охраняют нас от внешних напастей, что мне и в голову не могло прийти - на самом деле они запирают нас внутри. Но теперь я словно смотрю на мир глазами Алекса и вижу, каково ему приходится.
- Сначала я никак не мог примириться с этим. И чтобы дать выход своей злости, поджигал всё, что попадалось под руку: газеты, учебники, тетради... После этого мне почему-то становилось легче. - Он тихо смеётся. - Я даже сжёг свой экземпляр Книги Тссс!
И снова потрясение: порча или уничтожение Книги Тссс - это святотатство.
- Каждый день я отправлялся к границе и гулял вдоль неё по нескольку часов. Иногда плакал.
Чувствую, как он смущённо поёживается - должно быть, ему неловко. За всё время своего рассказа он впервые дал понять, что осознаёт моё присутствие и говорит всё это для меня. Желание потянуться к нему, взять за руку или обнять и как-то утешить почти нестерпимо. Однако я не отрываю ладоней от пола.
- Но через некоторое время я успокоился и просто гулял там. Любил наблюдать за птицами - они могут взлететь с нашей стороны и перепорхнуть в Дебри! Туда-сюда, так легко и свободно. Мог смотреть на них часами. Свободны, совершенно свободны. Я думал, что никто и ничто не может считаться свободным в Портленде. Я ошибался. Птицы.
Он надолго умолкает, и я решаю, что он закончил рассказ. Интересно, он забыл о моём вопросе - том, после которого он начал говорить? "Почему я?" Но я слишком смущена, чтобы напомнить, так что сижу, молчу и только представляю себе, как он недвижно стоит у границы и смотрит на птиц, парящих над его головой. И при мысли об этом успокаиваюсь.
После целой вечности в молчании, он снова начинает говорить, но так тихо, что мне приходится подвинуться к нему, чтобы расслышать его слова.
- К тому времени, когда я впервые увидел тебя у Губернатора, я уже несколько лет не ходил смотреть на птиц у границы. Но ты напомнила мне о них. Ты прыгала, что-то кричала, и твои волосы выбились из-под резинки, и ты была такая быстрая... - Он встряхивает головой. - Одно мгновение - и тебя нет. Точно - как птичка.
Не знаю как - у меня в мыслях не было повернуться к нему и движения с его стороны я тоже не заметила - но мы вдруг оказываемся лицом к лицу во мраке; всего в нескольких дюймах друг от друга.
- Все здесь спят. Они спят уже много лет. А ты казалась такой... полной жизни и энергии, - шепчет Алекс. Он закрывает глаза и тут же открывает их. - Мне надоели все эти сонные лица. Я устал от них.
Внутри у меня всё трепещет, словно там действительно поселилась стайка весёлых порхающих птичек. Моё тело словно уплывает, подхваченное тёплым потоком... Нет, его как будто продувает жарким ветром, и я разлетаюсь, превращаюсь в воздух.
"Нельзя! Нельзя!" - предостерегает внутренний голос, но это не мой голос. Это говорит кто-то другой - тётя Кэрол, Рейчел, все учителя в школе плюс тот зануда-аттестатор, что задал наибольшее количество вопросов во время моей второй Аттестации.
Я вскрикиваю: "Нет!" - хотя из глубины моей души поднимается, словно пузырьки воздуха в бьющей из земли родниковой воде, другое слово: "Да! Да! Да!"
- Почему? - еле слышно шепчет он.
Его руки находят моё лицо, кончики пальцев скользят по лбу, едва касаются ушей, ямочек на щеках. Везде, где он притрагивается ко мне, начинается пожар. Всё моё тело вспыхивает. Мы оба - словно два языка чистого белого пламени.
- Чего ты боишься? - спрашивает он.
- Ты должен понять. Я только хочу быть счастливой! - Я едва в состоянии пролепетать эти слова. Я словно в тумане, в угаре. Ничего не существует, кроме его пальцев, скользящих по моей коже, зарывающихся мне в волосы. Как бы мне хотелось, чтобы он остановился. Как бы мне хотелось, чтобы он никогда не останавливался. - Я хочу стать нормальной, такой же, как и все остальные!
- Ты уверена, что если станешь как все остальные, это принесёт тебе счастье? - раздаётся шёпот.
Его дыхание на мочке моего уха, его губы касаются моей шеи. Наверно, я всё же умерла. Может, собака искусала меня, мне размозжили голову дубиной, и всё, что происходит сейчас, это только бред? А весь остальной мир исчез. Только он. Только я. Только мы...
- Но я не знаю, как может быть по-другому! - Чувствую, как шевелю губами, но не чувствую, что что-то произношу; однако вот они, слова - плывут в темноте.
Он говорит:
- Я покажу тебе.
И целует меня. Мы целуемся, или, по крайней мере, думаю, что целуемся - я видела поцелуи всего пару раз в жизни: быстрый чмок с закрытыми губами на свадьбах. Но этот поцелуй совсем не такой, он непохож ни на что, что я когда-либо видела, или воображала, или о чём мечтала: он как музыка или танец, только лучше, чем то и другое. Его рот чуть приоткрыт, так что и я приоткрываю свой. Его губы мягко и настойчиво прижимаются к моим, и так же мягко и настойчиво звучит голос в моей голове, повторяющий одно только слово: "да".
