- Тебе бы поспать, отдохнуть, - говорит она. - Я ещё воды принесу.
Она хватает стакан и направляется к двери, попутно выключая лампочку под потолком. В дверях она приостанавливается спиной ко мне. Свет из коридора образует вокруг неё ореол, и её черты тонут в темноте, так что она выглядит как человек-тень, как глухой чёрный силуэт.
Она оборачивается и произносит:
- Послушай, Лина, всё будет хорошо. Я знаю, что ты сердита. Я знаю - ты думаешь, мы не понимаем. Но я понимаю, правда! - Она на мгновение умолкает, устремив взгляд в пустой стакан. - И я была такой же, как ты. Помню всё; и во мне бушевали те же чувства, та же злость и страсть; я тоже была убеждена, что не смогу жить без них, что лучше умереть. - Она вздыхает. - Но поверь мне, Лина. Это всё - лишь Болезнь. Страшная, смертельная Болезнь. Через несколько дней ты и сама в этом убедишься. Всё это станет для тебя лишь сном. Для меня теперь это тоже лишь сон.
- И что? Ты рада, что сделала это? Теперь ты счастлива?
Наверно, она понимает мой вопрос так, будто я прислушалась к её уговорам. Как бы там ни было, она улыбается:
- Очень.
- Тогда ты не такая, как я, - яростно шепчу я. - Ты совсем не такая, как я!
Рейчел открывает рот, будто собирается сказать ещё что-то, но в этот момент в двери появляется Кэрол. Её лицо пылает, волосы стоят дыбом и торчат в разные стороны. Но голос звучит ровно:
- Порядок, - тихо обращается она к Рейчел. - Ну, вот всё и устроилось.
- Слава Богу, - отзывается та. И мрачно добавляет: - Но по доброй воле она не пойдёт.
- А кто-нибудь из них когда-нибудь идёт по доброй воле? - сухо вопрошает тётка и исчезает.
Тёткин тон пугает меня. Я пытаюсь приподняться на локтях, но руки кажутся сделанными из желе.
- Что устроилось? - спрашиваю я, с удивлением обнаруживая, что мой голос дрожит, как то же самое желе.
Рейчел мгновение смотрит на меня.
- Я же говорю тебе - мы хотим, чтобы ты была в безопасности, - заученно, как попугай, повторяет она.
- Что устроилось?!
Во мне нарастает паника, и что хуже всего - одновременно на меня наваливается странная, неподвижная тяжесть. Я с трудом держу глаза открытыми.
- Твоя Процедура. - Это говорит тётка - она только что вернулась обратно в спальню. - Нам удалось устроить операцию раньше назначенной даты. Твоя Процедура - в воскресенье утром, самая первая. Надеемся, после этого у тебя всё наладится.
- Это невозможно!
Я задыхаюсь. До утра воскресенья осталось меньше сорока восьми часов! Нет времени предупредить Алекса. Нет времени спланировать побег. Ни на что нет времени.
- Я не буду этого делать!
Даже мой голос больше не звучит, как мой собственный: это лишь заунывный, протяжный вой.
- Когда-нибудь ты поймёшь, - говорит тётка. Они обе - она и Рейчел - приближаются ко мне, и я вижу, что они натягивают между собой нейлоновый шнур. - Когда-нибудь ты будешь нам благодарна.
Я молочу руками и ногами, но моё тело становится невероятно тяжёлым, а зрение затуманивается. Облака заволакивают моё сознание, мир двоится, троится, плывёт перед глазами. И я думаю: "Она соврала, никакой это не адвил..." А потом я думаю: "Ой, больно..." - когда что-то острое врезается в мои запястья. А потом я вообще перестаю думать.
Глава 26
в этом самый глубокий секрет, никому не известный
( в этом корень от корня и цвет от цветка
и небо неба дерева называемого жизнь, что растёт
выше, чем душа может надеяться и ум может постичь)
и это чудо, что держит звёзды на их орбитах
я ношу твоё сердце (я ношу его в сердце своём)- Из запрещённого стихотворения э. э. каммингса "я ношу твоё сердце с собой (я ношу", входящего в Перечень Опасных Слов и Идей, www.ccdwi.gov.org
Я просыпаюсь оттого, что кто-то повторяет моё имя. Продравшись сквозь сон в реальность, вижу сияние светлых волос - они словно нимб, и на одну секунду воображаю, что, наверно, умерла. Должно быть, учёные ошибаются, и небо существует не только для Исцелённых.
Но тут из тумана вырисовывается лицо Ханны - она сидит, склонившись надо мной.
- Лина, ты не спишь? - спрашивает она. - Ты меня слышишь?
Я испускаю стон. Она чуть отстраняется и с облегчением выдыхает.
- Слава Богу! - говорит она, вернее, шепчет. Лицо у неё перепуганное. - Ты лежала так тихо, что на мгновение я подумала, что ты... что они... Как ты себя чувствуешь?
- Дерьмово, - хрипло рявкаю я, и Ханна съёживается и оглядывается через плечо. Замечаю: дверь слегка приоткрыта, и за нею движется чья-то тень. Визит Ханны без присмотра не оставлен - само собой, нас подслушивают. А может быть, наблюдение ведётся и без Ханны - кто-то торчит на часах сутки напролёт. Скорее всего, и то, и другое.
По крайней мере, голова болит чуть-чуть меньше. Зато теперь резкая боль в обоих плечах. Я всё ещё как в тумане, пытаюсь переменить позу - и вспоминаю Кэрол и Рейчел, нейлоновый шнур... Так и есть: обе руки вытянуты над головой и накрепко прикручены к спинке кровати. Теперь я в кандалах, как самый что ни на есть настоящий узник. Снова меня накрывает волна злобы, а вслед за ней приходит паника: тётка сказала, что моя Процедура - в воскресенье утром.
Поворачиваю голову набок. Солнечные лучи пробиваются сквозь закрывающие всё окно тонкие пластиковые жалюзи, и в них танцуют пылинки.
- Который час? - Я пытаюсь сесть и взвизгиваю, когда тонкие нейлоновые шнуры впиваются мне в запястья. - Какой сегодня день?
- Ш-ш-ш. - Ханна прижимает меня обратно к подушке и держит, а я корчусь под её руками, пытаясь высвободиться. - Суббота. Три часа.
- Ты не понимаешь! - Каждое слово будто граблями раздирает мне горло. - Они поволокут меня завтра в лаборатории! Они перенесли мою Процедуру...
- Я знаю, я слышала. - Ханна смотрит на меня так пристально, будто старается передать что-то помимо слов, что-то важное. - Я пришла сразу же, как только узнала.
Даже такая короткая борьба оставляет меня совершенно без сил. Я откидываюсь на подушку. Левая рука совсем онемела - ведь она всю ночь была задрана кверху. А теперь вслед за рукой начинает неметь всё тело. Внутри уже всё застыло, как лёд. Это безнадёжно. Всё пропало. Я потеряла Алекса навсегда.
- Как ты узнала? - спрашиваю я.
- Да все об этом говорят.
Она встаёт, шарит в своей сумке, выуживает оттуда бутылку с водой, потом возвращается ко мне и опускается перед постелью на колени, так что наши глаза оказываются на одном уровне.
- Пей, - говорит она. - Тебе сразу станет лучше.
Ей приходится самой держать бутылку у моего рта, как будто я грудной ребёнок. В другое время я бы, наверно, смутилась, но сейчас мне плевать.
Пожар в глотке немного утихает. Надо признать, она права: мне действительно чуть лучше.
- Люди знают?.. Они говорят?..
Я облизываю губы и бросаю взгляд через плечо Ханны: да, тень по-прежнему там. В щели я различаю тёткин полосатый передник. Тогда я опускаю голос до шёпота: - Они знают, кто?..
Ханна отвечает нарочито громко:
- Не будь упрямой ослицей, Лина. Рано или поздно они всё равно обнаружат, кто тебя заразил. С таким же успехом можешь назвать нам имя прямо сейчас.
Ясно, этот маленький спич предназначен для тётки. Произнося его, Ханна подмигивает мне и пару секунд мотает головой. Значит, Алекс и вправду в безопасности. Может, ещё не всё потеряно?