Во мне поднимается жар, волны света нарастают и опадают, и я плыву на этих волнах. Его пальцы запутываются в моих волосах, ладони обхватывают мой затылок, гладят плечи; и ни о чём больше не задумываясь, я вскидываю руки, кладу их ему на грудь, потом провожу по горячей коже его спины, по похожим на расправленные крылья лопаткам, по высокой скуле, на которой чуть колются щетинки... Всё это так странно, незнакомо и великолепно, так прекрасно и ново. Сердце колотится в груди так сильно, что начинает ныть; но это приятная боль, как та, что ощущаешь в первые дни настоящей осени с её пряным воздухом, зардевшимися по краям листьями и ветром с еле различимым запахом дыма. Это и конец, и начало - всё вместе. Под моей рукой бьётся его сердце, оно бьётся в такт с моим, отвечает ему, вторит ему эхом, словно наши тела разговаривают друг с другом.
И вдруг всё становится так до нелепости ясно и понятно, что я едва удерживаюсь от смеха. Вот чего мне на самом деле хочется! Это то, чего я хотела всегда. А всё остальное - каждая секунда каждого дня моей жизни до этого момента, до этого поцелуя - не имеет никакого значения.
Когда он наконец отрывается от меня, все мои тревожные мысли и навязчивые вопросы словно окутываются непроницаемым покрывалом, душа наполняется покоем и счастьем, глубоким и чистым, словно первый снег. В ней остаётся только одно слово - "да". Единственный ответ на все вопросы.
"Ты по-настоящему нравишься мне, Лина. Теперь ты веришь?"
"Да".
"Можно, я провожу тебя домой?"
"Да".
"Мы увидимся завтра?"
"Да, да, да".
Улицы теперь тихи и пусты. Весь город тих и пуст. Весь город мог бы исчезнуть с поверхности земли, сгореть дотла, пока мы сидели в лесном сарайчике, и я бы не заметила. А если бы и заметила, то мне было бы всё равно. Мы идём домой, словно во сне. Он не отпускает моей руки, и мы пару раз останавливаемся в самой глубокой и тёмной тени, какую только можем найти, и целуемся. Оба раза я мечтаю, чтобы тени обрели непроницаемость, прочность, чтобы они поднялись вокруг нас сплошными стенами и скрыли от чужих взглядов, чтобы мы могли вечно стоять так - грудь к груди, губы к губам. Оба раза у меня спирает дыхание, когда он отодвигается от меня и берёт за руку, чтобы идти дальше - как будто я могу нормально дышать только тогда, когда мы целуемся.
И вскоре - слишком скоро! - я уже дома, и шепчу: "До свиданья!" - и чувствую, как его губы легко, словно ветерок, касаются моих в последний раз.
Затем я прокрадываюсь в дом и поднимаюсь по лестнице в свою спальню. Лежу в постели, ворочаясь, не находя себе места, уже тоскуя по Алексу, и довольно скоро ко мне приходит осознание того, что все: и моя тётя, и учителя, и учёные - все абсолютно правы насчёт deliria. Я лежу с болью в груди, корчась всем телом, и желание горит во мне с такой силой, что кажется, будто мои внутренности рассекает бритва. И всё, о чём я могу думать, это: "Она убьёт меня, она убьёт меня, она убьёт меня. Ну и пусть".
Глава 15
И последними создал Господь Адама и Еву, чтобы жили они счастливо как муж с женою, вечные супруги. И жили они мирно в прекрасном саду, полном высоких, статных деревьев, стоящих стройными рядами, и добрые животные прислуживали им. И был ум их чист и незапятнан, будто небеса, что возвышались над головами их, словно синие купола. И бежали от них болезни, и горести, и желания. И не было в них мечтаний бесполезных, и не было в них таковых же вопросов. И каждое утро просыпались они обновлёнными словно вновь народившиеся дети. И хоть было всё неизменно, но всё время обновлялось. И было всё это хорошо.
- Из Книги д-ра философии Стивена Хораса "Бытие: Всеобщая история мира и известной Вселенной", изд-во Гарвардского университета.
На следующее утро, в субботу, я просыпаюсь с мыслью об Алексе. Сбрасываю ноги с кровати и... Всё тело пронзает острая боль. Поддёрнув пижамную штанину, вижу на повязке, сделанной Алексом из собственной рубашки, небольшое красное пятно. Знаю - надо бы промыть рану и сменить повязку, но меня в дрожь бросает при мысли, что тогда придётся взглянуть на рану. Воспоминания о минувшей ночи - все эти вопли, давка, рычание собак, свист рассекаемого смертоносными дубинками воздуха - находит ошеломляющей волной, и меня едва не выворачивает. Но через мгновение головокружение отступает, и на мысль приходит Ханна.
Телефон стоит на кухне. Тётушка моет посуду и, когда я схожу с лестницы, бросает на меня слегка удивлённый взгляд. Краем глаза успеваю ухватить своё отражение в зеркале, висящем в холле. М-да, ну и видок. Лохмы всклокочены, под глазами мешки... Удивительно, как я вообще могу кому-то нравиться.
Но вот нравлюсь же! От мысли об Алексе всё вокруг словно озаряется золотым сиянием.
- Ты бы поторопилась, - ворчит Кэрол. - Опоздаешь на работу. Я как раз собиралась идти тебя будить.
- Мне только нужно позвонить Ханне.
Я вытягиваю телефонный шнур на всю длину и забиваюсь в кладовку, надеясь, что здесь мне никто не помешает.
Сначала пробую дозвониться по домашнему. Один, два, три, четыре, пять звонков. Потом включается автоответчик: "Вы звоните в резиденцию семьи Тэйт. Пожалуйста, оставьте ваше сообщение. Оно не должно превышать двух минут..."