Я говорю одним ртом, беззвучно: "Алекс". Потом дёргаю подбородком в её сторону, как бы прося подругу найти его, рассказать, что случилось. Надеюсь, она поймёт мою жестикуляцию.
В её глазах мелькает искорка, и с её губ исчезает даже тот намёк на улыбку, который там был. Похоже, сейчас она сообщит мне плохую новость.
По-прежнему громко и чётко декламируя, Ханна говорит:
- Ты не только упряма, Лина. Ты эгоистка! Если ты расскажешь им, может, тогда они поймут, что я тут вообще не при чём и ничего не знаю. Мне как-то не нравится, когда за мной сутки напролёт таскается нянька.
У меня падает сердце. Ну конечно, за Ханной хвост. Они, безусловно, подозревают, что она каким-то боком причастна к делу или хотя бы имеет какую-то информацию.
Наверное, я действительно эгоистка, потому что в этот момент даже не ощущаю вины за те неприятности, которые причинила подруге. Я ощущаю лишь горькое разочарование. Значит, она никак не сможет передать Алексу сообщение от меня - на него тогда обрушится вся полиция Портленда. А если они узнают, что он маскировался под Исцелённого и помогал Сопротивлению... М-да, они даже не станут утруждать себя судом - перейдут прямиком к расправе.
Должно быть, Ханна поняла, что я в отчаянии.
- Прости, Лина, - говорит она, на этот раз шёпотом. - Я помогла бы, если бы могла.
- Конечно, где же тебе помочь.
Но только эти слова срываются с моего языка, как я тут же раскаиваюсь в них. У Ханны ужасный вид, почти такой же ужасный, как моё самочувствие. Глаза вспухли, нос покраснел, как будто она только что плакала; и нет никаких сомнений в том, что она принеслась сюда сразу же, как только услышала: на ней кроссовки, плиссированная юбка, огромного размера майка, в которой она обычно спит - словом, она напялила на себя первое попавшееся под руку из того, что валялось на полу.
- Прости, пожалуйста, - говорю я помягче. - Ты же понимаешь, я не в себе.
- Нет, ничего.
Она встаёт и принимается ходить взад-вперёд - так она поступает всегда, когда что-то интенсивно обдумывает.
На одно кратчайшее мгновение я почти жалею о том, что встретила Алекса. Как было бы хорошо отмотать время назад, к самому началу лета, когда всё было просто и ясно. Или ещё дальше - до поздней осени прошлого года, когда мы с Ханной готовились к экзамену по математике, сидя на полу в её комнате, или совершали свои обычные пробежки вокруг Губернатора. Календарь отсчитывал дни до моей Процедуры, и они ложились позади меня ровной чередой, словно падающие рядком костяшки домино.
Губернатор. Там Алекс впервые увидел меня. Там он оставил мне записку...
И тут меня осеняет.
Стараюсь, чтобы голос звучал ровно, как ни в чём не бывало:
- А как там Аллисон Давни? Она не хотела бы попрощаться?
Ханна резко разворачивается и вперяет в меня взор. Аллисон Давни - это наш код, шифрованное обозначение Алекса: мы пользовались им, когда говорили по телефону или посылали смски. Ханна сдвигает брови.
- У меня не было возможности с нею сконтактироваться, - осторожно говорит она. На лице у неё ясно написано: "Я же тебе это уже объясняла!"
Я приподнимаю брови, будто говоря: "Доверься мне и слушай", а вслух говорю:
- Было бы приятно повидаться с нею перед завтрашней Процедурой. - Надеюсь, что тётка подслушивает и примет это как знак того, что я сдалась. - После Исцеления всё будет по-другому...
Ханна пожимает плечами и разводит руками, словно говоря: "Не пойму, чего ты хочешь. Что я должна сделать?"
Я вздыхаю и меняю тему разговора. Вернее, может показаться, что меняю.
- Ты помнишь, как мы ходили на уроки мистера Рейдера? В пятом классе. Мы тогда только тем и занимались, что посылали друг другу дурацкие записочки. Помнишь?
- Ага, - осторожно отвечает Ханна. Вид у неё по-прежнему озадаченный. Похоже, она начинает подозревать, что после удара по голове у меня с мозгами непорядок.
Я снова преувеличенно вздыхаю, словно впала в ностальгическое настроение и вспоминаю всё то хорошее, что связывало нас с Ханной.
- Помнишь - он поймал нас и рассадил в разные концы класса? Но мы были такие хитрюги - каждый раз, когда нам хотелось что-то сказать друг другу, мы просились поточить карандаш и оставляли записочки в пустом цветочном горшке у задней стенки класса? - Я принуждаю себя засмеяться. - По-моему, однажды я бегала точить карандаш раз семнадцать! И ведь он ни разу нас не поймал!
Глаза Ханны светлеют, она настораживается, как олень, прислушивающийся, не крадётся ли за ним хищник. Она отпускает смешок:
- Точно, помню! Бедный мистер Рейдер, ни о чём так и не догадался!
Голос Ханны звучит беспечно, но сама она при этом опускается на кроватку Грейс, наклоняется вперёд, ставит локти на колени и пристально вглядывается мне в лицо. Значит, она поняла, что я на самом деле хотела сказать, неся всю эту чушь об Аллисон Давни и уроках мистера Рейдера. Она должна передать Алексу записку.
Я снова меняю тему.
- А помнишь, как мы впервые сделали длинную-длинную пробежку? У меня после неё ноги как ватные были. И когда в первый раз бежали от Вест-Энда до Губернатора? Я тогда подпрыгнула и шлёпнула его по руке, типа: "дай пять!". Помнишь?
Глаза Ханны чуть-чуть сужаются.
- Мы его, беднягу, столько лет истязали, - осторожно говорит она, и я вижу - нет, пока ещё она не догадалась.
Пытаюсь убрать из своего голоса напряжение и волнение:
- Знаешь, я слышала, что он когда-то вроде что-то нёс. Губернатор, то есть. Факел или свиток, кто его знает. Оно куда-то делось, и теперь у него просто пустой кулак.
Ну вот. Ханна коротко хватает ртом воздух - значит, поняла. Но чтобы убедиться, я говорю:
- Ты не могла бы меня порадовать? Пробегись туда сегодня за меня! В последний раз!
- Не впадай в мелодраму, Лина! Исцеление действует на мозг, а не на ноги. После Процедуры ты вполне в состоянии будешь бегать, - отвечает Ханна легкомысленно - так, как, собственно, и надо - но при этом хитро улыбается и кивает мне: "Да. Я сделаю это. Я спрячу там записку". Во мне разгорается надежда, даже боль слегка утихает.
- Да, но это уже будет по-другому, - ною я. - К тому же, вдруг на операции что-нибудь пойдёт не так!
В щёлке двери мелькает тёткина довольная физиономия. Теперь она безусловно уверена, что я смирилась с мыслью о завтрашней Процедуре.
- Всё пойдёт как надо, - говорит Ханна, вставая, и пристально смотрит на меня пару секунд. - Я обещаю, - медленно добавляет она, вкладывая в каждое слово особое значение, - что всё будет в совершеннейшем порядке.
Моё сердце на миг замирает. На этот раз она посылает тайное сообщение мне, и я понимаю, что она говорит вовсе не о Процедуре.
- Так, ну, мне пора, - говорит она и буквально рвётся за дверь. И тут я вдруг понимаю, что если мой план сработает - если Ханна ухитрится передать Алексу записку и если ему удастся каким-то образом вызволить меня из моей домашней тюрьмы - то я вижу Ханну последний раз в жизни.
- Подожди! - вскрикиваю я.
- Что? - оборачивается она. Её глаза горят - ей не терпится сорваться с места. В эту минуту, стоя в солнечных лучах, косо пробивающихся сквозь жалюзи, она как будто сияет собственным огнём - словно внутри неё спрятан светильник. Теперь я понимаю, зачем было изобретено слово "любовь". Только оно и может описать бушующую во мне бурю чувств - ошеломляющую смесь боли, счастья, страха и радости.
- Что, что-то не так? - нетерпеливо спрашивает Ханна, пританцовывая на месте - до того ей невмоготу приступить к осуществлению нашего плана. "Я люблю тебя!" - думаю я, но вслух произношу, чуть запнувшись:
- Весёлой пробежки!
- Спасибо! - отвечает она и мгновенно исчезает за дверью.
Глава 27
Тот, кто высоко взлетает, рискует низко упасть.
Зато он познаёт полёт.
- Древняя поговорка невыясненного происхождения, внесённая в Перечень Опасных Слов и Идей, www.ccdwi.gov.org
Бывает, что время идёт неспешно, как расходящиеся по воде круги, а бывает - несётся вперёд таким бешеным галопом, что голова кругом. Но до сегодняшнего дня я не подозревала, что оно может делать и то, и другое одновременно. Минуты - словно густой противный сироп, в котором я вязну; они душат меня своей черепашьей медлительностью. Я лежу, уставившись в потолок, и вижу, как полоски света ползут по потолку сантиметр за сантиметром. Борюсь с болью в голове и пожаром в плечах. Левой руки почти совсем не чувствую, правая тоже начала неметь. По комнате описывает круги муха, время от времени она с громким зудом принимается биться о жалюзи, пытаясь вырваться на волю. В конце концов, измученное насекомое с еле слышным стуком падает на пол.
"Извини, приятель. Сочувствую и симпатизирую".
И в тоже время я прихожу в ужас, считая часы, прошедшие после визита Ханны. С каждым часом я на час ближе к Процедуре, ближе к расставанию с Алексом. И если минуты растягиваются в часы, то часы пролетают, словно минуты. Эх, была бы хоть малейшая возможность узнать, удалось ли Ханне спрятать в кулак Губернатора записку! Но даже если это и так, то шанс, что Алекс заглянет туда в надежде получить от меня весточку, исчезающе мал.
Но он всё же есть.
А ведь я ещё толком не задумывалась над другими препятствиями, могущими помешать моему побегу: как, например, тот факт, что я растянута на шнурах, как шкура, предназначенная для выделки, или тот факт, что под моей дверью постоянно кто-то несёт дежурство - либо тётка, либо дядя Уильям, либо Рейчел, либо Дженни. Называйте как хотите: нежеланием принять очевидное, упрямством, наконец, просто кретинизмом - но мне ничего другого не остаётся, как верить, что Алекс придёт и спасёт меня - как в одной из тех сказок, которые он рассказывал на обратном пути из Дебрей, где принц убивает дракона, прокладывает себе путь через колючие ядовитые заросли и похищает принцессу из наглухо запертой высоченной башни.
Ближе к вечеру приходит Рейчел с миской дымящегося супа и молча садится на мою кровать.
- Ещё адвила принесла? - саркастически усмехаюсь я, когда она подносит полную ложку к моему рту.
- Но тебе же сейчас лучше - после того, как поспала? - парирует она.
- Мне было бы лучше, если бы меня не обвязывали верёвками, как копчёную колбасу.
- Это ради твоего же блага, - говорит она, снова пытаясь сунуть мне в рот ложку с супом.
Меня воротит принимать еду из рук Рейчел, но если Алекс придёт за мной (когда; когда он придёт за мной; нельзя терять веры), мне понадобятся все мои силы. К тому же, если Рейчел и тётка удостоверятся, что я оставила мысли о сопротивлении, то, может быть, они отвяжут меня и перестанут беспрерывно торчать под дверью?
Поэтому я глотаю суп и принуждаю себя улыбнуться:
- Вообще-то ничего.
Рейчел сияет.
- Кушай, сколько хочешь! Завтра ты должна быть в хорошей форме.
"Аминь, сестрица!" - думаю я и опустошаю миску, после чего прошу добавки.
И снова минуты еле ползут, превращаясь в гири, тянущие меня на дно. И тут вдруг свет в комнате становится медово-тёплым, потом желтоватым, как свежие сливки, а затем начинает меркнуть, утекает куда-то, как вода в песок. Конечно, нечего и думать, что Алекс появится раньше наступления ночи - это было бы равноценно самоубийству - но ожидание истерзало меня так, что в груди болит уже постоянно. Времени почти не остаётся.